Зимой наш город Казимиров перестаёт быть похож на столицу района — становится обычной российской глубинкой. Всё ждёт, когда придёт март, хотя толком никто не верит, что весна, на самом деле, когда-нибудь случится.
Именно в эти затяжные февральские дни у народонаселения принято больше думать о себе. Лидия Петровна, например, каждое утро долго смотрит на себя в зеркало — не за тем, чтобы рассмотреть морщины, а чтобы понять: кто она теперь? Всё остальное — давно неважно.
Три года прошло со дня развода с Генкой Громовым. Три года. В семейных летописях такое время — миг. А когда ты одна, взрослый сын живёт в другой области, – вечность.
Сначала ей было мало солнца, потом — мало воздуха, потом и разговаривать-то стало не с кем.
Подружки, конечно, остались, но кто захочет бесконечно выслушивать про измены, про тоску, про то, как под новый год вдруг чувствуешь себя старым новогодним подарком – никому не нужным, завалявшимся на верхней полке.
А родня бывшего мужа — ну, тут вообще!
Как будто она, Лидия Петровна Громова (впрочем, фамилию она вернула свою девичью), перестала для них существовать.
Люда, бывшая свекровь, кивала с порога, в сотовый отвечая кому-то: «У меня руки заняты, у меня гостья». Светка-золовка – ну прям оглохла и ослепла, увидев Лидию в аптеке.
Даже маленький племянничек Коля, тот что раньше бежал на руки, теперь стеснялся и делал вид, что занят арбузной жвачкой и очень важным жучком на брючине.
Они договорились: нет Громовой – нет и разговора. Как будто была сквозняком в их доме.
Да и ладно.
— Мам, да плюнь ты! — говорила Валя из бухгалтерии, когда встречала Лиду в очереди за куриными грудками. — Начнёшь новую жизнь, вот увидишь!
— Да где её взять, эту новую жизнь, Валь? В магните по акции не продают…,— усмехалась Лида.
Впрочем, всему приходит конец. Даже февральской тьме.
Того самого дня Лидия Петровна проснулась враньём — и вдруг не почувствовала тяжести ни в груди, ни в плечах. Обычно просыпалась со вздохом — Черчилль у неё на шкафу, говорила сама себе, столько тяжести. А тут — легко. Странно… Даже подозрительно.
Первое, что она увидела, — своё отражение: чуть взъерошенные волосы, старенькая пижама с зайчиками (сын подарил когда-то), на щеке спящий след от ладошки.
— О, красота, — фыркнула Лида и отправилась варить кофе.
Вечером был детский концерт в местном ДК. Лидия туда не собиралась: какие концерты, когда жизнь идёт под откос? Но вдруг позвонила Валя:
— Лид, а ты знала, что пригласили к нам в город артистку из Москвы? Говорят, будет читать стихи.
— Валюша, мне бы картошки купить, артистки потом…
— Ты не в курсе? Это же ты! — рассмеялась Валя. — Лида, поторопись! Ты что, не идёшь? Я на тебя поставила, что ты обязательно выступишь!
Лида молча положила трубку. Как оказалось, записала её на маленький февральский фестиваль сама Валя, – эта вечная оптимистка! Сама договорилась с директором ДК. А потом — друзьям по секрету: «Такая актриса у нас! Вы послушайте, как она читает!»
Через пару часов Лида стояла за кулисами. Это было удивительное чувство — будто вернулась в десятый класс. Театральный кружок, сценки самодеятельности.
— Переодевайся, — шепнула буфетчица Галя. — Знаешь, кто сегодня среди зрителей? Вся Громова родня…
Лида вздрогнула.
— Не пугайся, — усмехнулась та, доставая что-то из-за занавеса. — Они уж глаза будут протирать: узнают — не узнают? Ха-ха… Дерзай, арт истка!
Дерзать она не умела. Лида просто вышла и… ощутила тишину, ту самую театральную, когда не слышно ни одного зевака, когда даже бабушка на последнем ряду щёлкает не семечки, а глазами — в ожидании чуда.
И вдруг увидела: Люда — бывшая свекровь, сидит в третьем ряду, аккуратно сложив руки. Рядом Светка-золовка, вся в новой шубе, будто с московской витрины. Племянник Коля — тот вырос, но прежние глаза: не узнаёт, что ли? Или не хочет узнать?
Лида задержала взгляд, склонилась к микрофону:
— Добрый вечер. Меня зовут Лида… Да, та самая… Громова. Извините, Петрова…
В зале выпало молчание, из которого вырастали будущие разговоры, удивления, пересуды.
— Мам, — шептала Светка на ухо Люде, — это ведь она…
— Да ну! Не может быть…
— А говорили, спилась… — вставила бабка из первого ряда, но Люда сердито шикнула:
— Тсс! Слушайте!
Лида начала читать — то, что писала по ночам в самый трудный год. Каждое слово отзывалось дрожью — смешной, болезненной, необходимой.
Она читала — а бывшая родня не могла отвести глаз.
