Вечерний свет, теплый и уютный, заливал кухню, смешиваясь с ароматом только что приготовленного картофеля с мясом. Лена аккуратно раскладывала еду по тарелкам, сверху — по веточке свежего тимьяна. Снаружи доносился сдержанный городской гул, а здесь, внутри, царил почти идиллический покой. Из зала доносились звуки мультфильма и легкий шепот пятилетней Ани, повторявшей реплики любимых героев.
Дверь щелкнула ровно в семь, как обычно. Максим вошел, отстегивая ремень дорогого кожаного портфеля. Его лицо было привычно сосредоточенным, усталым после дня переговоров и цифр. Он бросил портфель на стул, поцеловал Лену в щеку мимоходом, прошел к раковине, чтобы вымыть руки.
— Как день? — спросил он, вытирая ладони жестким вафельным полотенцем. —Обычно, — тихо ответила Лена, ставя перед его местом тарелку. — Забрала Аню из сада, гуляли в парке, зашли за продуктами. —Молодец.
Он сел, развернул салфетку, взял вилку. Несколько минут ели молча. Лена наблюдала за ним краем глаза. Он был погружен в свои мысли, челюсть чуть напряжена. Она знала это состояние — предвестник важных, всегда односторонне принятых решений.
— Слушай, — Максим отпил воды и поставил стакан с четким, твердым стуком. — Не забудь в субботу полностью освободить день. И на воскресенье тоже. Юбилей мамы. Поездка на дачу. Я уже забронировал столик в ресторане, номер в отеле рядом.
Сердце Лены упало и замерло где-то в районе желудка. Она боялась этого разговора последние две недели, с того самого дня, как он впервые об этом упомянул. Она надеялась, что он забудет, отменится, случится чудо.
— Макс… — ее голос прозвучал слабо, и она сглотнула, пытаясь придать ему твердости. — Я не могу.
Он медленно поднял на нее глаза. Не понимая. В его мире фразы «я не могу» не существовало по отношению к его указаниям. Были «я забыла», «я не успела», которые вели к скандалу, но не было вот этого тихого, обреченного «не могу».
— В смысле? — его брови поползли вниз. —В прямом. Я не могу поехать. Просто не могу.
Он отодвинул тарелку, откинулся на спинку стула. В его взгляде появилось знакомое, леденящее душу недоумение, быстро сменяющееся раздражением.
— Лена, не начинай. Какие глупости? Какой не могу? Маме семьдесят. Это важная дата. Вся семья будет. Меня там не будет без тебя и Ани. Это будет выглядеть как полный идиотизм.
— Пусть выглядит как угодно, — она сжала пальцы на коленях под столом. — Я не поеду.
Тишина зазвенела. Из зала доносилась веселая песенка из мультика, такой жестокий контраст с нарастающей бурей на кухне.
— Ты в своем уме? — его голос стал тише и опаснее. — О чем ты? Из-за своей очередной беспричинной обиды? Из-за того, что мама в прошлый раз не так на твой салат посмотрела? Это детский сад.
— Это не детский сад, Максим. Речь не о салате. —Тогда о чем? Говори!
Она молчала. Сказать — значит обнажить старую, гноящуюся рану, которую он никогда не желал видеть. Сказать — значит показать свое самое уязвимое место, а он всегда использовал это против нее в спорах.
— У меня нет причин тебе объясняться. У меня просто нет желания там быть. Я не хочу. Мне там плохо.
Он резко встал, отчего стул громко заскреб по полу. Он обошел стол и встал напротив нее, глядя сверху вниз. Его тень накрыла ее целиком.
— Хватит нести чушь. Ты — моя жена. У тебя есть определенные обязанности. И одна из них — быть со мной на таких мероприятиях. Поддерживать меня. Создавать картину нормальной семьи. Я не прошу от тебя ничего сверхъестественного.
— Я не прошу тебя понимать. Я говорю — я не поеду.
Он наклонился чуть ближе. Его лицо было искажено неподдельным гневом и непониманием.
— Тебя никто не спрашивает! — прорычал он, ударяя ребром ладони по столу. Тарелки звякнули. — Ты едешь со мной на юбилей моей матери. Точка. Обсуждение закрыто.
