Василий вернулся из города другим человеком. Не то чтобы месяц на строительных курсах в областном центре мог перекроить его крестьянскую натуру, но какой-то городской лоск, острый и чужеродный, как осколок стекла в каравае хлеба, в нём определённо появился.
Татьяна это почувствовала сразу, едва он переступил порог. Он обнял её как-то сдержанно, будто боялся испачкать новую, пахнущую синтетикой куртку, и окинул накрытый стол взглядом, в котором читалось не предвкушение, а скорее оценка.
А ведь она старалась, как никогда. На плите ещё томилось жаркое в горшочке, распространяя по избе густой, дурманящий аромат мяса и картошки, на столе дымились свежеиспечённые пироги, поблёскивали боками солёные огурчики из погреба, а в центре возвышалась миска с её фирменным салатом, который так любил Василий.
— Ну, здравствуй, хозяин, — улыбнулась она, стараясь скрыть укол непонятной тревоги. — Садись, голодный небось с дороги.
Василий сел, но к еде не притронулся. Он лениво ковырнул вилкой огурец, скривился и отодвинул тарелку.
— Таня, ну что это такое? Всё жирное, тяжёлое… Разве так можно питаться? В городе сейчас все следят за собой, за здоровьем. А у нас что? Картошка, сало, тесто. Сплошные углеводы.
Татьяна замерла с полотенцем в руках. Она не поверила своим ушам.
— Вась, ты чего? Это ж всё домашнее, своё. Ты же любишь…
— Раньше любил, — отрезал он, и в голосе его прозвучали незнакомые, ледяные нотки. — А сейчас я посмотрел на других женщин… Они там, в городе, знаешь какие? Лёгкие, прозрачные, как стрекозы. Хрупкие. За ними ухаживать хочется, оберегать. А ты… — он неопределённо махнул рукой в её сторону, и этот жест ранил сильнее любого слова.
Обида подкатила к горлу горячим комом. Слёзы брызнули из глаз.
— Что «я»? Что со мной не так? Я тебе не угодила, да? Весь день у плиты простояла, ждала тебя, а ты…
— Вот именно! — подхватил он, кажется, даже обрадовавшись началу ссоры. — У тебя на уме только плита, поросята да куры! Никакого развития! Я тебе про новые веяния, про личное пространство, а ты меня в борщ носом тычешь! Ты не понимаешь меня, Таня, совсем не понимаешь!
Он вскочил, заходил по комнате, жестикулируя так, как никогда раньше не делал. Эта новая, заученная манера бесила Татьяну ещё больше.
— Какое ещё пространство? Вот оно, пространство — от печки до порога! Что ты несёшь, Вася?!
— Да то! — в запале крикнул он, окончательно теряя контроль. — Что настоящие женщины сейчас едят только салат из капусты да яблоки! Им лишнее ни к чему! А тебе… тебе бы, Тань, похудеть не мешало! А то скоро в дверь проходить перестанешь!
Это было последней каплей. Слово «похудеть», брошенное с такой злой, уничижительной интонацией, ударило наотмашь, вышибая из лёгких воздух и всякое желание продолжать этот бессмысленный разговор.
На несколько секунд в избе повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь тиканьем старых ходиков на стене. Татьяна стояла неподвижно, глядя на мужа широко раскрытыми, потемневшими от гнева глазами. Обида, копившаяся весь вечер, сменилась яростью — чистой, первобытной, не знающей преград. Её пухлые, привыкшие к тяжёлой работе руки сами собой сжались в кулаки. Она молча развернулась, подошла к русской печи и одним резким движением выдернула из-за заслонки тяжёлый чугунный ухват.
— Ах, похудеть мне, значит, надо?! — прорычала она, и голос её был незнакомым, низким. — Капустки, говоришь, захотел, городской ты мой?! Сейчас я тебе устрою диету! Сейчас я из тебя всю дурь-то городскую выбью!
