Фарфоровая сахарница с наивным узором из полевых цветов стояла на том же месте, но теперь казалась мне уродливой пастью, готовой извергнуть яд.
Еще вчера я видела, как Алина, жена моего сына, с ангельской улыбкой высыпала в нее белый порошок из крошечного, зажатого в пальцах пакетика.
Год. Целый год я превращалась в тень. Слабость, туман в голове, вечная тошнота, которую врачи списывали на «возрастные изменения» и «психосоматику».
Я сама почти поверила. Но причина моего угасания была не в возрасте. Она стояла на кухонном столе.
— Мам, вы снова ничего не ели? — голос Алины, приторный, как патока, обволакивал и душил. — Вам же нужны силы. Дима так переживает.
Она поставила передо мной тарелку с овсянкой. Ложка сахара уже белела в центре вязкой массы. Из той самой сахарницы.
Я смотрела, как крупинки тают, и чувствовала, как по спине ползет липкий холод.
— Спасибо, Алина. Что-то не хочется, — мой голос прозвучал глухо, но на удивление твердо.
— Ну что вы опять начинаете! Мы же договорились, что вы будете меня слушаться. Ради Димы.
Она села напротив. Идеальный маникюр, участливый взгляд больших карих глаз. Секундное сомнение — может, это все игра моего больного воображения?
Но я отчетливо помнила ее вороватое, быстрое движение у стола, когда она думала, что я еще не вышла из спальни. В тот момент она не улыбалась.
— Алина, нам нужно поговорить, — начала я, отодвигая от себя тарелку.
— Конечно, мамочка. Я вся во внимании.
— Я думаю, вам с Димой пора жить отдельно. У вас же есть своя квартира.
Улыбка не дрогнула, но взгляд стал жестким, оценивающим. Так смотрят на вещь, которая внезапно дала сбой.
— Как мы вас оставим? В вашем-то состоянии? Вы же без нас и шагу ступить не можете. Дима этого никогда не допустит. Он вас слишком любит.
Она произнесла это «любит» с нажимом, словно это был неоспоримый козырь. И он им был.
Мой сын, мой Дима, который видел в этой женщине ангела-хранителя для своей беспомощной матери.
— Я просто хочу покоя, — сказала я правду.
— Это не вы говорите, а ваша болезнь, — мягко отрезала она. — Мы вас на ноги поставим. Кстати, Дима нашел прекрасного нотариуса. Мы решили, что стоит оформить дарственную.
Чтобы потом, ну… вы же понимаете… было меньше хлопот. Исключительно для вашего спокойствия.
Она говорила о моем будущем, о моей смерти, так же просто, как о покупке хлеба. Хищник, который уже почти загнал жертву.
— Я подумаю.
Вечером, дождавшись, когда они с Димой уйдут в кино, я надела перчатки. Вытряхнула все содержимое сахарницы в пакет.
Нашла в мусорном ведре тот самый крошечный пакетик, в котором Алина принесла порошок. Он не был пустым.
В нем оставалось еще немного вещества. Я аккуратно ссыпала все в стеклянную баночку из-под лекарств и спрятала ее.
Теперь я знала, что борьба будет идти не на жизнь, а на смерть. И я больше не была слабой. Я была матерью, которая защищает своего ослепленного ребенка.
Моя жизнь превратилась в шпионский триллер. Я ела только то, что готовила сама, запираясь на кухне.
На все вопросы Алины отвечала с улыбкой: «Решила сесть на диету, дочка. Врач посоветовал». Я пила таблетки только из тех упаковок, что открывала сама.
Алина наблюдала. Ее маска заботы трещала по швам. Однажды я видела, как она подменила мои таблетки от давления на какие-то другие, очень похожие.
«Ой, мамуль, я просто хотела вам помочь, разложить по коробочкам, а вы все перепутали», — щебетала она, когда я поймала ее за руку.
Вечером состоялся тяжелый разговор с сыном.
— Мам, что происходит? Алина говорит, у тебя паранойя. Ты обвиняешь ее в том, что она путает твои лекарства. Ты понимаешь, как ей обидно? Она ночами не спит, ищет тебе лучших врачей, а ты…
— Дима, она меня обманывает.