Он выдержал паузу, ожидая ее капитуляции, слез, сломанного взгляда. Но она просто смотрела куда-то мимо него, в стену, и в ее глазах была не злость, а пустота. Та самая пустота, которая бесила его больше истерик.
Плюнув сквозь зубы что-то неразборчивое, он резко развернулся и вышел из кухни. Через мгновение донесся оглушительный хлопок двери спальни.
Лена сидела неподвижно. Потом медленно подняла дрожащую руку и поправила веточку тимьяна на своей тарелке. Из зала по-прежнему доносилась веселая музыка. Идиллия была мертва. Война, длившаяся годами, только что перешла в свою самую отчаянную, решающую фазу.
Ночь в доме стала густой и тягучей, как смола. Лена стояла у окна в гостиной, вглядываясь в потухшие окна домов напротив. За ее спиной царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем напольных часов в прихожей. Давно привычный звук сейчас резал слух, отмеряя секунды этого ледяного перемирия.
Она не пошла в спальню. Ее ноги сами принесли ее на диван в гостиной, где она и осталась сидеть, обняв колени. Мысли путались, цепляясь за обрывки сегодняшнего разговора, за его взгляд, полный не раздражения даже, а непонимания. Как будто она сказала, что земля плоская. Именно это его непонимание ранило сильнее всего. Он даже не пытался вникнуть.
Спустя время она поднялась, прошла в детскую. Аня спала, раскинув ручки, с приоткрытым ртом. Личико было безмятежным, невинным. Лена поправила одеяло, провела ладонью по теплой щеке. Вот ради кого все это. Ради этого маленького мирка, который она пыталась оградить от сквозняков, дующих из его семьи.
Она вышла из детской и остановилась у двери в спальню. Из-за нее доносился ровный, тяжелый храп. Он спал. Спал спокойно, ведь он все расставил по местам, поставил точку. Его совесть была чиста.
Лена развернулась и прошла в кладовку. На верхней полке, за коробкой со старыми открытками, лежала та самая картонная коробка. Она принесла ее в гостиную, поставила на стол и села перед ней.
Внутри пахло пылью и прошлым. Фотографии, письма, безделушки. Ее жизнь до него. Она редко позволяла себе эти раскопки — слишком больно было сравнивать ту, прежнюю себя, с нынешней.
Она взяла в руки фотографию. Молодая, улыбающаяся до глаз, она сидела на плечах у отца. Он крепко держал ее за ноги, а она раскинула руки, словно собиралась взлететь. Папа… Его глаза, такие же, как у нее, смотрели с любовью и гордостью. Сильный, добрый, цельный человек. Он умер, когда ей было пятнадцать. С тех пор ее мир никогда не был по-настоящему безопасным.
Она положила фотографию обратно, чувствуя сжатие в горле. Именно его, отца, Ирина Петровна назвала слабым. Ни на что не способным. Неудачником. И посмотрела при этом на Лену с таким ледяным презрением, словно видедела в ней все те же недостатки.
Она не сказала тогда Максиму. Не стала. Потому что знала — он пожмет плечами, скажет «мама всегда резка, ты слишком близко к сердцу принимаешь» или «наверное, ты что-то не так поняла». Он встал бы на ее сторону. Как всегда.
Лена закрыла коробку и отодвинула ее. Она сидела в тишине, и гнев, тихий, выдержанный, наконец начал вытеснять обиду и беспомощность. Он не спрашивал. Он приказал. Как своему подчиненному. Как вещи.
Она не была вещью. Она была живым человеком, с болью, которую он отказывался видеть, с памятью, которую его семья топтала.
В соседней комнате храп внезапно оборвался. Послышались шаги. Дверь приоткрылась, и на пороге возникла сонная Аня, с растрепанными волосами, прижимая к груди затертого плюшевого зайца.
— Мам, я пить хочу, — прошептала она, щурясь от света.
Лена мгновенно стерла с лица все следы переживаний и улыбнулась.
— Конечно, солнышко, сейчас налью.
Она отвела дочь на кухню, налила воды в ее любимую кружку, наблюдала, как та жадно пьет. Маленькая рука лежала на ее руке.
— Папа сердится? — вдруг спросила Аня, ставя кружку. —Почему ты так решила? —Он громко говорил. И дверью хлопнул.
Лена вздохнула, гладя ее по голове.