Василий попятился. Он хорошо знал крутой нрав своей жены. Одно дело — бросаться словами, подхваченными в городской суете, и совсем другое — столкнуться с Татьяной в гневе. Её сила была не только в теле, но и в духе.
Он мгновенно вспомнил, как пару лет назад она одна разогнала пьяную драку у клуба, а когда соседский верзила Витька начал избивать свою жену Маринку, Таня без раздумий выломала штакетник из его забора и так приложила обидчика, что тот неделю ходил с опаской. Осознав, что шутки кончились и сейчас его ждёт неминуемая расправа, Василий принял единственно верное решение. Он метнулся к окну, рывком распахнул раму и, неловко перевалившись через подоконник, выпрыгнул в палисадник.
Приземлившись в кусты смородины, он, не оглядываясь, бросился бежать вглубь огорода, к спасительной темноте. За его спиной раздался грохот — это ухват, брошенный сильной рукой, с треском врезался в оконную раму.
Переведя дух за сараем, Василий понял, что возвращаться домой сегодня — чистое самоубийство. Нужно было где-то переждать. Единственным безопасным местом казалась старая банька на краю участка. Он юркнул внутрь, задвинул щеколду и сел на холодный полок. «Ничего, — наивно рассуждал он, потирая ушибленный бок. — К утру остынет. Бабы — они отходчивые. Проснётся, пожалеет, простит. И всё будет как раньше». Он ещё не понимал, насколько глубоко ошибался.
***
Татьяна не спала всю ночь. После того как Василий позорно бежал через окно, её гнев постепенно утих, сменившись ледяной, сосущей пустотой. Она убрала со стола нетронутый ужин, безжалостно отправив всё в ведро для свиней. Потом подошла к старому трельяжу, стоявшему в углу спальни, и долго смотрела на своё отражение.
Из тусклого зеркала на неё глядела крупная, статная женщина с пышной грудью, крутыми бёдрами и сильными руками. Раньше она гордилась своей фигурой, своей силой, своей способностью и коня на скаку, и в горящую избу… Но сейчас, после слов Василия, она видела лишь то, о чём он говорил.
«Корова», — с горечью прошептала она, повторяя его невысказанное, но отчётливо прозвучавшее оскорбление. И в этот момент в её душе что-то надломилось. Она решила всё изменить. Если её муж хочет видеть рядом с собой «прозрачную стрекозу» — он её получит.
Утром Василий, продрогший и голодный после ночи в бане, осторожно, как вор, прокрался в дом. Он ожидал слёз, упрёков, может быть, даже новой вспышки гнева, но был готов на всё, лишь бы помириться. Однако Татьяна встретила его ледяным молчанием. Она двигалась по дому бесшумно, словно тень, и на его робкое «Доброе утро, Танюш» лишь едва заметно кивнула. Вместо привычной яичницы с салом, пышных блинов или хотя бы каши на молоке, на столе его ждала унылая серая масса в тарелке.
— Это что? — растерянно спросил Василий.
— Овсянка. На воде. Без соли и сахара, — безразличным тоном ответила Татьяна, не глядя на него. — Очень полезно для здоровья. Ты же сам говорил.
Василий с трудом проглотил несколько ложек этой клейкой гадости и понуро поплёлся на работу. Он тешил себя надеждой, что к вечеру жена отойдёт. Но вечером история повторилась. На ужин его ждал сиротливый кусок отварной куриной грудки и огромная миска салата из сырой капусты, заправленного ничем. Ни хлеба, ни соли, ни любимого им чеснока.
— Ешь, — сказала Татьяна всё тем же мёртвым голосом. — Это еда для настоящих женщин. И для мужчин, которые хотят быть рядом с ними.
Только тогда до Василия начала доходить вся глубина катастрофы. Это была не просто ссора. Это была месть. Холодная, расчётливая и, судя по всему, долгосрочная. Его неосторожные, глупые слова запустили механизм, который он не знал, как остановить. Он сам, своими руками, приговорил себя к затяжной и мучительной диете, из которой, казалось, не было простого выхода. Начались его мучения.