— Перестань! — он вскочил. — Ей проще было бы сидеть в своей квартире, а не возиться с тобой! Она делает это из любви ко мне! И к тебе! Почему ты не можешь просто принять нашу заботу?
Я смотрела на него и понимала: он не слышит. Он повторял ее слова, ее интонации.
Любая попытка открыть ему глаза будет воспринята как старческая деменция.
Апогеем стал день с нотариусом. Они пришли без предупреждения.
— Мамуль, сюрприз! — пропела Алина. — Это Петр Сергеевич. Мы решили не откладывать с дарственной.
Дима стоял рядом, пряча глаза. Ему было стыдно, но он подчинился. Меня обложили.
Я медленно отложила книгу.
— Какое совпадение. Я как раз сегодня утром говорила со своим старым другом, Игорем Матвеевичем.
Он адвокат. Он сказал, что любые сделки, совершенные под давлением или с человеком в моем «состоянии», легко оспариваются.
И посоветовал мне на время всех юридических консультаций записывать наши разговоры на диктофон.
Я указала на свой старый кнопочный телефон на столе. Красный огонек записи горел еле заметно.
Лицо Алины превратилось в маску. Улыбка сползла, обнажив оскал.
— Зачем? — прошипела она.
— Для общего развития, — я посмотрела на сына. — Дима, я ничего подписывать не буду. Петр Сергеевич, простите, что отняли ваше время.
Алина смотрела на меня с неприкрытой ненавистью. Она поняла, что игра перешла на новый уровень.
После этого Алина затаилась. Но я знала — это затишье перед бурей. Она нанесет удар по самому больному.
Я вернулась из поликлиники, вымотанная и злая. Дверь в мою комнату была приоткрыта.
Я услышала тихий, методичный шорох рвущейся бумаги.
Алина сидела на полу и рвала мои фотографии. Письма мужа. Первые рисунки Димы. Все, что составляло мою жизнь. Она не просто убиралась. Она стирала меня.
— Зачем вам этот хлам? — бросила она, не оборачиваясь. — Все равно скоро не понадобится.
В этот момент во мне что-то умерло. И что-то родилось. Холодное, твердое, как сталь. «Хватит».
Я молча пошла на кухню. Мои руки не дрожали. Я достала ту самую баночку. Достала две чашки.
В одну из них я щедро насыпала порошок. Я залила обе кипятком.
Когда я вернулась, Алина с вызовом посмотрела на меня.
— Я принесла чаю, — сказала я. — Вижу, вы устали.
Она прищурилась.
— Боишься? — я усмехнулась. — Правильно делаешь.
Я набрала номер. Не сына. Адвоката.
— Игорь Матвеевич, я готова. Делаю, как вы сказали.
Затем я позвонила Диме.
— Сынок, приезжай! Срочно! Алина заперлась у меня, кричит, что я ее довела, что она не хочет жить! Она что-то выпила!
Я говорила громко, с надрывом. Алина вскочила.
— Что ты несешь, ведьма?!
— Приезжай! Она разбила чашку! Кажется, она без сознания!
Я швырнула на пол чашку с ядом. Алина застыла, глядя на лужу у своих ног. Она все поняла. Но было поздно. Я села в кресло и стала ждать.
Дима влетел в комнату, белый как полотно. Его взгляд метался от меня к Алине, к осколкам на полу, к рваным фотографиям.
— Мама? Что здесь…
— Она пыталась меня отравить! — тут же закричала Алина. — Дима, она сумасшедшая! Она хотела меня убить!
— Мам, это правда? — в голосе сына был ужас.
Я не ответила. Я молча подошла к нему.
— Посмотри, сынок. Не на меня. На пол. Это твоя первая азбука. А это — письмо от отца, которое он прислал мне из больницы. Она уничтожала не мои вещи. Она уничтожала тебя.
Дима наклонился, поднял обрывок фотографии. Его лицо окаменело.
— Алина… зачем?
— Это хлам! Я хотела помочь! — визжала она.
— А это тоже помощь? — я протянула ему баночку с порошком. — Год, Дима. Год она меня этим кормила.
А ты верил. Ты верил каждому ее слову. Вспомни, как она «случайно» теряла рецепты от хороших врачей? Как отговорила тебя везти меня на обследование в другой город? Вспомни!
Он смотрел на баночку, потом на жену. Любовь в его глазах сменилась отвращением, а затем — пониманием такой глубины, что ему, казалось, стало трудно дышать.
