Елена Геннадьевна помешивала борщ с сосредоточенностью сапёра, склонившегося над особо коварным устройством. Ложка плавно ходила по кругу в рубиновой гуще, источавшей такой аромат, что у соседей этажом ниже наверняка сводило желудки. Свекла для этого борща была не просто куплена на рынке, а любовно выращена на даче, прополота от сорняков, спасена от засухи и собрана в строго определённый день, когда луна вошла в правильную фазу для корнеплодов. По крайней мере, так утверждал журнал «Дачные секреты», которому Елена верила больше, чем прогнозу погоды.
— Зин, ты меня слышишь? — прижимая плечом телефонную трубку к уху, спросила она сестру. — Он придёт с минуты на минуту. Я волнуюсь так, будто сама замуж выхожу.
— Леночка, да что ты так убиваешься? — донёсся из трубки дребезжащий голос Зинаиды. — Ну, парень. Ну, у Аньки. Не первый и не последний. Ты главное что? Главное, сразу смотри, как ест. Если ложкой по тарелке скребёт — жлоб. Если хлеб в борщ крошит — деревенщина. А если добавки попросит — вот это хороший знак. Значит, не избалованный и к домашнему уюту тянется.
Елена Геннадьевна хмыкнула. Советы сестры всегда отличались прямолинейностью и порой смахивали на выдержки из справочника по дрессировке.
— А Витя мой уже коньяк на стол выставил, — продолжала Елена, понизив голос до заговорщицкого шёпота. — Сказал: «Проверку на крепость никто не отменял». Сидит в кресле, газету читает, а у самого уши как локаторы. Ждёт.
— Ой, Виктор твой — это кремень! Правильно делает. У Людки-то, помнишь, с третьего подъезда? Дочка тоже привела. Художник! Весь в краске, волосы до плеч. Так он у них из дома фамильную брошь прабабкину унёс. Якобы на реставрацию. И с концами! Ни броши, ни художника. А Людка потом локти кусала. Так что пусть Виктор его по всем статьям прогонит. Ты мне потом позвони, расскажешь, кто такие его родители. Это самое важное! Яблочко от яблони… сама знаешь.
Звонок в дверь прозвучал так резко, что Елена вздрогнула и чуть не выронила половник.
— Всё, Зин, пришли! — прошипела она в трубку и нажала отбой.
Сердце заколотилось где-то в горле. Она быстро вытерла руки о передник, одёрнула домашнее платье в мелкий цветочек и бросила последний, критический взгляд на накрытый стол. Скатерть без единой складочки, хрустальный салатник с оливье, который ждал своего часа со времён Олимпиады-80, нарезка двух видов колбасы, выложенная веером. Всё было готово к смотринам.
На пороге стояла её Анечка, её двадцатилетняя студентка-отличница, её гордость. Сияющая, счастливая. А за её спиной маялась долговязая фигура.
— Мам, пап, знакомьтесь, это Марк, — выпалила Аня с такой радостью, будто представляла им не молодого человека, а как минимум лауреата Нобелевской премии.
Марк шагнул вперёд. Симпатичный, но, по мнению Елены, слишком худой. Джинсы, свитер какой-то невнятной расцветки. В руках — торт в коробке. Это был плюс. Но улыбка какая-то… растерянная.
— Здравствуйте, Елена Геннадьевна, Виктор Петрович, — пробасил он, и Елена отметила, что голос у него приятный.
— Проходите, проходите, что же вы на пороге, — засуетилась она, принимая торт. — Анечка, помогай молодому человеку. Марк, тапочки вот, синие.
Виктор Петрович оторвался от газеты, поднялся из своего кресла-трона и медленно, как тяжёлый линкор, двинулся навстречу. Он не улыбался. Он оценивал. Рост, вес, крепость рукопожатия.
— Виктор, — коротко бросил он, пожимая руку Марка. Рука у парня была не мозолистая, не рабочая. «Интеллигенция», — с ноткой пренебрежения подумал Виктор.
За столом напряжение можно было резать ножом. Елена металась между кухней и комнатой, стараясь своей суетой заполнить неловкие паузы. Аня без умолку щебетала о каких-то университетских проектах, пытаясь создать видимость непринуждённой беседы. Марк больше молчал, кивал и улыбался, явно чувствуя себя экспонатом на выставке. Виктор же, напротив, молчал грозно, по-хозяйски, давая понять, кто здесь главный.
