— Нет-нет, Сашенька, стол нужно ставить не сюда. Свет падает неправильно, будешь щуриться. Вот сюда, к этой стене. Тут утреннее солнце, для концентрации — идеально.
— Точно, мам! И от окна подальше, зимой дуть не будет. А сюда тогда можно стеллаж для документов. Высокий, до самого потолка.
Яна вставила ключ в замочную скважину. Привычный, мягкий щелчок, с которым тяжёлая дверь отворялась в её личную крепость, сегодня прозвучал как-то неуместно. Из гостиной доносились голоса — оживлённый, полный энтузиазма голос мужа и властный, не терпящий возражений тембр его матери, Марины Викторовны. Яна нахмурилась. Свекровь должна была заехать на полчаса, передать какие-то домашние заготовки и отбыть восвояси. Судя по тону разговора, полчаса давно истекли.
Она вошла в квартиру, скинула туфли и прошла в комнату. Картина, представшая перед ней, заставила её замереть на пороге. Саша и Марина Викторовна стояли посреди её гостиной, но мысленно они находились в каком-то другом, ими же созданном пространстве. Свекровь энергично чертила в воздухе прямоугольники, обозначая контуры воображаемой мебели, а Саша, заложив руки за спину, с видом застройщика, принимающего объект, кивал и вносил свои поправки. Они были так увлечены, что даже не заметили её прихода.
— О, Яночка, а мы тут… уют наводим, — первой опомнилась Марина Викторовна, одарив её быстрой, но совершенно не тёплой улыбкой.
— Привет. Я вижу, — ровно ответила Яна, ставя сумку на пол. Усталость после тяжёлого рабочего дня навалилась на неё свинцовым грузом. Единственное, чего ей хотелось, — это рухнуть на любимый диван и ни о чём не думать. Диван, вокруг которого сейчас разворачивались стратегические манёвры. — Может, чаю?
— Подожди с чаем, — отмахнулся Саша, его глаза горели идеей. — Мама гениальную вещь предложила! Мы сейчас всё переиграем, и будет гораздо функциональнее.
Яна молча смотрела на него. «Мы переиграем». В её квартире. В квартире, которая досталась ей от бабушки, где каждая царапина на паркете была знакомой и родной. Она ничего не ответила, просто прошла на кухню и поставила чайник. Это было не просто бестактностью. В воздухе висело нечто большее, плотное и неприятное. Это было ощущение вторжения, тихого, ползучего захвата её территории под предлогом заботы. Она слышала, как их голоса снова набирают силу в гостиной.
Она вернулась с чашкой в руке, намеренно собираясь сесть на тот самый диван, ставший центром их обсуждения. Но остановилась.
— …а этот громоздкий диван, конечно, придётся убрать, — безапелляционно заявляла Марина Викторовна. — Он занимает слишком много места и совершенно не вписывается в концепцию рабочего пространства. Сашеньке для работы нужно уединение, серьёзная обстановка, а не эти ваши подушечки.
Кровь медленно начала стынуть в жилах Яны. Она посмотрела на мужа, ожидая, что он сейчас мягко, но твёрдо остановит мать. Скажет, что это её, Янин, любимый диван, и он останется на своём месте. Но Саша вместо этого сделал шаг вперёд, его лицо озарилось мальчишеским восторгом.
— Мам, ты гений! Не просто убрать. А если здесь вообще стену снести? Ну, вот эту, между гостиной и коридором? Пространства сразу станет больше! У меня будет полноценный кабинет, а не просто угол!
Он обернулся к Яне, его взгляд был полон радостного ожидания, будто он только что подарил ей миллион долларов, а не предложил разрушить половину её дома. Он ждал одобрения, восхищения его смелостью и широтой мысли.
Яна молчала. Она смотрела на него, потом на его мать, которая одобрительно кивала, уже мысленно подбирая цвет краски для стен нового «кабинета». Их голоса сливались в один навязчивый гул. Они больше не советовались. Они утверждали план. И в этом холодном, деловитом планировании ей, хозяйке квартиры, места не было.