Кто бы мог подумать.
— Вот так, — думала Лида, глядя на лица из прошлого, — может, не зря те три года вычёркивала себя из их жизни. Может, они зря вычеркивали меня.
— Мам, — шептала Светка на ухо Люде, — это ведь Лида?
— Я сама думаю, что Лида… ты смотри, совсем не узнать! — шёпот был тихим, как трава в июньский полдень, но в зале стояла такая тишина, что, казалось, его могли бы расслышать и на сцене.
Лида стояла спокойно, прямо, как никогда раньше. Не сгорбленная, не тусклая — а светлая. И голос у неё был особый — такой, который появляется только после долгой разлуки с самой собой.
— Сегодня, — проговорила она вдруг, — будет вечер встречи. Вечер встреч с собой прежней, с мечтами… и с вами.
Она читала без патетики, без нарочитого артистизма — про детство, про первый снег на речном берегу, про одно единственное лето, когда ей казалось — можно быть кем угодно, хоть даже артисткой из кино… Стихи были свои, Лидины — простые, неброские. Больше всего запомнилась одна строчка:
«Однажды ты выходишь босиком во двор,
Где снег не узнаёт тебя по имени…»
Зал замер, потому что вдруг эти слова оказались про всех.
А потом — аплодисменты. Наверное, громче, чем заслуживали стихи. Но в тот момент хлопать хотелось не стихам, а женщине, которая стояла на сцене и вдруг перестала быть «бывшей», «разведённой», «старой знакомой»… Она стала новой, другой, своей.
После концерта люди подходили с предложениями — читать на семейных праздниках, участвовать в городских вечерах воспоминаний, даже вести кружок для бабушек, которые тайком что-то пишут в свои затёртые тетрадки!
Лида улыбалась:
— Давайте попробуем… А я-то думала, что уже вошла в своё забытьё, а оказалось, что только вышла…
Но больше всего вопросов было, конечно, у родни.
Люда первым делом подошла так, будто не видела Лиду несколько лет (что, в общем-то, было вполне правдой) — осторожно, с таким выражением лица, как будто проверяет товар на прилавке:
— Лида, а когда это ты, милая, стихи писать начала?
— Да давно… — ответила Лида, опуская глаза, — так, себя для, кучка строк.
— А кто тебя научил так слова подбирать?
— Никто… — пожала плечами, — жизнь сама подтолкнула. Что ещё делать долгими зимними вечерами?
Светка тоже не удержалась:
— А ты, оказывается, совсем другая. Ты тут за три года так переменилась!
— Я? — усмехнулась Лида, — да я даже не знала, что так можно!
Племянник Коля подошёл робко, держась за мамин локоть:
— Тётя Лида… ты теперь совсем знаменитая?
— Ни чуточки, Коля, я просто стала собой, — и, наклонившись, тихо добавила: — Вот когда не боишься быть смешной — вот оно и счастье.
Вечером, уже дома, Лида долго не могла уснуть. Перелистывала воспоминания: Генка, их скандалы, ту ночь, когда она ушла, громко хлопнув дверью… и пустота, которую ощущала потом.
А сегодня — совсем другое. Словно с неё сняли чужую одежду, и можно заново учиться ходить босиком по жизни.
Вдруг на телефон пришло сообщение:
«Лида, прости нас. Мы ведь не понимали, как тебе, тяжело было. А ты молодец… Люда и Света»
Лида сидела на краешке кровати, прижимая телефон к груди, и тихонько улыбалась через слёзы.
А ведь правда — новая жизнь начинается не с чьего-то позволения, а когда перестаёшь ждать этого позволения…
Следующим утром по всему городку зашевелились слухи, и на почте, и у хлебного, и в парикмахерской, куда Лида зашла подстричь кончики:
— Ой, Лидия! Я будто тебя не узнала! Да ты ж теперь как другая:такая светлая…
— Новая жизнь, девоньки, — улыбалась Лида, глядя в свои обновлённые глаза в зеркале. — Новая — хоть и та же.
Вечер на исходе. Лида, забежав домой после парикмахерской, была чуть растерянной, чуть окрылённой: ни привычного одиночества, ни глухоты в сердце — только тревожная радость, как у девчонки перед первым свиданием.
На столе — остывший чай, листок с недописанными стихами, странная открытость окна в осеннее вечернее небо.
Телефон вибрировал, как раздрожённый шмель: Светка настырно звонила — то одно забудет, то спешит поделиться новостями, то словно хочет сказать нечто важное, да всё не решается.
— Лид, — вдруг очень серьёзно и быстро заговорила племянница, — нам тут с Людой ночь не спалось… Ты ведь права — забывать себя нельзя, даже если кажется, что всё уже позади.
Ты не думаешь, что это ведь ты для нас пример?.. Видишь, получилось же!
Лида прикусила губу, хотела возразить, — а потом только вздохнула:
— Не знаю, Свет… Я ведь как с моста прыгнула, честное слово. Думала, ну не моё… А оказалось — что когда страшно, вот тогда и надо.