— Ну, пробуйте борщ, Марк, — наконец поставила перед ним дымящуюся тарелку Елена. — Свой, с дачной свеколкой.
Марк послушно взял ложку. Не скребёт. Хорошо. Хлеб не крошит. Отлично.
— Очень вкусно, — искренне сказал он после первой ложки. — У вас талант, Елена Геннадьевна.
Елена растаяла. «А мальчик-то не промах, знает, с какой стороны к тёще будущей подходить», — мелькнуло у неё в голове.
— Кушай, кушай, — проворковала она. — Тебе надо поправляться, худенький такой.
Виктор Петрович дождался, когда первая волна борщевых восторгов схлынет, и, прочистив горло, перешёл в наступление.
— Ну, Марк, рассказывай, — начал он издалека. — Чем по жизни занимаешься? Кроме как за дочкой моей ухаживать.
Аня напряглась. Она знала этот отцовский тон — тон следователя, который уже заранее знает состав преступления.
— Я учусь на программиста, Виктор Петрович, — спокойно ответил Марк. — Третий курс. И подрабатываю.
— Программист, — Виктор попробовал слово на вкус, как незнакомое блюдо. — Это которое в компьютерах ковыряется? Понятно. А подрабатываешь кем?
— Сайты делаю на заказ. Для небольших компаний.
— Вольнонаёмный, значит, — вынес вердикт Виктор. — Без трудовой книжки, без стажа. Сегодня есть заказ, а завтра нет. Романтика.
Елена метнула на мужа испепеляющий взгляд, но тот его проигнорировал. Он подобрался к главному.
— А родители-то у тебя кто, Марк? Кем работают? Где?
И вот тут хрупкий лёд непринуждённости треснул и разлетелся на тысячи осколков. Марк на мгновение запнулся, и эта микропауза не укрылась от Виктора.
— Отец у меня фотограф, — ответил Марк. — А мама… она реставратор. Мебель старинную восстанавливает.
В комнате повисла тишина. Елена перестала дышать. Фотограф. Реставратор. В её голове эти слова звучали как приговор. Это не инженер, не врач, не директор завода. Это… богема. Ненадёжные, ветреные люди. Зинаида была бы в ужасе.
— Фотограф? — переспросил Виктор с нескрываемым презрением. — Это который на свадьбах пьяные рожи щёлкает? Или по паркам с обезьянкой бегает?
— Папа! — вскрикнула Аня, её лицо залилось краской. — Прекрати сейчас же!
— А что я такого сказал? — невозмутимо продолжал Виктор, впиваясь взглядом в побледневшего Марка. — Я хочу понять, из какой ты семьи. Какой у тебя фундамент. А то, может, твой папаша сегодня фотографирует, а завтра вдохновения у него нет, и вся семья на бобах сидит. А мама твоя… стулья старые лаком покрывает? Это что, профессия? Это хобби для скучающих жён!
— Мой отец — талантливый художник, его работы выставляются! — с дрожью в голосе сказал Марк, откладывая ложку. Кусок в горло больше не лез. — А мама — одна из лучших специалистов в городе, к ней из музеев обращаются!
— Выставляются! — передразнил Виктор. — Картину на хлеб не намажешь. Я всю жизнь на заводе отпахал, чтобы у моей дочери всё было. Чтобы она училась в престижном вузе, а не по съёмным углам с «художниками» мыкалась.
Тут взорвалась Аня. Она вскочила из-за стола так резко, что стул позади неё отлетел и ударился о стену.
— Да что ты несёшь?! Какое право ты имеешь оскорблять его родителей, ты их даже не видел! Что за допрос ты устроил? Мы в каком веке живём?! Какая разница, кто у него родители? Я люблю Марка! Его, а не его семью!
— Ах, ты любишь! — взревел Виктор, тоже поднимаясь. Его лицо побагровело. — А о будущем ты подумала? Любовь пройдёт, а кушать хочется всегда! Что он тебе дать может, этот программист без трудовой книжки, сын фотографа? Такую же необеспеченную, подвешенную в воздухе жизнь?
