— Ты могла бы хотя бы посуду за собой убрать. Она уже второй час стоит, — голос Кирилла был не столько требовательным, сколько нудным, как скрип несмазанной двери. Он стоял посреди кухни, уперев руки в бока, и с видом прокурора смотрел на две тарелки с засохшими остатками гречки и следами салата на дне раковины.
Лида медленно оторвалась от экрана ноутбука, стоявшего тут же, на кухонном столе. Она сделала маленький глоток остывшего чая и посмотрела на мужа. Не на его лицо, а куда-то в район его футболки с дурацким принтом гоночной машины, который уже начал трескаться от стирок. Она не спешила, словно взвешивала, стоит ли его реплика полноценного ответа или можно обойтись молчанием.
— Могла бы, — спокойно согласилась она, и это спокойствие было хуже любого крика. — А ещё я могла бы сейчас лежать на диване и смотреть сериал. Или пойти в душ. Или доделать свою работу, за которую, в отличие от твоей, платят деньги, а не туманные обещания светлого будущего. Вариантов, как видишь, много. Мытьё посуды в данный момент не входит в первую тройку приоритетов.
Кирилл фыркнул и прошёлся по кухне, демонстративно задев плечом её стул. Он ожидал спора, крика, оправданий, чего угодно, но не этого ледяного, убийственного безразличия. Это бесило его больше всего. Он остановился у окна, побарабанил пальцами по подоконнику, собираясь с силами для главной атаки, которую, очевидно, репетировал весь день.
— Дело не в посуде, Лида. Дело в отношении. В элементарном уважении к мужчине. Я прихожу с работы уставший, а дома бардак. Я говорю тебе, а ты меня в грош не ставишь. Так не строят нормальную, здоровую семью. Мужчина должен чувствовать себя главным, на нём всё держится. А женщина должна создавать уют и слушать, что он говорит. Моя мать всю жизнь отца слушала, в рот ему смотрела, и они прожили сорок лет душа в душу!
Он развернулся, полный праведного гнева. Его лицо покраснело, он даже немного выпятил грудь, словно примеряя на себя образ своего всемогущего отца-домостроевца. Вот он, момент истины. Он выложил свой главный, незыблемый козырь, выкованный в патриархальных традициях его семьи, и теперь ждал, что Лида сдуется, поймёт свою неправоту и покорно пойдёт к раковине.
Лида медленно, с подчёркнутой аккуратностью закрыла крышку ноутбука. Щелчок пластика прозвучал в тишине кухни оглушительно, как выстрел стартового пистолета. Она посмотрела прямо на него, и в её глазах больше не было безразличия. Там появилось что-то другое — смесь презрения и искреннего, почти научного любопытства, с которым энтомолог разглядывает особо глупое насекомое, попавшее в банку.
— Погоди! Что?! Это я тебя должна уважать и слушаться каждого твоего слова?! Да с чего бы? Ты и так живёшь в моей квартире и практически за мой счёт, потому что твоих заработков хватает только на оплату твоих кредитов!
Её голос не дрогнул, но стал твёрдым и острым, как осколок стекла. Она встала из-за стола, и теперь они стояли друг напротив друга.
— Твой отец, Кирилл, которого твоя мать так благоговейно слушалась, вкалывал на двух работах, пока она сидела с тобой. Он своими руками построил дом, в котором вы жили. Он купил две машины и каждый год возил её на море. Он приносил в семью всё. Каждую копейку. А ты что принёс в эту квартиру, кроме своих грязных носков и горы долгов за телефон последней модели и игровую приставку? Ты пришёл сюда на всё готовое и ещё смеешь мне рассказывать про уют и уважение?
Она сделала шаг к нему, и он невольно отступил, уперевшись спиной в холодильник. Холод металла сквозь тонкую ткань футболки заставил его вздрогнуть. Лида остановилась в полуметре, глядя ему прямо в глаза.
— Ты хочешь, чтобы я смотрела тебе в рот? Зарабатывай на это право. Хочешь быть главой семьи? Будь им. Содержи её. Обеспечивай. Решай проблемы, а не создавай их. А пока ты просто квартирант с завышенным самомнением, который путает семью своей матери с реальностью. И моё терпение, Кирилл, закончилось. Сегодня. Прямо сейчас.
Кирилл несколько секунд молчал, чувствуя спиной неприятный холод холодильника. Его лицо, ещё мгновение назад красное от праведного гнева, медленно приобретало багровый оттенок. Он попытался рассмеяться, но звук получился сдавленным, похожим на кашель.
