— А Леночка сегодня опять звонила, спрашивала, как я тут… Зайка моя, так переживает.
Катя молча соскребла остатки вязкой овсяной каши с тарелки и бросила ложку в раковину с глухим металлическим стуком. «Опять» — это когда? Три дня назад? А может, и все пять? Она уже сбилась со счёта, сколько раз этот единственный за две недели звонок сестры упоминался в превосходной степени, обрастая подробностями, которых и в помине не было. В представлении матери Лена, видимо, обрывала телефон ежечасно, а в перерывах стояла на коленях перед иконой, молясь о её здоровье. Катя же просто чувствовала, как её собственное здоровье утекает по капле с каждым днём, проведённым в этой квартире.
Квартира пропахла болезнью. Этот густой, неподвижный воздух, состоящий из смеси корвалола, запаха старого белья и чего-то ещё — кислого, едкого запаха немощи, — казалось, можно было резать ножом. Вторая неделя этого изматывающего марафона выпила из Кати все соки. Утром — рывок на работу, где нужно было держать лицо и делать вид, что у тебя всё под контролем. В обеденный перерыв — пулей сюда, чтобы покормить, разложить по часам таблетки, сменить постель и выслушать очередную порцию жалоб. Вечером — снова сюда, чтобы приготовить еду на завтра и до глубокой ночи сидеть над рабочим ноутбуком, навёрстывая упущенное. Её собственная квартира превратилась в безликую ночлежку, где она только спала, проваливаясь в тяжёлый, тревожный сон без сновидений.
— Ты бы хоть улыбнулась, Катюш, — голос матери, слабый, но с привычными, неистребимыми менторскими нотками, донёсся из комнаты. — Ходишь, как в воду опущенная. У меня от твоего вида сердце ещё больше прихватывает. Вот Леночка всегда на позитиве, по телефону и то чувствуется, как она светится.
Катя с силой сжала в руке губку для посуды, так что из неё потекла серая мыльная пена. Позитив. Конечно, легко быть на позитиве за тысячу километров отсюда, в своей уютной жизни с мужем и отпуском два раза в год. Легко щебетать в трубку пять минут, спрашивая «как делишки» и не дожидаясь ответа, переключаться на рассказ о своих грандиозных успехах. Легко перевести три тысячи рублей и считать свой дочерний долг выполненным с лихвой. А ты попробуй побудь на позитиве, когда тебе нужно отпроситься с важного совещания, чтобы отвезти её на перевязку, а потом бежать по трём аптекам в разных концах района в поисках нужного импортного лекарства, оставив там почти семь тысяч. Своих, кровных, не Леночкиных.
Она ополоснула тарелку, с шумом поставила её в сушилку и прошла в комнату. Мать полулежала на кровати, обложенная подушками, как хрупкая фарфоровая статуэтка на витрине антикварного магазина. На тумбочке рядом с батареей упаковок таблеток стояла фотография в блестящей рамке — улыбающаяся, холёная Лена, с идеальной укладкой и белоснежными зубами. Катя невольно посмотрела на своё отражение в тёмном экране выключенного телевизора: уставшее, осунувшееся лицо, стянутые в тугой хвост волосы, старый домашний свитер с растянутыми манжетами. Два разных мира. Две разные дочери.
— Поставь мне чай, пожалуйста. И принеси то вкусное печенье, которое Леночка передала.
Катя стиснула зубы до скрипа. «Передала». Это была обычная, самая дешёвая пачка «Юбилейного», которую она сама схватила с полки в магазине у дома, чтобы было с чем пить чай. Но в сознании матери этот факт уже стёрся, заменившись новой, куда более приятной реальностью. Легендой о том, что это какой-то эксклюзивный гостинец, доставленный спецрейсом от любимой и заботливой дочери.
— Мам, это я печенье купила. Лена только деньги прислала.
— Ну какая разница? — мать недовольно поджала тонкие губы, и вокруг рта пролегли глубокие, обиженные морщины. — Она позаботилась, проявила внимание. Не то что некоторые… Я всё понимаю, ты работаешь, устаёшь. Но можно же быть поласковее с родной матерью. Леночка бы на твоём месте…
Катя не дала ей договорить. Она молча, развернулась и пошла на кухню ставить чайник. Она чувствовала, как внутри неё медленно, но неотвратимо поднимается глухое, тупое раздражение. Оно было похоже на грязную, мутную воду, которая постепенно заполняет герметичный сосуд, и скоро, совсем скоро, она подберётся к самому краю. Ещё одно слово, ещё одна капля — и всё польётся наружу.