Молчание Яны повисло в воздухе, плотное и тяжёлое, как бархатный занавес перед началом трагедии. Но ни Саша, ни его мать не были искушёнными театралами. Они восприняли эту паузу не как предвестие бури, а как короткий антракт, возможность перевести дух перед новым актом своего представления.
— Ты чего молчишь? Не поняла идею? — Саша сделал к ней шаг, но тут же вернулся к «проекту», его мысль уже летела дальше. — Представляешь, здесь не будет этой дурацкой тёмной прихожей! Сразу свет, простор!
Марина Викторовна, проигнорировав присутствие невестки с той же лёгкостью, с какой отмахиваются от назойливой мухи, подхватила инициативу. Она подошла к стене, которую они только что мысленно приговорили к сносу, и авторитетно постучала по ней костяшками пальцев.
— Несущая? Не думаю. Панель тонкая. Но даже если и несущая, можно укрепить проём швеллером. Это не проблема. Главное — концепция.
Она говорила так, будто всю жизнь занималась перепланировками чужих квартир. Её уверенность была абсолютной, её правота — незыблемой. Она уже не была гостьей, зашедшей на чай. Она была прорабом, архитектором и дизайнером в одном лице, а её сын — восторженным подмастерьем. Они ходили по гостиной, не замечая ничего вокруг. Они не видели ни фотографий на полках, ни любимой Яниной вазы на комоде, ни самой Яны, застывшей с остывающей чашкой в руке.
— И обои эти, конечно, долой, — продолжила Марина Викторовна, брезгливо скользнув взглядом по стенам. — Слишком пёстрые, аляповатые. Нужны спокойные, бежевые тона. Они и к работе располагают, и пространство визуально расширяют.
Саша тут же согласился, размашисто шагая от стены к окну.
— Четыре метра! Мам, тут полноценный кабинет получается! Стол, кресло, сбоку шкаф. Идеально! Нам будет так удобно!
Яна смотрела на них как на героев немого кино. Звук их голосов доносился до неё, но слова рассыпались, не достигая сознания. Она видела лишь их жесты: указующий перст свекрови, энергичные взмахи рук мужа, его шаги, которыми он беззастенчиво отмерял метры её личного пространства. Они не просто двигали воображаемую мебель. Они топтались по её детству, по воспоминаниям о бабушке, которая сама клеила эти «аляповатые» обои, радуясь каждому цветочку на них. Они стирали её прошлое, чтобы построить на его месте своё комфортное будущее.
Она превратилась в призрак в собственном доме. В предмет интерьера, в часть тех самых обоев, которые уже приговорили к уничтожению. Их энергия, их напор создавали вокруг них плотное поле, в котором для неё просто не оставалось воздуха. Она чувствовала, как внутри неё поднимается волна — холодная, тёмная и яростная. Но внешне она оставалась неподвижной, наблюдая за финалом этого абсурдного спектакля.
— Ламинат можно взять светлый, дуб какой-нибудь. Практично и недорого, — деловито подытожила Марина Викторовна, бросив победный взгляд на сына. — Ну вот, решено! Идеально же! Мы всё продумали.
Саша просиял. Он обвёл взглядом преображённую в его воображении гостиную и с удовлетворением кивнул. Они сделали это. Они создали идеальный план. Оставались сущие пустяки — воплотить его в жизнь.
Именно в этот момент, в пик их торжества, Яна наконец подала голос. Она не повысила его. Наоборот, он прозвучал тихо и абсолютно ровно, отчего каждое слово приобрело вес свинцовой гири.
— Простите, что вы здесь делаете?
Вопрос упал в центр комнаты и взорвался оглушительной тишиной. Их оживлённый разговор оборвался на полуслове. Движение замерло. Саша и Марина Викторовна медленно, почти синхронно повернули к ней головы, как два актёра, внезапно забывшие текст. На их лицах было написано искреннее, неподдельное недоумение. Они не поняли. Они действительно не поняли, что не так.