— Что ты несёшь? Совсем ума лишилась? Припомнила мне какую-то приставку… Ты хочешь разрушить семью из-за посуды и моих кредитов? Это так по-женски — всё сводить к деньгам. А как же чувства, поддержка? Я мужчина, я думаю о глобальном, о будущем, а ты меня тычешь носом в какие-то чеки!
Он оттолкнулся от холодильника, вновь обретая почву под ногами. Его тактика была проста: обесценить её аргументы, перевести всё в плоскость женской истерики и меркантильности. Это всегда работало с его матерью.
Но Лида не слушала. Она прошла мимо него к ящику стола, где лежали ручки и бумага. Её движения были спокойными, почти медитативными. Она достала два чистых листа формата А4, шариковую ручку и старенький калькулятор, который они использовали для подсчёта коммунальных платежей. С этим арсеналом она вернулась за стол и села на своё место.
— Что это ещё за представление? — Кирилл наблюдал за ней с плохо скрываемым раздражением. — Решила мне смету составить? Бухгалтерию тут устроила?
Лида не ответила. Она положила один лист слева, другой справа. Щелчок кнопки включения калькулятора был единственным звуком, нарушившим густое, наэлектризованное молчание. Она начала писать на левом листе. Её почерк был ровным, безэмоциональным. «Квартплата», «Интернет», «Продукты (среднее)», «Бытовая химия», «Общий проезд». Напротив каждой строки появлялись цифры. Она нажимала на кнопки калькулятора с сухим, отчётливым стуком, словно забивала маленькие гвозди в крышку гроба их прежней жизни. Кирилл стоял над ней, заглядывая через плечо.
— И что это значит? — спросил он, когда она обвела итоговую сумму в кружок. — Ты мне решила показать, какая ты молодец и как много тратишь?
— Нет, — Лида отложила первый лист. — Я тебе показываю, сколько стоит наша жизнь. В месяц. А теперь самое интересное.
Она взяла второй лист и наверху крупно написала: «КИРИЛЛ». Ниже появилась строка: «Зарплата». Она вписала сумму, которую он получал на руки. А потом, под ней, начала выписывать столбик вычетов. «Кредит на телефон», «Кредит на приставку», «Долг Коляну». Цифры были безжалостны. Она нажала несколько кнопок на калькуляторе и под чертой вывела остаток. Сумма была почти смехотворной.
Скандал вышел на новый уровень. Кирилл кричал, что он мужчина и этого достаточно.
— Достаточно? — переспросила Лида, поднимая на него холодные глаза. — Хорошо, мужчина. Тогда с этого дня живём по-мужски.
Она взяла первый лист с общими расходами и разделила итоговую сумму ровно на два. Получившееся число она обвела красной пастой. Затем подвинула к нему второй лист с его финансовым отчётом.
— Вот. Смотри. Это — половина наших общих расходов, — она ткнула ручкой в красную цифру. — А это, — её ручка переместилась на его жалкий остаток после выплат по кредитам, — это всё, что у тебя есть. Итог, как видишь, сокрушительный. Ты даже половину не покрываешь.
Она встала. Её лицо было абсолютно спокойным.
— С завтрашнего дня я оплачиваю ровно свою половину. Остальное — на тебе. Еду покупаем раздельно. Каждый себе. В холодильнике левая полка моя, правая — твоя. Твои носки я больше не стираю, твоя половина раковины — твоя проблема. Хотел быть главным — будь. Только теперь по-настоящему. Посмотрим, на сколько тебя хватит.
Она положила перед ним его лист с расчётами, как приговор. Бумага легла на стол с тихим шелестом. Кирилл смотрел на эти цифры, на унизительный итог, подведённый под его мужской состоятельностью. Он открыл рот, чтобы что-то крикнуть, возразить, но слова застряли в горле. Вся его напускная бравада, все его аргументы про уважение и главенство рассыпались в прах перед двумя простыми листками бумаги и беспощадной логикой калькулятора.
Лида развернулась и молча вышла из кухни, оставив его в ступоре. Он так и стоял, глядя на листок, на котором его жизнь была разложена на унизительные составляющие. Холодильник за его спиной тихо гудел, отсчитывая первые секунды его новой, «мужской» жизни.