— Взрослые иногда спорят. Это ничего. Все уже хорошо.
Она уложила дочь, сплела ей сказку про храбрую принцессу, которая не боится говорить правду, и вернулась на диван. Но сон не шел. Она смотрела в потолок, и в голове стучала одна-единственная мысль, твердая, как камень: «Нет. Я не поеду».
Впервые за долгие годы это «нет» было обращено не к нему. Оно было обращено к ней самой. К той части ее, что годами молчала и подчинялась. Это было обещание. Себе. И памяти отца.
Утро началось с ледяного молчания. Воздух на кухне был густым и колючим, им было трудно дышать. Лена, как обычно, приготовила завтрак: омлет для Ани, кофе и тосты для Максима. Но она двигалась молча, не поднимая глаз, а он сидел за столом, уткнувшись в экран телефона, демонстративно погруженный в чтение новостей.
Аня, чувствуя напряжение, ковыряла вилкой омлет и беспокойно переводила взгляд с отца на мать.
— Мам, а мы сегодня пойдем в парк? — тихо спросила она, пытаясь разорвать тишину. —Посмотрим, солнышко, — так же тихо ответила Лена, гладя ее по голове.
Максим отложил телефон и посмотрел на Лена поверх чашки с кофе. Его взгляд был тяжелым, испытующим. Он явно ожидал, что за ночь она одумается, что утренняя рутина все расставит по местам и она смирится.
— Так что насчет субботы? — начал он, его голос был нарочито спокоен, деловит. — Я думаю, мы выедем часов в десять. Пробок в это время быть не должно. К обеду как раз управимся.
Лена не ответила. Она повернулась к раковине и принялась мыть сковородку, включив воду погромче.
— Лена, я с тобой разговариваю, — его терпение лопнуло мгновенно. Спокойствие было тонким слоем лака, под которым бушевало раздражение. —Я тебя слышу, — она не обернулась. —И? Ты все еще продолжаешь этот театр абсурда?
Она выключила воду, вытерла руки и, наконец, повернулась к нему. Ее лицо было усталым, но спокойным. Не было в нем ни вызова, ни страха. Только усталая решимость.
— Это не театр, Максим. Я сказала свое решение. —Решение? — он фыркнул, отодвинув от себя чашку. — Какое еще решение? Ты не девочка-подросток, чтобы принимать «решения» насчет семейных мероприятий. Ты моя жена. Понимаешь? Жена. И ты будешь вести себя соответствующим образом.
Он перешел на другую тактику. Не приказ, а попытка вразумить, объяснить «как устроен мир». Он говорил с ней, как с неразумным ребенком.
— Послушай, я понимаю, что у тебя там какие-то свои обиды на маму. Мелкие, женские. — он махнул рукой, словно отмахиваясь от надоедливой мухи. — Но нельзя же быть такой эгоисткой! Речь идет о моей матери. О семидесятилетии. Это важно для меня. Для нашей семьи как ячейки общества.
— Для твоей семьи, Максим, — тихо поправила его Лена. — Для твоей ячейки общества. Не для моей.
Его лицо исказилось от гнева. Он встал, подошел к ней вплотную. Аня замерла, широко раскрыв глаза.
— Хватит! — его голос грохнул, как выстрел, заставив девочку вздрогнуть. — Я устал от этой игры! Ты поедешь. Потому что я так сказал. Потому что я не позволю тебе выставлять меня идиотом перед всеми родственниками!
Он ждал, что она сломается. Что она заплачет или начнет кричать в ответ. Так было всегда. Его громовое «хватит» обычно ставило точку в любых спорах.
Но Лена не заплакала. Она посмотрела на испуганное лицо дочери, потом перевела взгляд на него. И сказала очень тихо, почти шепотом, но так, что каждое слово прозвучало отчетливо, как удар колокола в гробовой тишине.
— Я не поеду на юбилей твоей матери. Это не обсуждается.
Она не кричала. Не спорила. Она просто констатировала факт. И в этой тихой констатации было столько непоколебимой твердости, что Максим отшатнулся. Он видел в ее глазах не упрямство, а что-то другое. Незнакомое и пугающее. Глухую, непробиваемую стену.
Он растерялся. Его гнев, не найдя выхода, повис в воздухе. Он не знал, что делать дальше. Угрозы? Шантаж? Он впервые понял, что его обычные инструменты не работают.