Чайник на плите зашипел и недовольно щелкнул, отключаясь. Катя налила кипяток в старую, треснувшую по краю чашку с выцветшими незабудками — единственную, из которой мать соглашалась пить. Она двигалась как автомат, её движения были выверенными и лишёнными всякой теплоты, словно она была не дочерью, а нанятой сиделкой, отбывающей повинность. Она взяла пачку «Юбилейного», вскрыла её с сухим треском и выложила ровно четыре печенья на блюдце. Каждый жест был укором. Каждый шаг по скрипучему паркету — обвинением.
Она вошла в комнату и поставила чай на прикроватную тумбочку, стараясь не смотреть на мать. Но та даже не удостоила её взглядом, её глаза были всё так же прикованы к глянцевому лику Лены на фотографии, словно она черпала силы из этого идеализированного изображения.
— Лекарства хоть помогают? — спросила она, не поворачивая головы, её голос был пропитан самодовольством. — А то дорогие такие… Слава богу, Леночка помогла, а то я не знаю, как бы мы справились.
Это было оно. Та самая капля. Не просто капля — а капля едкой кислоты, прожигающей насквозь многолетнюю броню терпения. Катя замерла посреди комнаты. Весь воздух словно вышел из её лёгких, и наступила звенящая пустота. Она медленно повернулась, и её лицо было похоже на маску.
— Что ты сказала?
— Говорю, хорошо, что Леночка денег прислала. На лекарства как раз хватило, — повторила мать с оттенком нравоучения, будто объясняла что-то очевидное неразумному ребёнку. Она наконец оторвалась от фото и посмотрела на Катю, ожидая, видимо, что та кивнёт и поддакнет.
— Не хватило, — голос Кати, который она так старалась держать ровным, приобрёл металлический, режущий оттенок. — Совсем не хватило. Её трёх тысяч не хватило даже на половину. Я добавила почти семь. Из своего кошелька. Так что «мы» справились бы в любом случае.
Мать смотрела на Катю несколько долгих секунд. В её глазах не было ни благодарности, ни удивления. Только холодное, жёсткое осуждение, которое Катя знала с детства.
— Зачем ты мне это говоришь? Хочешь попрекнуть? Я так и знала. Ты всегда каждую копейку считаешь. Леночка бы никогда так не поступила.
— Я не считаю! — вырвалось у Кати, и её голос сорвался на крик. Она тут же взяла себя в руки, понизив тон, но от этого он стал только злее и отчётливее. — Я просто говорю, как есть. Ты превозносишь её помощь, которой почти не было, и совершенно не замечаешь того, что делаю я. Каждый день.
— А что ты такого делаешь? — лицо матери окаменело, губы сжались в тонкую, злую нить. — Ты дочь, это твой долг. А Леночка далеко, у неё своя семья, своя жизнь, важная работа. Она и так от себя отрывает, чтобы мне помочь. А ты… ты просто завидуешь ей. Вот и всё. Всегда завидовала. Её красоте, её успехам.
Последние слова ударили Катю под дых с силой кулака. Завидует. Она, которая мотается сюда через весь город после работы. Она, которая готовит, стирает, убирает, слушает бесконечные жалобы. Она, которая видит свою мать не при параде, а больную, слабую и капризную. Она завидует той, которая позвонила один раз за две недели?
— Завидую? Чему? — Катя горько рассмеялась, и этот смех прозвучал в тихой комнате как скрежет стекла по металлу. — Тому, что она позвонила на пять минут, протараторила о себе и бросила трубку? Тому, что она отделалась от тебя подачкой, как от нищенки на паперти? Этому я должна завидовать?
— Не смей так говорить про сестру! — взвизгнула мать, пытаясь приподняться на локтях, её лицо пошло нездоровыми красными пятнами. — Она беспокоится! Она любит меня!
— Любит? — Катя шагнула ближе к кровати, и в её глазах не было ни жалости, ни страха. — Её любовь стоит ровно три тысячи рублей и один пятиминутный звонок. А моя, значит, не стоит ничего? Мои деньги, моё время, мои нервы — это всё просто «долг»? Это так, по-твоему, выглядит справедливость?
— Ты эгоистка! Ты думаешь только о себе и о своих обидах! — парировала мать. — Леночка — светлый, добрый человек, она никогда бы не стала унижать мать упрёками! Она бы всё сделала молча!