Первое утро новой жизни началось с запаха кофе. Настоящего, свежесваренного, аромат которого заполнил кухню. Кирилл, спавший тревожно и проснувшийся с гудящей головой, вышел из спальни, ведомый этим запахом, как заблудший путник — светом маяка. Он увидел, как Лида стоит у плиты и наливает тёмную, густую жидкость в свою любимую чашку. Надежда шевельнулась в нём. Может, она остыла за ночь? Может, это была просто глупая ссора, и сейчас всё вернётся на круги своя.
— И мне налей, пожалуйста, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал как можно более миролюбиво.
Лида обернулась. На её лице не было ни злости, ни обиды. Ничего. Она взяла со стола небольшую, новую пачку молотого кофе, которую он раньше не видел, и убрала её в шкафчик над своей половиной столешницы.
— Это мой кофе. Я купила его вчера вечером. Твой растворимый стоит там же, где и всегда, — она кивнула в сторону полки, где сиротливо стояла банка с дешёвым напитком.
Кирилл замер. Это было не просто отказом. Это был продуманный, хладнокровный акт. Он посмотрел на неё, потом на банку растворимого суррогата. Это было так мелко, так унизительно. Он молча налил себе в кружку кипятка, бросил туда ложку коричневого порошка и сел за стол напротив неё. Они пили свой кофе в оглушающей тишине, разделённые не метром кухонного стола, а целой пропастью.
Следующие несколько дней превратились в холодную войну на одной территории. Квартира стала походить на коммунальное общежитие с двумя враждующими жильцами. Правая полка в холодильнике, отведённая Кириллу, быстро заполнилась упаковками сосисок, пачкой пельменей и несколькими баночками пива. Левая полка Лиды выглядела как витрина магазина здорового питания: овощи, контейнеры с готовой едой, сыр, йогурты. Иногда, готовя себе ужин, она наполняла кухню ароматами жареного мяса со специями, и Кирилл, давясь своими переваренными пельменями, чувствовал, как у него сводит скулы от голодной злости.
— Вкусно пахнет, — бросил он однажды вечером, пытаясь сыграть на её жалости.
— Купи себе и приготовь, — не отрываясь от своей тарелки, ответила Лида.
Самым наглядным монументом его поражения стала раковина. Её левая часть сияла чистотой. Правая же стремительно превращалась в археологический раскоп. Сначала там лежала одна тарелка. Потом к ней добавилась кружка с коричневым ободком от кофе. Потом — вилка с присохшими макаронами и сковорода с тонким слоем застывшего жира. Он ждал. Он был уверен, что она не выдержит этого вида и, поворчав для приличия, всё вымоет. Но Лида словно ослепла на один глаз. Она с брезгливой аккуратностью мыла свою посуду в своей половине, стараясь не задевать его грязную империю. К концу недели от его посудной горы начал исходить едва уловимый кислый запах.
Его попытки пробить её оборону были жалкими и предсказуемыми. Он пробовал давить на совесть.
— Мать говорит, так не живут. Семья должна быть вместе, за одним столом.
— Так создай семью, которую сможешь прокормить, — парировала она, переключая канал на телевизоре.
Он пробовал играть в беспомощность, разбросав свои грязные вещи по комнате в надежде, что её инстинкт хозяйки возьмёт верх. Но вещи так и пролежали мёртвым грузом, пока ему самому не пришлось запихивать их в стиральную машину. Он растерянно смотрел на отсеки для порошка, не зная, куда и что сыпать, и в итоге постирал белую футболку с чёрными носками, получив на выходе нечто уныло-серое. Лида, видевшая это, лишь криво усмехнулась.
Развязка наступила в субботу. У него закончились последние чистые рубашки, а в холодильнике осталась только половина пачки сосисок. Лида же, надев красивое платье, собиралась куда-то уходить.
— Куда ты? — спросил он, преграждая ей дорогу в коридоре. В его голосе звучали нотки собственника, которые он так долго пытался в себе подавить.
— Не твоё дело. У меня своя жизнь, у тебя — своя. Мы же так договорились, мужчина?
— Прекрати это, Лида, — он попытался взять её за руку, но она отдёрнула её, как от огня. — Давай поговорим. Я не могу так больше. Это не семья, это цирк какой-то.
— Цирк? — она посмотрела на него в упор, и её глаза были холодными, как зимнее небо. — Цирк — это когда взрослый мужик не может помыть за собой тарелку и постирать свои штаны. Цирк — это когда он требует уважения, не имея для этого никаких оснований. Ты хотел быть главным? Ты получил, что хотел. Тебе не нравится твоя новая роль? Это твои проблемы. А теперь отойди, я опаздываю.