— Папа, не кричи, — тоненький, испуганный голосок Ани заставил их обоих очнуться.
Максим смотрел на Лену, и в его глазах, помимо ярости, мелькнуло что-то еще — недоумение, почти паника. Он терял контроль. А он ненавидел терять контроль.
Он резко развернулся, схватил со стула портфель и, не сказав больше ни слова, вышел из кухни. Через мгновение дверь в прихожей хлопнула с такой силой, что задребезжали стекла в буфете.
Лена медленно выдохнула. Ее колени дрожали. Она подошла к Ане, прижала ее к себе.
— Все хорошо, зайка. Папа просто… торопился на работу.
Но дочь смотрела на нее большими, понимающими глазами. Она не верила. И Лена впервые подумала, что, пытаясь оградить дочь от скандалов, она все эти годы показывала ей куда более страшный пример — пример молчаливого согласия и попранного достоинства. И сегодня она впервые показала ей другой пример. Пример сопротивления.
Тишина, наступившая после его ухода, была уже иной. Она была выстрадана и завоевана.
Офис Максима был стерильно чистым и бездушным, как операционная. Большой стеклянный стол, дорогой компьютер, на стене — абстрактная картина в хромированной раме, которую он однажды купил за бешеные деньги, потому что так было положено. Он сидел, уставившись в экран, но цифры в отчетах расплывались, превращаясь в ее лицо. Ее спокойное, отрешенное лицо, когда она сказала «это не обсуждается».
Он почесал голову. В голове стучало. Она сошла с ума. Или это он? Он всегда мог дожать ее, настоять на своем. Криком, давлением, молчаливой обидой — неважно. Работало все. А сейчас он уперся в стену, о которую только что разбил все свои доводы.
Ему нужно было решение. Проблему нужно было решить. Он ненавидел нерешенные проблемы. Его пальцы сами набрали знакомый номер.
Трубку подняли почти мгновенно, как будто ждали.
— Максим? — голос Ирины Петровны был ровным, чуть властным, с привычными металлическими нотками. — Что-то случилось? Ты редко звонишь в рабочее время.
Он представил ее: сидит в своей безупречной гостиной, в кресле с высокой спинкой, поправляет складки на строгом платье. Всегда собранная, всегда готовая к обороне или нападению.
— Да нет, все нормально, мам. Просто… хотел уточнить насчет субботы. По поводу времени.
Он поморщился от собственной слабости. Он не уточнить хотел, он искал поддержки. Оправдания.
— Время? Все уже давно согласовано. Обед в два. Ты же не забыл про смокинг? И Лена… — она сделала едва заметную паузу, в которой уместилось легкое презрение, — она ведь подарок? Я надеюсь, что-то достойное. Не как в прошлый раз тот ужасный набор для чая.
Максим сжал телефон так, что костяшки побелели.
— Мам, насчет Лены… Возможны небольшие изменения.
Тишина в трубке стала гуще, тяжелее.
— Какие еще изменения? Она не заболела, надеюсь? — в ее голосе прозвучала неподдельная надежда, что заболела. Проблему проще было бы решить. —Нет. Она… — он замялся, чувствуя себя мальчишкой, который не выучил урок. — У нас небольшой конфликт. Она говорит, что не поедет.
Тишина на другом конце провода длилась ровно столько, чтобы Максим успел ощутить всю горечь своего провала.
— А, — сказала Ирина Петровна. Всего одно слово. Но в нем было столько разочарования, осуждения и — самое главное — что ему стало жарко. — Я так и знала. Ну конечно. Она всегда ищет повод устроить сцену. Привлечь внимание. Не могу сказать, что я удивлена. Ты же помнишь, что я говорила еще до вашей свадьбы?
Он помнил. Она говорила, что Лена ему не пара. Что он достоин большего. Что она из «той» породы женщин — слабых, эмоциональных, непредсказуемых, которые ломаются под давлением обстоятельств и тянут на дно своего мужчину.
— Мам, это не совсем… —Не оправдывай ее, Максим, — голос матери стал острым, как лезвие. — Ты всегда ее оправдываешь. И чем она отвечает? Вот этим. Истерикой накануне важнейшего для меня дня. Она пытается сделать тебя посмешищем. Унизить тебя. И меня заодно. Она прекрасно понимает, что это значит для нашей семьи.