Недоумение на лице Саши сменилось снисходительной улыбкой, какую дарят ребёнку, задавшему глупый вопрос. Он даже издал короткий смешок, полный добродушного превосходства.
— Что делаем? Яночка, мы будущее строим! Наше общее будущее. Мы же для себя стараемся, для нашей семьи.
Марина Викторовна, оправившись от секундного замешательства, поджала губы. Её взгляд скользнул по невестке с плохо скрываемым осуждением, будто Яна только что совершила вопиющую бестактность, прервав столь важный и конструктивный диалог.
— Мы обсуждаем, как сделать это пространство более функциональным, — произнесла она нравоучительным тоном. — Саша много работает, ему нужен свой угол. Не сидеть же ему вечно на кухне, сгибаясь над ноутбуком. Мы думаем о его комфорте. И о твоём тоже, в конечном счёте. Когда муж доволен и продуктивен, в семье мир.
Они говорили наперебой, дополняя друг друга, создавая идеальную, непробиваемую стену из логики и заботы. Их слова были гладкими, правильными и абсолютно чужими в этой квартире. Они объясняли ей, как будет лучше для всех, но под этим «все» подразумевались только они двое. Яна в их уравнении была лишь переменной, которую можно было проигнорировать ради получения нужного результата. Она смотрела на мужа, на его горящие глаза, и видела в них не любовь, а азарт захватчика, нашедшего плодородную, но пока ещё не освоенную землю.
— Тебе просто нужно представить, — продолжил Саша, снова увлекаясь идеей и делая широкий жест рукой, словно дирижёр, управляющий невидимым оркестром строителей. — Здесь всё будет по-другому. Светлее, современнее. Мы избавимся от этого бабушкиного хлама…
Он осёкся, поняв по застывшему лицу Яны, что сказал что-то не то. Он попытался исправить ситуацию, но вышло только хуже.
— Я имею в виду… от старых вещей. Мы купим всё новое, стильное. Яночка, ну ты чего? Мы же теперь семья. Это наш общий дом, и мы должны делать его удобным для всех.
«Семья». Это слово, произнесённое им с такой легкостью, с такой уверенностью в своей правоте, стало последним ударом молота по замёрзшему стеклу её терпения. Оно разлетелось на тысячи острых, сверкающих осколков. Внутри Яны что-то оборвалось. Холодная ярость, до этого момента сдерживаемая, прорвалась наружу раскалённой лавой. Она издала короткий, резкий смешок, лишённый всякого веселья.
— Семья? — переспросила она, и её голос, до этого тихий, обрёл металлическую твёрдость. — Общий дом?
Она сделала шаг вперёд, и её движение заставило Сашу инстинктивно отступить. Её взгляд был прикован к нему, и в этом взгляде не было ничего, кроме презрения.
— Это моя квартира и только я буду решать что и как тут будет, Саша! Ты и твоя мать можете поехать к ней и решать там всё! А тут только я хозяйка! И выстави её за дверь сам, пока я до неё не добралась!
Её голос не сорвался на крик. Он звенел от ярости, каждый слог был отчеканен, как приговор. Фраза упала в центр комнаты, и воздух, казалось, загустел, стал вязким, как смола. Марина Викторовна ахнула и прижала руку к груди, её лицо вмиг утратило всю свою властность, на нём проступила смесь обиды и испуга. Но Яна даже не посмотрела в её сторону. Весь её гнев, вся её сила были направлены на одного человека — на её мужа. Она не просила. Она приказывала. Ультиматум был поставлен, и время на раздумья истекло в тот самый момент, когда она закончила говорить.
Саша замер, пойманный между молотом и наковальней. Его лицо, мгновение назад сиявшее восторгом, теперь исказилось растерянностью и раздражением. Он посмотрел на свою окаменевшую мать, затем на Яну, чьи глаза горели холодным огнём. Он попытался сделать то, что всегда делал в сложных ситуациях — сгладить углы, перевести всё в шутку, найти компромисс там, где его уже не существовало.