Он не отошёл. Наоборот, он сделал шаг вперёд, вжимая её в стену у входной двери. Не грубо, не с силой, а с отчаянием человека, которому больше нечего терять. Запах его несвежей футболки и кисловатый дух запущенной кухни ударили Лиде в нос. Она поморщилась, но не отшатнулась.
— Я сказал, мы поговорим, — его голос, до этого просящий, начал набирать обороты, становясь жёстким и обвиняющим. — Ты думаешь, это игра? Думаешь, можно вот так просто взять и перечеркнуть всё? Ты устроила этот балаган, чтобы унизить меня, растоптать! Тебе нравится это, да? Смотреть, как я живу в этом свинарнике, который ты же и спровоцировала!
Он дышал тяжело, его взгляд метался по её лицу, по платью, по причёске. Он искал трещину в её броне, слабое место, куда можно ударить. И, как ему показалось, нашёл.
— Куда ты так вырядилась? А? К кому намылилась? Решила показать, какая ты теперь свободная и независимая? Нашла себе кого-то, кто будет твои счета оплачивать, пока я тут с твоими правилами разбираюсь? Это так, да?!
Это была его последняя, самая грязная карта. Обвинение, брошенное в лицо без единого доказательства, основанное лишь на его собственной беспомощности и уязвлённом эго. Он ожидал чего угодно: пощёчины, крика, слёз. Это дало бы ему точку опоры, превратило бы её из холодной судьи в обычную, обиженную женщину, с которой можно спорить на равных.
Но Лида осталась неподвижной. Она дала ему выговориться, дождалась, пока его сбивчивое, тяжёлое дыхание не стало единственным звуком в коридоре. Она смотрела на него так, как смотрят на что-то окончательно и бесповоротно сломанное.
— Закончил? — её голос был тихим, но прорезал напряжённую тишину, как скальпель. Она даже не пыталась отрицать его обвинения. Она просто проигнорировала их, как нечто совершенно незначительное. — Ты всё ещё ничего не понял, Кирилл. Вообще ничего.
Она сделала небольшое движение, и он, повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, отступил на полшага, освобождая ей пространство.
— Ты думаешь, дело в деньгах, в грязной посуде или в том, кто главный. Ты устроил этот скандал, потому что твоя картина мира, где женщина — это бесплатная прислуга с функцией обожания, разбилась о мою квартиру и мой калькулятор. И всю эту неделю ты не пытался решить проблему. Ты не сел и не подумал, как заработать больше или как научиться жить по средствам. Ты не попытался стать партнёром. Ты ждал. Ждал, что я сломаюсь и всё верну, как было.
Она медленно обошла его и остановилась посреди коридора, спиной к выходу. Теперь он был заперт между ней и стеной.
— Этот эксперимент показал мне не то, что ты не можешь себя обеспечить. Это мелочи. Он показал мне, кто ты есть. Ты — человек, который вместо того, чтобы поднять задницу и работать, будет ныть и обвинять других. Ты — человек, который путает мужскую ответственность с правом командовать. Ты слабый, Кирилл. Не физически. Слабый внутри. Твоя единственная сила была в патриархальных сказках твоего отца, а когда реальность потребовала от тебя стать настоящим мужчиной, ты сдулся за три дня и превратился в капризного, вонючего подростка.
Каждое её слово было выверено и било точно в цель. Она не повышала голоса, и от этого её слова звучали ещё страшнее. Она не оскорбляла его, она ставила ему диагноз.
— Так вот, мой окончательный вердикт. Дело не в том, кто моет посуду, а кто платит за квартиру. Дело в том, что я не хочу жить со слабым человеком. С человеком, который не способен нести ответственность даже за собственную тарелку. Я не могу уважать того, кто вместо решения проблем устраивает истерики. Ты не мужчина, Кирилл. Ты просто мальчик, который заигрался во взрослого. А мне нужен взрослый. Так что живи тут, в своей половине раковины, со своими кредитами и своими представлениями о жизни. Можешь даже считать себя главным. Главным в этом бардаке, который ты сам себе и устроил.
Она взяла с тумбочки сумочку, повернулась и, не взглянув на него больше, открыла входную дверь.
— А я ушла, — бросила она уже с порога. — Можешь не ждать.
Дверь за ней закрылась. Щёлкнул замок. Кирилл остался один в тихой квартире, которая вдруг показалась ему огромной и чужой. Он стоял посреди коридора, оглушённый не криком, а убийственной, ледяной правдой, которая только что разрушила не семью, а его самого…