— Конечно, молча! — в голосе Кати зазвенела сталь. — Ей очень удобно делать всё «молча» за тысячу километров отсюда, пока я тут твои судна выношу!
Мать отшатнулась, словно её ударили. Слово «судно» прозвучало в затхлом воздухе комнаты непристойно, как ругательство. Оно разрушало благостную картину болезни, которую она так старательно рисовала — с охами, вздохами и заботливой доченькой Леночкой на другом конце провода. Это слово было грубым, физиологичным и абсолютно правдивым.
— Ты ядом исходишь! Вот что я тебе скажу! — прошипела мать, её лицо исказилось. — Никогда в тебе не было ни капли Леночкиной лёгкости, её доброты. Она всегда была солнышком, а ты — колючкой. Вечно недовольная, вечно с поджатыми губами. Что в детстве, что сейчас. Ничего не изменилось!
— А как мне быть довольной? — Катя сделала ещё один шаг к кровати, нависая над матерью. Пространство между ними сжалось, наэлектризовалось. — Когда Ленке покупали новое платье, потому что она девочка-принцесса, а мне отдавали её старое, потому что «ты неаккуратная, всё равно испачкаешь»? Когда её хвалили за пятёрку по пению, а на мою победу в олимпиаде по математике говорили: «Ну, хоть в чём-то ты не хуже сестры»? Ты думаешь, я этого не помню? Я помню всё!
Воспоминания, которые она годами держала под замком, хлынули наружу мутным, ядовитым потоком. Это был уже не спор о деньгах и звонках. Это была битва за всю жизнь, за каждую крошку любви, которой ей не досталось.
— Ты всё перевираешь! Искажаешь! — кричала мать, её слабый голос крепчал от ярости. — Мы любили вас одинаково! Просто Леночка была благодарным ребёнком, а от тебя никогда доброго слова не дождёшься! Только упрёки! Она приедет — дом сияет, она всегда поможет, приберётся, приготовит что-то вкусненькое. А от тебя одна грязь и недовольство! Правильно я решила, что на неё надо всё наследство переписать!
— Она приезжала раз в год на три дня! — взревела Катя. — На три дня можно и сияющий дом устроить! Можно и принцессу из себя строить! А ты попробуй так пожить неделями! Когда я у тебя убираюсь — ты этого не замечаешь! Когда я готовлю — ты ковыряешься в тарелке и вздыхаешь, что у Леночки вкуснее получается!
Она остановилась, чтобы перевести дух, и в этот момент её взгляд упал на тумбочку, на улыбающееся лицо Лены в рамке. Катю пронзила последняя, самая острая игла осознания. И она произнесла это, чеканя каждое слово, вкладывая в них всю боль и обиду, скопленную за тридцать лет.
— Значит, твоей Ленке, которая позвонила один раз, — похвала и деньги, а мне, которая тут с твоими кастрюлями и таблетками носится, — только упрёки?! Да пошла ты со своей любовью, мама!
Эта фраза ударила в самый центр их отношений, в самое гнилое ядро. Мать задохнулась от возмущения. Её лицо стало багровым.
— Да как ты смеешь так со мной разговаривать?! — она замахнулась на Катю слабой, дрожащей рукой, но тут же бессильно уронила её на одеяло. — Я твоя мать!
— А ты моя? — тихо, но от этого ещё страшнее спросила Катя. — Ты хоть раз в жизни была моей матерью, а не матерью Лены? Ты всегда её любила больше! Всегда! Признай это хотя бы сейчас!
Мать смотрела на неё в упор. И в её воспалённых глазах не было ни раскаяния, ни сомнения. Только холодная, непоколебимая уверенность в собственной правоте.
— Да! — выкрикнула она, и это «да» прозвучало как приговор. — Любила! А знаешь почему? Потому что она замечательная и красивая девушка стала, а ты — эгоистка! Злая, завистливая эгоистка! Вот ты кто!
В комнате повисла пауза. Слова, страшные, окончательные, неотменимые, застыли в воздухе. Весь гнев, вся ярость вдруг схлынули с Кати, оставив после себя выжженную, холодную пустоту. Она смотрела на мать, на её искажённое злобой лицо, и впервые в жизни не чувствовала ничего. Ни обиды, ни боли. Только странное, пугающее облегчение. Точка была поставлена.