Он молчал, и ее слова падали на благодатную почву его собственной ярости и уязвленного самолюбия. Да. Именно так. Она унижает его. Его, который все для нее сделал.
— Я не позволю этому случиться, — сквозь зубы проговорил он. —Конечно, не позволишь, — ее тон смягчился, стал почти ласковым, ядовито-сладким. — Ты мой сын. Ты сильный. Ты справишься. Найди на нее управу. Напомни, кто в доме хозяин. Ты же не позволишь какой-то… женщине… диктовать тебе условия и позорить нашу фамилию?
Он представил себе ее улыбку. Тонкую, уверенную. Она была уверена в его победе. Всегда была уверена. Ее одобрение было тем наркотиком, за которым он гнался всю жизнь.
— Я разберусь, — буркнул он. —Я в тебе не сомневаюсь. И… Максим? —Да? —Если уж она решила устроить бойкот… Может, это и к лучшему. Приезжай один. Привези внучку. А ее… оставь дома перебеситься. Покажи, что ее выходки на тебя не влияют. Что ты выше этого.
Он закрыл глаза. Представить себе это было так просто. Приехать одному. Без ее упрямого, бледного лица. Сказать, что она заболела. Получить одобрение родни. Увидеть гордый взгляд матери.
— Я подумаю, — сказал он и попрощался.
Он положил трубку и долго сидел, глядя в одну точку. Гнев матери подлил масла в огонь его собственного гнева. Она была права. Всегда права. Лена пытается его унизить, поставить на колени.
Но где-то очень глубоко, под слоями ярости и обид, шевельнулось крошечное, едва заметное сомнение. Почему именно сейчас? Почему не из-за салата, не из-за не того тоста, а именно из-за юбилея? Он вдруг с абсолютной ясностью вспомнил ее лицо в прошлый их приезд. Она была какой-то… опустошенной. И смотрела на его мать не со злостью, а с каким-то леденящим ужасом.
Он отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи. Нет. Мать права. Это манипуляция. Очередная ее манипуляция. И он положит ей конец.
Глубокой ночью Максим все же вернулся. Лена услышала скрип ключа в замке, сдержанные шаги в прихожей, шелест куртки, вешаемой на вешалку. Он не зашел в гостиную, где она лежала без сна, а прошел прямо в спальню. Дверь закрылась беззвучно. Он явно не хотел нового столкновения.
Она осталась одна в тишине, которая к утру стала не колючей, а тяжелой, как свинцовое одеяло. Она встала, сделала кофе. Руки сами выполняли привычные движения, а мысли вихрем крутились вокруг вчерашнего разговора, вокруг его слов, его взгляда. Она ждала продолжения. Новой атаки, ультиматума, крика.
Но день прошел на удивление тихо. Максим завтракал молча, ушел на работу, не сказав ни слова. Вернулся вовремя. Поужинал. Спросил у Ани, как день. С Леной он не разговаривал. Он ее игнорировал. Это была новая тактика — тактика тотального бойкота. Возможно, он надеялся, что она сломается под гнетом этого молчания.
Когда Аня уснула, Лена осталась одна в гостиной. Она не включала свет, сидя в кресле у окна, и смотрела, как зажигаются огни в городе. В руках она держала ту самую фотографию с отцом. Его улыбка казалась такой живой, такой настоящей в сравнении с ледяной маской, которую она наблюдала сейчас на лице мужа.
Она мысленно вернулась в тот день, год назад. Юбилей был не такой пышный, но тот же дачный дом, та же собравшаяся родня. Ирина Петровна, уже изрядно выпившая коньяку, раздавала направо и налево свои «меткие» замечания. Лена старалась держаться подальше, но та сама подошла к ней, когда та перебирала старые альбомы в гостиной.
— Ах, фотографии, — сказала Ирина Петровна, заглядывая через плечо. — Ностальгия по прошлому. Удел тех, у кого в настоящем не сложилось.
Лена промолчала, пытаясь сосредоточиться на снимках.
— Это твой отец? — свекровь ткнула длинным пальцем с идельным маникюром в изображение улыбающегося мужчины. — Да? Слабоватое что-то лицо. Не чувствуется силы, стержня. Неудивительно, что он ничего не добился. И жизнь его оказалась такой…короткой.