— Яна, прекрати. Что ты такое говоришь? Это же моя мама, — произнёс он примирительно, сделав шаг к ней, чтобы взять за руку. Но она отдёрнула её, как от раскалённого металла.
Его слова, его попытка защитить мать в этот момент и в этом месте, стали для Яны окончательным подтверждением. Он не понял. Он не просто не понял — он даже не пытался. В его мире он был прав, его мать была права, а она, Яна, просто устроила сцену на пустом месте. Его нерешительность, его выбор в пользу материнской обиды, а не её унижения, переключил в ней последний тумблер.
— Я всё сказала, — отрезала она, и её голос был спокоен до жути.
Она больше не смотрела на мужа. Её взгляд переместился на Марину Викторовну. Яна не двинулась с места, но в её позе, в том, как она выпрямилась, в ледяном спокойствии её лица, было столько неприкрытой угрозы, что свекровь невольно отшатнулась. Это был не гнев истерички. Это была ярость хищника, защищающего свою нору. Марина Викторовна, привыкшая доминировать и повелевать, впервые в жизни столкнулась с силой, которая не собиралась ей подчиняться. Она посмотрела на сына, и в её взгляде читалась безмолвная мольба: «Сделай что-нибудь!»
Но Саша ничего не мог сделать. Он замялся, открыл рот, чтобы снова сказать что-то о семье и о том, что не нужно так, но осекся под взглядом жены. Он увидел, что слов больше нет.
Поняв, что он не сдвинется с места, Яна сделала это сама. Она медленно, подчёркнуто спокойно развернулась и пошла в прихожую. Её шаги гулко отдавались в наступившей тишине. Она не торопилась. Каждое её движение было наполнено окончательной, бесповоротной решимостью. Она распахнула входную дверь настежь, создав сквозняк, который пронёсся по квартире, словно вздох облегчения. Затем она вернулась на порог гостиной и просто встала, прислонившись к косяку. Она ждала.
Этот молчаливый жест был страшнее любого крика. Он был исполнением приговора. Марина Викторовна, бледная, с поджатыми губами, схватила свою сумку. Она больше не смотрела на Яну. Она бросила на сына короткий, требовательный взгляд и первой направилась к выходу. Она шла быстро, почти бежала, желая как можно скорее покинуть это враждебное пространство.
Саша остался стоять посреди комнаты, раздираемый на части. Он посмотрел на удаляющуюся спину матери, потом на жену, стоящую у открытой двери.
— Ты нас выгоняешь? Серьёзно? — в его голосе прозвучала последняя, отчаянная попытка воззвать к её разуму. — Из-за чего? Из-за того, что мы хотели сделать лучше?
Яна усмехнулась, но уголки её губ даже не дрогнули.
— Ты до сих пор не понял, Саша. Дело не в том, что вы хотели. А в том, что ты решил, что имеешь на это право. Здесь. В моём доме.
Он двинулся к выходу, качая головой, всё ещё не в силах поверить в реальность происходящего. Когда он поравнялся с ней в прихожей, он остановился, заглядывая ей в глаза, ища там хоть тень сомнения, сожаления, чего угодно. Но там была только пустота.
— И что теперь?
— А ничего, — ровно ответила она, глядя сквозь него. — Бери свою маму. Успокаивай её. И проваливайте оба. У неё дома можете снести хоть все стены. У вас пять минут. Время пошло.
Она не стала дожидаться его ответа. Она просто развернулась и ушла вглубь своей квартиры, оставив его и его мать стоять на пороге. Саша ещё секунду постоял, потом вышел на лестничную клетку, где его ждала мать. Щёлкнул замок. Не громко, не демонстративно. Просто сухой, окончательный звук, отрезавший его от этой квартиры и этой жизни навсегда…