— Да почему ты всё деньгами меришь?! — кричала Аня, и в её глазах стояли слёзы обиды и гнева. — Мир изменился, папа! Сейчас не обязательно работать на заводе от звонка до звонка, чтобы быть успешным! Сейчас ценятся мозги, талант, свобода! То, чего ты никогда не понимал и не поймёшь! Ты застрял в своём прошлом, в своём Советском Союзе, где все должны были ходить строем!
— Ах, я застрял?! — не унимался отец. — Это на мои «застрявшие» деньги ты учишься и в джинсах модных ходишь! Я тебе не позволю сломать себе жизнь! Пока ты живёшь в этом доме, ты будешь считаться с моим мнением!
— Да не хочу я с ним считаться! Оно у тебя косное, отсталое, пещерное! — Аня уже не сдерживалась. — Ты просто боишься всего нового! Тебе проще, когда всё понятно: завод, зарплата, пенсия! А всё, что не вписывается в твою картину мира, ты пытаешься уничтожить!
Елена в панике смотрела то на мужа, то на дочь. Её идеальный ужин, её хрустальный салатник, её мечты о спокойном знакомстве — всё рушилось на глазах.
— Витя, Анечка, перестаньте, — залепетала она. — Люди добрые, соседи же услышат… Марк, вы простите его, он не со зла, он просто волнуется…
Но её уже никто не слушал.
— Я не останусь здесь больше ни минуты, — твёрдо сказала Аня, хватая Марка за руку. — Пойдём отсюда.
— Да, пожалуйста! — рявкнул Виктор. — И чтобы ноги его в моём доме больше не было! Слышишь?
Аня обернулась в дверях, её лицо было мокрым от слёз, но глаза горели яростью.
— Это и мой дом тоже! И если ты не примешь мой выбор, если ты не извинишься перед Марком, то ты рискуешь не увидеть и меня!
Дверь за ними захлопнулась.
В оглушительной тишине, которая наступила после, было слышно, как тикают старые часы на стене. Виктор тяжело опустился в кресло. Он всё ещё был красен от гнева, но в глазах уже читалась растерянность. Он был искренне уверен в своей правоте, но результат этой правоты его пугал.
Елена молча, с каменным лицом, начала убирать со стола. Она взяла почти нетронутую тарелку Марка. Идеальный, наваристый, рубиновый борщ, в который она вложила всю душу, казался теперь насмешкой. Она подошла к раковине и одним резким движением выплеснула его содержимое.
В этот момент в кармане её передника завибрировал телефон. На экране высветилось: «Зина». Сестра. Ждала отчёта. Подробностей. Она знала, что Зина сейчас поднимет на уши всю родню, что история обрастёт чудовищными деталями, и её Анечка станет главной героиней деревенской сплетни. «А парень-то оказался голодранец, сын безработных!» — уже слышала она голос сестры.
Елена посмотрела на мужа, который сидел, уставившись в одну точку, потом на телефон, который продолжал настойчиво жужжать. В её душе боролись два чувства: привычная потребность поделиться, пожаловаться, найти сочувствие у сестры, и внезапно проснувшаяся, острая, как осколок стекла, потребность защитить своего ребёнка. Защитить от всех. Даже от самой себя.
Она поднесла палец к зелёной кнопке. Ещё секунда, и она выльет на сестру всё своё горе, обиду и страх. Но рука дрогнула. Что-то внутри неё надломилось. Она посмотрела на входную дверь, за которой только что исчезла её дочь, возможно, навсегда отдалившись от неё.
Телефон не унимался. Елена глубоко вздохнула, набрала в грудь воздуха и…
Прошёл год. За этот год осенние листья успели облететь, зима замела следы ссоры колючим снегом, весна пролилась ручьями и проросла новой травой, а лето отшумело и снова уступило место золотой меланхолии.
Квартира, которую снимали Аня и Марк, была полной противоположностью родительского гнезда. Вместо полированных стенок — лёгкие стеллажи из ИКЕИ. Вместо хрусталя в серванте — разномастные керамические чашки, купленные на ярмарках ручной работы. Вместо тяжёлых портьер — рулонные шторы, пропускавшие много света. Пахло здесь не борщом и валокордином, а свежесваренным кофе и чем-то неуловимо-цитрусовым — любимым аромадиффузором Ани.