— Это… правда? — прошептал он, глядя на Алину.
Она молчала, загнанная в угол.
В этот момент в дверь позвонили. Это была не полиция. Это был Игорь Матвеевич с двумя крепкими мужчинами. И только за ними вошли сотрудники полиции, которых он вызвал сам.
— Я адвокат Анны Викторовны, — представился он. — Прошу зафиксировать попытку отравления, а также возможное мошенничество.
У нас есть все основания полагать, что гражданка Алина систематически наносила вред здоровью моей подзащитной с целью завладения ее имуществом.
Прошу взять на экспертизу содержимое этой баночки и образцы с пола.
Алина рухнула на пол. Не от раскаяния. От краха.
Мы с Димой остались одни. Он опустился на колени и стал собирать обрывки. Его плечи сотрясались от беззвучных рыданий.
Я не утешала его. Я села рядом и молча помогала ему. Мы оба заплатили страшную цену за то, чтобы прозреть.
Но иногда только так можно вырваться из сладкого, убийственного тумана.
***
Прошло три года. Иногда мне кажется, что та страшная история случилась не со мной, а с другой женщиной, которую я когда-то знала.
Я смотрю на свое отражение в зеркале и вижу не изможденную тень, а пожилую, но полную сил женщину с ясными глазами.
Здоровье вернулось не сразу, но вместе с ним вернулось и то, что оказалось куда важнее — душевный покой.
Алине дали реальный срок за покушение на убийство, отягченное мошенничеством.
Первое время Дима ходил как в воду опущенный, раздавленный тяжестью предательства и собственного ослепления. Мы много говорили. Не всегда легко.
Иногда он плакал, просил прощения за то, что не видел, не слышал, не верил. Я не держала на него зла.
Он был не предателем, а жертвой, такой же, как и я, только его ранили не ядом, а в самое сердце.
Этот шрам остался с ним навсегда, но он сделал его другим. Взрослым. Мудрым. Осторожным.
Год назад он привел в дом Катю. Тихая, улыбчивая девушка с теплыми карими глазами и спокойными, плавными движениями.
Я смотрела на нее с затаенной тревогой, невольно сравнивая, ища подвох. Но подвоха не было.
Катя не пыталась мне понравиться. Она не суетилась, не щебетала, не играла в заботу. Она просто была собой. Она приносила мне книги, которые, как она замечала, я люблю.
Садилась рядом и мы могли подолгу молчать, глядя в окно, и это молчание было уютным.
Сегодня воскресенье. В моей квартире пахнет печеными яблоками и корицей — Катя решила испечь шарлотку по моему старому рецепту, который нашла в тетрадке, уцелевшей после Алины.
— Анна Викторовна, посмотрите, он поднялся? — доносится ее голос из кухни.
Я захожу и вижу, как они стоят у духовки вдвоем с Димой. Он обнимает ее за плечи, и они смотрят на румянящийся пирог, как на маленькое чудо.
В их отношениях нет драмы, нет показной страсти. Есть что-то гораздо более ценное — нежность и глубокое, непоколебимое доверие.
— Поднялся, деточка, еще как, — улыбаюсь я. — Главное, не открывай духовку раньше времени.
Катя поворачивается ко мне.
— Я помню. Вы рассказывали, что он капризный.
Она помнит. Она слушает и слышит. Для нее мой опыт — не хлам, а ценность.
Мы садимся пить чай. Дима ставит на стол новую сахарницу — простую, белую, без рисунков.
Я спокойно кладу себе ложку сахара в чай. Тот страх ушел, оставив после себя лишь горькое знание о том, на что способны люди.
Но он же подарил и другое знание — о том, как выглядит настоящее тепло.
— Мам, мы тут подумали, — начинает Дима, беря Катю за руку. — Может, на следующие выходные на дачу съездим? Все вместе.
Я смотрю на них. На своего повзрослевшего сына, который научился видеть суть, а не обертку.
На его жену, которая принесла в наш дом свет и покой. И я понимаю, что та страшная история не сломала нас.
Она очистила нашу жизнь, отсекла все фальшивое и ядовитое, оставив лишь то, что имеет значение.
И это тихое семейное счастье, здесь и сейчас, — самая большая награда.