В комнате повисла пауза. Тяжёлая, вязкая тишина, в которой слова матери — «злая, завистливая эгоистка» — продолжали вибрировать, как затухающий звук колокола. Они не просто прозвучали, они впитались в обои, в старую мебель, в саму ткань воздуха. Весь гнев, вся ярость вдруг схлынули с Кати, оставив после себя выжженную, холодную пустоту. Она смотрела на мать, на её искажённое злобой лицо, и впервые в жизни не чувствовала ничего. Ни обиды, ни боли, ни желания спорить. Только странное, пугающее облегчение. Будто хирург только что без анестезии отсёк от неё гниющую, отравляющую всю её жизнь часть тела. Больно, страшно, но теперь, по крайней мере, есть шанс выжить.
Она молча, медленно развернулась и пошла в прихожую. Её движения были плавными, почти замедленными, как во сне. Она больше не принадлежала этому дому, этому запаху, этой боли. Каждый шаг по скрипучему паркету был шагом прощания.
— Ты куда собралась? — донёсся из комнаты слабый, но всё ещё властный голос матери. В нём уже не было ярости, только растерянность и пробивающийся страх. Страх брошенного, беспомощного человека. — Катя! Я с тобой разговариваю! Ты не можешь вот так просто уйти!
Катя не ответила. Она молча сняла с вешалки свою куртку. Надела ботинки, не присаживаясь, нагнувшись и с трудом завязывая шнурки дрожащими пальцами. Она действовала на автомате, подчиняясь какому-то внутреннему, глубинному инстинкту самосохранения.
— А кто мне воды подаст? Кто таблетки даст вечером? — голос матери дрогнул, в нём зазвучали плаксивые, манипулятивные нотки, которые Катя знала с детства. — Ты что творишь? Ты бросаешь больную мать?!
Катя выпрямилась. Она не обернулась. Она просто достала из кармана джинсов телефон. Её палец скользнул по экрану, нашёл нужный контакт. «Леночка». Она нажала на вызов и включила громкую связь. Из комнаты доносилось прерывистое, тяжёлое дыхание матери. Гудки в трубке казались оглушительно громкими в этой мёртвой тишине.
— Алло? Катюш, привет! — раздался в динамике бодрый, щебечущий голос сестры. На заднем фоне слышалась музыка и смех — Лена была явно не дома. — Я как раз тебе собиралась звонить! Представляешь, мы тут в новом итальянском ресторанчике, такая паста…
— Лена, — прервала её Катя. Её собственный голос прозвучал для неё чужим — ровный, холодный, лишённый всяких эмоций. — Маме плохо. Ей нужен уход.
— Ой, а что случилось? Совсем плохо? — в голосе сестры промелькнула дежурная тревога, но музыка на фоне не стала тише. — Ты врача вызвала? Может, скорую?
— Я ухожу, — так же ровно продолжила Катя, глядя на обшарпанную входную дверь. — Я больше не буду за ней ухаживать. Никогда. Теперь твой черёд.
В трубке на несколько секунд повисло молчание. Даже музыка на том конце, казалось, стихла.
— В смысле… в смысле твой черёд? — растерянно пролепетала Лена. — Кать, ты чего? Я же далеко, у меня работа, муж… Я не могу вот так всё бросить и приехать!
— Ты же её любимая дочь, — произнесла Катя, и в её голосе не было ни сарказма, ни злорадства. Только констатация факта. — Замечательная и красивая. А я — злая эгоистка. Таким, как я, нельзя доверять уход за больными. Приезжай, Лена. Она ждёт тебя.
Не дожидаясь ответа, Катя сбросила вызов. Она положила свой телефон на старую тумбочку для обуви, рядом с фотографией Лены в блестящей рамке, которую мать заставила поставить и здесь, в прихожей. Два образа идеальной дочери — один на глянцевой бумаге, другой на экране смартфона.
Она посмотрела в сторону комнаты. Мать молчала. Возможно, она всё слышала. Возможно, она впервые в жизни осознала реальные последствия своих слов. А может, и нет. Кате было уже всё равно. Пропасть между ними стала настолько широкой, что перекрикнуть её было уже невозможно.
Она повернула ключ в замке. Щелчок прозвучал как выстрел. Катя открыла дверь и шагнула на лестничную клетку. Прохладный, пахнущий пылью и сыростью подъездный воздух показался ей самым чистым и свежим на свете. Она медленно закрыла за собой дверь, отрезая себя от квартиры, в которой осталась её мать и всё её прошлое. Она не плакала. Она просто шла вниз по лестнице, ступенька за ступенькой, чувствуя, как с каждым шагом с её плеч спадает невидимый, но неподъёмный груз. Это была не радость победы. Это была тяжёлая, горькая, но такая долгожданная свобода…