Они выстояли. После того скандала Аня действительно почти месяц не разговаривала с отцом. С матерью они перезванивались тайком, как две заговорщицы. Елена Геннадьевна, разрываясь между мужем и дочерью, страдала больше всех. Она так и не рассказала Зинаиде всей правды, отделавшись туманной фразой: «Да нормальный мальчик, просто Вите нашему не угодишь». Зина, конечно, почуяла недосказанность и обиделась, но это было меньшим из зол.
Постепенно лёд тронулся. Марк получил отличную должность в крупной IT-компании, и его зарплата заставила Виктора Петровича если не изменить мнение, то хотя бы спрятать его поглубже. «Программист» перестал быть ругательством. При редких встречах на семейных праздниках отец с Марком обменивались сдержанными кивками, и это уже было прогрессом. Аня научилась не реагировать на отцовские колкости и материнские тревожные вздохи. Она повзрослела. Она строила свою жизнь, и ей это нравилось.
В тот октябрьский вечер Аня готовила пасту с креветками. Она нашла новый рецепт в модном кулинарном блоге и теперь священнодействовала у плиты.
— Марк, тут написано, что чеснок для соуса нужно не резать, а давить плоской стороной ножа, — вещала она, сосредоточенно глядя в экран планшета. — Так он отдаёт больше аромата, но не даёт горечи при обжарке. Представляешь, всю жизнь неправильно делала!
Марк, сидевший за ноутбуком в другом конце комнаты-студии, оторвался от кода и улыбнулся:
— Ты у меня скоро станешь мишленовским поваром.
Телефонный звонок заставил Аню отвлечься от чеснока. На экране высветилось «Мишка-брат».
— Привет, мелкий! — весело сказала она. — Что-то случилось?
— Привет, Ань, — голос у восемнадцатилетнего Миши был непривычно серьёзным и немного виноватым. — Ты сегодня не очень занята вечером?
— Ну, у нас на ужин паста с креветками. Могу и на твою долю отложить. А что?
— Да я не один буду… — замялся он. — В общем, я хотел тебя с кое-кем познакомить. С моей девушкой.
Аня замерла. Мишка и девушка? Её нескладный младший брат, который ещё вчера гонял в футбол и собирал модели танков, завёл себе подружку.
— Ого! — только и смогла выговорить она. — Вот это новости. Ну… конечно, приходите. Будем только рады. Как её зовут?
— Кира. Мы скоро будем. Спасибо, сестрёнка! Ты лучшая! — быстро протараторил он и повесил трубку.
Аня уставилась на телефон с глупой улыбкой. Мишка! И девушка Кира. Она почувствовала укол нежности и гордости. И тут же решила для себя: она будет не такой, как её родители. Она будет самой понимающей, самой современной, самой классной старшей сестрой на свете. Она встретит эту Киру с распростёртыми объятиями, кем бы она ни была.
— Марк, у нас гости! — крикнула она. — Мишка свою девушку приведёт знакомить!
Марк присвистнул.
— Похоже, сегодня вечер откровений. Главное, чтобы твой брат не додумался принести торт. У нас с прошлого дня рождения ещё твой стоит.
Через полчаса раздался звонок в домофон. Аня, волнуясь, как перед экзаменом, пошла открывать.
На пороге стоял Миша, выглядевший донельзя смущённым, а за его спиной — она. Кира.
Первой мыслью Ани было: «Ой».
Девушка была… яркой. Очень. Чёрные, как смоль, волосы были коротко острижены с одной стороны и падали длинной асимметричной чёлкой на другую. В ушах — несколько колец и гвоздиков. Но главное — это руки. Из-под рукава кожаной куртки на предплечье выглядывал хвост какого-то диковинного дракона, а на пальцах были вытатуированы мелкие символы. Одета она была в рваные джинсы и тяжёлые армейские ботинки. Милый, домашний Мишка рядом с ней выглядел как одуванчик возле мотоцикла «Харли-Дэвидсон».
— Привет, — сказала Кира и слегка улыбнулась уголком губ, на которых поблёскивал крошечный шарик пирсинга. Голос у неё оказался низким, с лёгкой хрипотцой.
— Привет! Проходите! — Аня постаралась, чтобы её голос звучал как можно более радушно и непринуждённо. Она изо всех сил гнала от себя первую, предательскую мысль, которая пронеслась в голове: «Что мама скажет?!».