Лена замерла. Кровь отхлынула от лица.
— Что вы сказали? — прошептала она. —Ох, не принимай так близко к сердцу, милая, — Ирина Петровна снисходительно улыбнулась. — Я просто констатирую факт. Я всегда вижу людей насквозь. Он был слабым. И ты, я смотрю, вся в него. Та же… мягкотелость. Максиму нужна сильная женщина рядом. Опора. А не ноша.
Она повернулась и вышла из комнаты, оставив Лену в состоянии паралича. Слова жгли, как раскаленное железо. Он был самым сильным человеком в ее жизни! Он один поднял ее после смерти матери, работал на трех работах, чтобы дать ей образование, всегда был ее защитой и опорой. И этот… этот человек посмела назвать его слабым? Неудачником?
Она не сказала тогда Максиму. Не смогла. Гордость? Страх, что он не поймет? Уверенность, что он встанет на сторону матери? Да, все вместе. Она заперла эту боль глубоко внутри, замуровала ее, решив, что никогда больше не даст себя унизить. И единственным способом защиты стало тотальное избегание. Отказ пересекать порог ее дома.
Из спальни послышались шаги. Максим вышел в гостиную, направляясь на кухню за водой. Увидев ее в кресле, он замедлил шаг, лицо его осталось каменным. Он прошел мимо, не глядя.
И в этот момент что-то в ней надломилось. Молчание, длившееся сутки, стало невыносимым. Нельзя было больше носить эту тайну в себе одной.
— Максим, — ее голос прозвучал хрипло, негромко, но в тишине квартиры он прозвучал как выстрел.
Он остановился, но не обернулся.
— Мне нужно тебе кое-что сказать, — продолжила она, сжимая в руках рамку с фотографией. — О том, почему я не поеду. Почему я не могу туда поехать.
Он медленно повернулся. Его лицо выражало лишь усталое раздражение.
— Лена, я не настроен выслушивать… —Это не про нас, — перебила она его. Впервые за много лет. — Это про твою мать. И про моего отца.
Он замолчал, удивленный ее твердостью и неожиданным поворотом. Он ждал слез, оправданий, а не этого странного, почти отрешенного спокойствия.
Лена глубоко вдохнула и посмотрела прямо на него, впервые за этот долгий день встретившись с ним глазами.
— Год назад, на том самом семейном ужине, твоя мать сказала мне кое-что. Она сказала, что мой отец был слабым, никчемным человеком. И что я вся в него. Что я ноша для тебя.
Она выдохнула и ждала. Ждала его гнева, его возмущения, его «не может быть!». Но он просто стоял и смотрел на нее. И в его глазах она не увидела ничего. Ничего, кроме молчания.
И это молчание было страшнее любых слов.
Максим замер на пороге, и Лена увидела, как меняется его лицо. Сначала — простое непонимание, будто он услышал фразу на незнакомом языке. Потом — волна раздражения, привычная реакция на любые «глупости», которые, как он считал, она несет.
— Что? — это прозвучало грубо, почти по-звериному. — О чем ты? Какой твой отец? Какая ноша? Мама бы никогда…
Он хотел сказать «мама бы никогда так не сказала», но запнулся. Фраза застряла в горле, потому что он посмотрел на нее. Не сквозь нее, как обычно, а прямо в ее глаза. И увидел там не вызов, не истерику, не желание его уколоть. Он увидел голую, неприкрытую боль. Такую глубокую и старую, что она казалась частью ее самого существа.
И его собственная ярость, на которую он опирался все эти дни, вдруг начала трещать по швам.
Лена не отводила взгляда. Она была спокойна, как никогда. Словно проговорив вслух самое страшное, она наконец освободилась от груза, давившего на нее целый год.
— Она подошла ко мне, когда я смотрела альбом. Указала на папу. Сказала, что у него слабое лицо. Что он ничего не добился. И что я вся в него. Такая же… ноша для тебя. — Голос ее не дрожал. Он был ровным и мертвым.
Максим медленно прошел в гостиную и опустился на диван напротив нее. Он не верил. Он не мог поверить. Его мать — резкая, да, бескомпромиссная, но не… не до такой же степени. Это ведь переходило все границы.