— Лида, а давай мы тебе на каждый праздник теперь будем попадаться? — раздался в трубке весёлый голос Люды. — А то ты сбежишь опять в своё затишье!
Лида рассмеялась. Весело, громко, не как раньше. Так, чтобы казалось, будто и стены домика вместе с ней вздохнули полегче.
— Не сбегу, — сказала она, глядя в ночь. — Наверное, впервые не хочется никуда бежать.
А на душе вдруг тяжёлым комом запоздало ткнулась тень прошлого. Генка… Как он там живёт? Позвонить — не позвонить… Прощать ли себе это тепло — новую любовь к жизни?..
В голове проносились воспоминания — и смех, и укоры, и все разбитые чашки на полу. «Ну нет, — мысленно отогнала она воспоминания, — хватит. Точка.»
В ту ночь Лида не спала до рассвета. Перечитывала свои стихи — теперь уже не стесняясь, а будто бы ловя между строк струнку собственной души.
И вдруг поняла странное: она не боится живых людей, их вопросов, их непрошеных советов. Боится только опять исчезнуть — для самой себя.
— Лидия Андреевна! — неожиданно вбежала соседка Валентина Фёдоровна, — Ты теперь у нас главный поэт на районе!
И впервые Лида не покраснела, не замялась и не спряталась за спиной чужих фраз. Она просто ответила:
— Да я теперь буду жить — ярко… Пойду-ка чай пить со всеми — впервые сама себя приглашаю!
В тот вечер она долго смотрела на своё отражение в оконном стекле. И почему-то впервые за много лет захотелось жить не наполовину, не втихую, а прямо — в полный голос.
Лида шептала сама себе — тихо, но с огромной силой:
Это и есть настоящее счастье — быть с собой, какой бы ни была.
А жизнь между тем текла своей чередой — тихо, но необыкновенно ярко и насыщенно.
В тот самый понедельник, как раз после утренней измороси, когда асфальт блестит, будто натёртый до зеркального блеска.
Лида решила, что пусть теперь каждое утро для неё начинается с чего-то необычного. Даже если это просто вкусный чай с лимоном, незнакомая мелодия по радио или короткая прогулка к соседскому озеру.
— Лидочка, угощу тебя вареньем — сама в этом году сварила! — весело крикнула Валентина Фёдоровна.
Лидия широко улыбнулась. Принимала угощения, слушала шутки соседей, отвечала, не пряча глаз — впервые не отстраняясь, а присутствуя здесь и сейчас, будто строя маленький мостик между своей душой и миром.
И вот вдруг вся улица, да и весь посёлок стали родней: ни серых дней, ни пустых вечеров. В каждом дне теперь находилось место для радости — пусть самой маленькой, по-девичьи трепетной.
Светка с Людой то и дело заезжали: привозили новости, пирожки, смех — цокали каблуками по старому коридору.
— Лида, ну что, идём с нами зимой в театр? — подмигивала племянница.
— Конечно, — теперь Лида не думала, не взвешивала ответы. — Жизнь коротка, чтобы ждать повода быть счастливой.
Вечерами Лида всё так же писала стихи. Теперь — для себя, а иногда для соседей, своих новых подруг, и даже для совсем незнакомых девчонок, которые звонили из городской библиотеки — приглашали читать свои строки на вечере поэзии.
— Ну и как оно — новое счастье? — как-то спросила Света, когда они с Людой остались вдвоём пить чай на кухне.
— Знаешь… оно тихое, как утренний туман. Но зато своё. Не обманное и не нарисованное чужими руками.
— Тебе не страшно?
— Страшно. А кому не страшно? Но теперь я знаю — если не рискуешь быть собой, то и жизни не подаришь той, что внутри для себя.
Лида иногда всё ещё ловила себя на том, как сердце ёкает при воспоминаниях — о прошлом, о Генке, о том времени, когда казалось, что «настоящее» уже закончилось.
Но теперь она знала: всё имеет вес и цену — и боль, и радость, и каждая новая встреча с собой.
Порой ей казалось, что она опять молодая — не внешне, нет, а вот где-то внутри, где памяти не властно время.
И в этом новом, настойчивом счастье ей перестало быть одиноко.
— Слушай, Лид, — говорила Люда, — ты ведь как маяк тут для всех.
— Маяк смешной немножко… — смеялась Лида.
— Может, и смешной. Но зато точно светишь.
А вечером она набросала новые строчки.
Для себя. Для тех, кто ищет ответы по ночам…
Для тех, кто, может быть, боится начать жить — заново, несмотря ни на что.
Женщина с короткой стрижкой,
С теплом нерастраченным
И чайником на старой плите.
Открываю дверь каждый раз,
Будто это — первый день.
И счастье, дрожащее в ладонях,
Понимаю теперь без слов.
— А ты ведь снова счастливая, Лида! — словно шёпотом сказала вся её жизнь.
И она улыбнулась.
Да, счастливая. И не зря.