Она провела их в комнату. Марк поздоровался с гостями, и в его взгляде Аня уловила то же самое удивление, которое испытала сама.
Вечер не клеился. Аня суетилась с пастой, предлагала чай, кофе, сок. Миша в основном молчал, бросая влюблённые взгляды на свою спутницу. Кира же держалась с ледяным спокойствием, отвечала на вопросы односложно и рассматривала их квартиру с вежливым, но отстранённым любопытством.
Аня чувствовала, как её образ «самой классной сестры» трещит по швам. Она отчаянно пыталась найти общую тему.
— Ты учишься где-то, Кира? — спросила она, ставя на стол тарелки.
— Бросила, — просто ответила девушка, беря вилку. — Работаю.
— О, а кем, если не секрет? — продолжала допрос Аня.
Кира подняла на неё свои тёмные, внимательные глаза.
— Я тату-мастер.
Аня чуть не поперхнулась. Тату-мастер. Ну конечно. Дракон на руке, видимо, её автопортрет.
— Как… интересно. Творческая профессия, — выдавила из себя Аня, и ей стало тошно оттого, что её голос прозвучал точь-в-точь как голос её матери год назад, когда та говорила с Марком.
Она изо всех сил старалась. Честно. Спрашивала про музыку, которую они слушают, про фильмы, которые смотрят. Но разговор угасал, не успев начаться. И чем больше она нервничала, тем сильнее в ней просыпался родительский ген. Её мозг против её воли сканировал Киру: пирсинг, татуировки, рваные джинсы, «бросила университет». В голове всплывали обрывки отцовских фраз: «фундамент», «ненадёжность», «что она может ему дать?».
И тут, в паузе, когда было слышно только, как Марк стучит вилкой по тарелке, она сама не поняла, как это вырвалось. Слова слетели с языка прежде, чем она успела их поймать.
— Это всё очень… необычно, — сказала она, обращаясь к Кире. — А твои родители, они чем занимаются?
В ту же секунду, как фраза была произнесена, Аня поняла, что совершила непоправимое. Время словно сжалось, и она перенеслась на год назад, за родительский стол, где пахло борщом. Она увидела лицо Марка — такое же растерянное и обиженное, каким сейчас стало лицо её брата.
Миша опустил глаза и покраснел. Он смотрел на сестру с таким немым укором, с таким горьким разочарованием, что у Ани всё внутри похолодело. «И ты, Брут?» — было написано в его взгляде.
А Кира… Кира не смутилась. Она усмехнулась, но на этот раз в её усмешке не было и тени дружелюбия.
— Мама у меня кассир в «Пятёрочке», — отчеканила она, глядя Ане прямо в глаза. — А папу я не знаю, он свалил, когда я мелкая была. Это достаточно хороший «фундамент» для вашего одобрения?
Слова «для вашего одобрения» она произнесла с такой ядовитой иронией, что Ане захотелось провалиться сквозь землю.
Вечер был окончательно и бесповоротно испорчен. Через десять минут Миша, сославшись на позднее время, поднялся. Кира прощалась холодно-вежливо. Когда за ними закрылась дверь, Аня так и осталась стоять посреди комнаты, чувствуя себя последней лицемеркой.
— Да уж, — протянул Марк, нарушая тишину. — Дежавю — страшная штука. Не хватало только борща и допроса про трудовую книжку.
— Замолчи, — тихо сказала Аня. Она подошла к окну и посмотрела вниз. Две фигурки — одна нескладная, вторая дерзкая и угловатая — вышли из подъезда и пошли по усыпанной листьями аллее, тесно прижавшись друг к другу.
Ей было стыдно. Жгуче, невыносимо стыдно. Целый год она жила с чувством собственной правоты, с гордостью за то, что отстояла свою любовь и свой выбор. Она считала себя другим поколением — свободным, мыслящим, лишённым предрассудков. И что в итоге? При первом же столкновении с чем-то, что не вписывалось в её уютную картину мира, из неё полезли все те же установки, против которых она так яростно бунтовала. Девушка с татуировками оказалась для неё таким же пугающим явлением, как «сын фотографа» для её отца.