— Может, ты что-то не так поняла? — голос его сорвался на полтона выше, выдавая неуверенность. — Она могла пошутить… Или ты сама…
Он не договорил. Он видел, что она не переиначивала. Не додумывала. Она просто констатировала факт, как приговор.
И вдруг, как щепки, вынесенные на берег после бури, в его памяти начали всплывать обрывки. Мелочи, на которые он никогда не обращал внимания. Ее язвительные комментарии в адрес Лены за семейными ужинами: «О, Леночка опять готовила? Ну, надеюсь, хоть сегодня съедобно получилось». Ее взгляды, полные холодной оценки, когда она думала, что никто не видит. Ее постоянные намеки на то, что он «достоин лучшего», что его «недооценивают дома».
Он всегда списывал это на ее гиперопеку, на ее желание для него только лучшего. Он привык отмахиваться, как от назойливой мухи. Но сейчас, глядя на абсолютную, бездонную уверенность в глазах жены, все эти мелкие уколы сложились в одну ужасающую картину. В систему. В травлю.
— Почему… — он сглотнул ком в горле. — Почему ты молчала целый год?
Лена опустила глаза на фотографию в своих руках.
— А что я должна была сказать, Максим? — в ее голосе впервые прозвучала усталая горечь. — Прибежать к тебе со словами «а твоя мама меня обидела»? Ты бы что ответил? «Она не со зла», «ты слишком чувствительная», «не обращай внимания». Ты всегда вставал на ее сторону. Всегда. Я знала, что не найду в тебе защиты. Так зачем же было пытаться?
Его будто ударили в солнечное сплетение. Воздух вышел из легких со свистом. Он всегда считал себя справедливым, рациональным, миротворцем. А она все эти годы видела в нем предателя. Сообщника той, что методично унижала память о самом дорогом для нее человеке.
Он представил ее. Одну. Целый год. Носящую в себе эту жуткую обиду. Глядящую на его мать за семейным столом и видящую не свекровь, а осквернительницу. А на него — не мужа, а врага.
И его гнев, весь его праведный гнев, который кипел в нем последние дни, вдруг оказался не нужен. Он испарился, оставив после себя лишь чувство леденящего, всепоглощающего стыда.
Он сидел, сгорбившись, и не мог найти слов. Ни оправданий, ни вопросов. Только тишина. И в этой тишине рушился весь его мир, построенный на уверенности, что он всегда прав, что он глава семьи, что его слово — закон. Он увидел себя со стороны — не сильного лидера, а слепого, самовлюбленного тирана, который даже не заметил, как его жена год жила в аду, созданном его же матерью. И он ей в этом аду помогал.
Утро субботы выдалось на удивление солнечным и ясным. Лена проснулась первой. Она лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к тишине квартиры и к ровному дыханию Максима рядом. Прошлая ночь не принесла ответов. После того разговора они молча разошлись по комнатам, неся в себе груз обрушившейся правды.
Она вышла на кухню, начала готовить завтрак на автомате. Руки сами выполняли работу, а мысли были далеко. Она ждала бури. Решительного приказа, хлопанья дверей, ультиматума. Она была готова к войне.
Из спальни вышел Максим. Он был уже одет. Не в домашнюю одежду, а в темные брюки и свежую рубашку. Лицо его было бледным, с усталыми тенями под глазами, но взгляд… взгляд был не яростным и не отстраненным. Он был сосредоточенным. Тяжелым.
Он молча сел за стол. Лена поставила перед ним чашку кофе. Рука ее не дрогнула. Она ждала.
Он отпил глоток, поставил чашку на блюдце с тихим лязгом. Потом поднял на нее глаза.
— Одевайся, — сказал он тихо. Голос его был хриплым, но в нем не было ни приказа, ни угрозы. Была лишь усталая решимость.
Сердце Лены упало. Значит, все зря. Все ее слова, вся боль. Он все равно решил тащить ее туда силой. Горькая волна обиды захлестнула ее.
— Максим, я сказала… —Мы едем, — перебил он ее, но не грубо. Он посмотрел на нее, и в его взгляде она наконец увидела не ее противника, а своего растерянного, пристыженного союзника. — Мы едем на пять минут. Ты войдешь со мной, мы поздравим, вручим цветы. Скажем, что у нас срочные дела. Или что Аня плохо себя чувствует. А потом мы уедем. И я… — он запнулся, отвел взгляд в сторону, — я поговорю с матерью. Наедине. Серьезно.
Лена замерла, не веря своим ушам. Она ждала всего чего угодно, но не этого. Не этого странного, неуклюжего компромисса. Не этой попытки… сделать что-то правильное.
— Зачем? — выдохнула она. — Зачем нам вообще туда ехать? —Чтобы не дать ей повода для сплетен, — тихо сказал он. — Чтобы сохранить лицо. И чтобы я мог посмотреть ей в глаза и сказать то, что должен был сказать год назад.
Он встал и вышел из кухни, не дожидаясь ее ответа.
Лена осталась сидеть за столом, ощущая странную, оглушающую пустоту. Битва была выиграна. Но это не чувствовалось победой. Это чувствовалось началом чего-то нового, сложного и неизвестного.
Через полчаса они молча вышли из дома. Максим за рулем, Лена на пассажирском сиденье, с букетом цветов на коленях. Аня, чувствуя напряжение, тихо сидела сзади и смотрела в окно.
Они доехали до дачного поселка молча. Машина свернула на знакомую улицу. Вот он, дом Ирины Петровны, украшенный шарами и красно-золотой гирляндой.
Максим заглушил двигатель и несколько секунд сидел неподвижно, сжав руль. Потом резко вздохнул, словно собираясь с силами, и вышел из машины.
Они вошли в дом вместе. Громкая музыка, смех, голоса. Ирина Петровна в нарядном платье сидела в кресле, как королева на троне, и принимала поздравления. Увидев их, ее лицо озарилось торжествующей улыбкой. Она протянула руки.
— Наконец-то! А я уж начала волноваться!
Максим шагнул вперед, перехватив инициативу. Он коротко обнял мать, вручил ей цветы и конверт.
— С юбилеем, мама. — Его голос прозвучал ровно, но без тепла. —Спасибо, сынок! А где же моя внучка? Иди ко мне, золотце!
Но Максим не отпустил ее руку.
— Мама, у нас небольшая проблема, — сказал он громко, так, чтобы слышали ближайшие родственники. — Аня с утра жалуется на животик. И Лена себя неважно чувствует. Мы не можем задерживаться. Прости, мы только поздравить.
Улыбка на лице Ирины Петровны замерзла. Ее глаза, холодные и цепкие, перебежали с сына на Лену, которая стояла чуть поодаль, с каменным лицом.
— Что? Но как же… Стол… Гости… —Мы не можем, — повторил Максим твердо. — Это невозможно. Прости.
Он наклонился и снова коротко обнял ее, но на этот раз его губы оказались у самого ее уха. Лена увидела, как он что-то быстро и тихо сказал. Всего пару фраз.
И выражение лица Ирины Петровны изменилось. Торжество сменилось изумлением, затем — вспышкой гнева, которую она тут же подавила, и наконец — ледяной, абсолютной маской. Она отстранилась от сына и кивнула, больше не глядя ни на кого.
— Что ж, здоровье важнее. Поезжайте, — произнесла она неестественным, деревянным голосом.
Максим развернулся, кивнул Лене, взял за руку Аню и направился к выходу. Они вышли на улицу, к машине, в давящее молчание.
Только когда машина тронулась и дом с праздничной гирляндой скрылся из виду, Максим выдохнул. Длинно и сдавленно.
Лена смотрела на его профиль. На сжатые челюсти. На белые костяшки пальцев, сжимающих руль.
— Что ты ей сказал? — тихо спросила она.
Он не ответил сразу. Сначала перестроился на пустой загородной дороге.
— Я сказал, — его голос был низким и глухим, — что мне известно все про отца Лены. И что если она когда-нибудь позволит себе хотя бы слово в ее адрес, она больше не увидит ни меня, ни внучку. Никогда.
В салоне воцарилась тишина. Не враждебная, не тяжелая. А какая-то новая, хрупкая и зыбкая.
Лена отвернулась к окну. За стеклом мелькали поля, уходящие вдаль. Она не чувствовала радости или торжества. Она чувствовала лишь огромную, всепоглощающую усталость и слабый, едва теплящийся росток надежды.
Машина ехала вперед, и в салоне, наконец-то, звучали тихие голоса. Они не спорили. Они просто говорили.