Она вдруг поняла свою мать. Поняла её страх за дочь, её желание «подстелить соломки», её неуклюжую заботу, которая оборачивалась контролем. Она поняла даже отца с его твердолобым прагматизмом. Они не были монстрами. Они были просто людьми своего времени, напуганными и любящими. Такими же, какой сейчас оказалась она сама.
Аня взяла телефон. Её палец нашёл в списке контактов номер «Мама». Она нажала на вызов, сама не зная, что скажет. Наверное, она просто хотела услышать её голос.
— Алло, Анечка? — голос Елены Геннадьевны в трубке был, как всегда, встревоженным. — У вас всё хорошо? Не поздно я звоню?
— Мам… — Аня сглотнула комок в горле. — У нас всё хорошо. Я просто хотела спросить… Помнишь, год назад… Зачем вы так с Марком? Почему для вас это было так важно — кто его родители?
На том конце провода помолчали. Аня слышала, как мама тяжело вздохнула.
— Доченька, глупые мы были, — вдруг тихо сказала Елена Геннадьевна. — Испугались. За тебя. Мир так быстро меняется, а мы за ним не успеваем. Нам кажется, что если всё будет, как у нас было, по правилам, по знакомой колее, то и у тебя всё будет хорошо. А от всего нового, непонятного — страшно. Вот и ляпнули с отцом сгоряча… Зина ещё, сестра моя, масла в огонь подлила со своими страшилками. Её-то сынок, Вовочка, помнишь, которым она так хвалилась? Из института вылетел, теперь в интернете какие-то ролики снимает, кривляется на камеру. Говорит, он блогер. Зина чуть с ума не сошла. Вот тебе и «правильный мальчик» из «хорошей семьи».
Они проговорили почти час. Впервые за долгое время это был не отчёт дочери и не инструктаж матери. Это был разговор двух взрослых женщин, которые пытались понять друг друга.
Положив трубку, Аня почувствовала, как с плеч упал тяжёлый груз. Она нашла номер Миши и написала короткое сообщение: «Прости меня. Я была неправа. Ваша Кира — классная. Приходите завтра на блины».
Ответ пришёл почти мгновенно. Смайлик с большим пальцем вверх.
На следующий день она, стоя у плиты, пекла блины по маминому рецепту — тонкие, кружевные. Она думала о том, что, возможно, правота — это вообще не главное. Главное — иметь смелость признать свою ошибку. И что семья — это не идеальные люди, собравшиеся вместе. Это очень разные, порой невыносимые, но родные люди, которые снова и снова учатся друг друга прощать.
Вечером, когда за столом сидели они вчетвером — она, Марк, немного оттаявший Миша и Кира, которая с аппетитом уплетала третий блин со сгущёнкой, — Аня поняла, что всё будет хорошо.
Через неделю она позвонила родителям и, набравшись духа, сказала:
— Мам, пап, мы хотим пригласить вас в гости в следующие выходные. Всех. И Мишу с Кирой тоже.
В трубке повисла тяжёлая пауза. Аня уже приготовилась к худшему.
— Хорошо, — неожиданно твёрдо сказала Елена Геннадьевна. — Мы придём. И папа тоже. Я с ним поговорю.
Этот ужин не стал волшебным примирением. Виктор Петрович весь вечер буравил взглядом татуировки Киры, но молчал. Зато Кира вдруг нашла с ним общую тему — они оба оказались поклонниками старого рока. И когда она начала цитировать тексты «Машины времени», отец впервые за вечер посмотрел на неё с проблеском интереса. Елена Геннадьевна привезла с собой огромную кастрюлю борща, «чтобы дети нормально поели», и Аня не стала спорить. Она просто поставила кастрюлю в холодильник, а на стол подала свою пасту.
Это был не конец войны, но это было перемирие. Хрупкое, шаткое, но настоящее. Все сидели за одним столом, ели, разговаривали, пытались услышать друг друга. Даже тётю Зину не позвали, и от этого воздух казался чище.
Аня смотрела на свою странную, нескладную, но такую родную семью, и думала о том, что, наверное, в этом и есть смысл. Не в том, чтобы переделать друг друга, а в том, чтобы найти место для всех: и для программистов, и для тату-мастеров, и для отцов, застрявших в прошлом, и для дочерей, которые отчаянно рвутся в будущее.