Дни превратились в пытку. Дома его ждала безвкусная, «полезная» еда и ледяное молчание жены. Татьяна и сама питалась так же, на глазах теряя привычные румяные округлости, но вместе с ними теряя и весёлый блеск в глазах. Она становилась строже, злее, и это пугало Василия больше всего.
Голод гнал его на поиски нормальной, человеческой еды. Он начал тайно обедать в рабочей столовой при их колхозной МТС. Там, среди запахов пережаренного масла, варёного гороха и дешёвых котлет, он чувствовал себя почти счастливым, с жадностью уплетая двойные порции борща и макарон по-флотски.
Его коллеги по тракторной бригаде, мужики простые и наблюдательные, быстро заметили странное.
— Вась, а ты чего это у нас харчуешься? — спросил его как-то долговязый Петруха, присаживаясь рядом с подносом. — Тебе ж до дома пять минут ходу. Неужто Танька твоя, первая кулинарка на всю деревню, разучилась готовить?
Василий сперва отнекивался, мямлил что-то про ремонт на кухне, но под дружным и удивлённым напором мужиков не выдержал. Выложил всё как на духу: и про «городских стрекоз», и про обиду, и про диету мести.
Мужики слушали, хмурясь, а потом самый старший и уважаемый в бригаде, седой и кряжистый Иваныч, стукнул по столу своей огромной, как лопата, ладонью.
— Дурак ты, Василий, — вынес он свой безапелляционный вердикт. — Натуральный дурак. Как можно было бабу свою попрекнуть внешностью и стряпнёй? Это ж две главные её гордости. Оскорбить свою женщину в этом — всё равно что самому себе подножку поставить на краю пропасти. Это самоубийство, понял?
Иваныч наклонился к нему и понизил голос:
— Да про вас уже вся деревня шепчется. Говорят, Танька твоя ходит злющая как змея, ни с кем не разговаривает. Бабы на почте судачили, что она вся исхудала, аж почернела с лица. Что ты с ней сделал, ирод?
Василий совсем сник и опустил голову.
— Да что я… Я ж как лучше хотел…
— «Как лучше»! — хмыкнул Иваныч. — Ты, я так понимаю, и из спальни уже выселен? На раскладушку в сенях?
— Хуже, Иваныч, — вздохнул Василий. — На диванчике в горнице. И то, если тихо себя веду.
Мужики сочувственно покачали головами. Ситуация была явно хуже, чем они думали.
Казалось, хуже уже быть не может, но судьба решила иначе. Спустя пару дней, когда мужики в обеденный перерыв ковырялись в моторе старого трактора, к воротам гаража подъехало незнакомое такси. Из него вышла тоненькая, как тростинка, девушка в светлом плаще и на каблуках, которые нелепо вязли в грязи. Она осмотрелась и, заметив Василия, просияла.
— Васенька! А я тебя нашла!
Василий замер с гаечным ключом в руке. Это была Нина, та самая «прозрачная» городская знакомая с курсов, которая больше всех рассказывала ему про диеты, личностный рост и токсичные отношения. Он похолодел.
— Нина? Ты… ты что тут делаешь?
— Как что? Спасать тебя приехала! — звонко рассмеялась она, подходя ближе и игнорируя ошарашенные взгляды остальных мужиков. — Я же видела, как ты мучаешься со своей… женой. Я всё поняла. И вот, представляешь, какая удача! В вашей деревне как раз освободилось место фельдшера в медпункте. Я устроилась! Теперь мы будем рядом, я помогу тебе начать новую, счастливую жизнь!
У Василия земля ушла из-под ног. Это был не просто кошмар, это была катастрофа вселенского масштаба. Он попытался что-то возразить, залепетать, что его не так поняли, что он любит свою жену.
— Нина, ты с ума сошла! Уезжай, пожалуйста! Я… я пошутил тогда, сболтнул лишнего!
Но Нина его не слушала. Она смотрела на него с выражением фанатичной уверенности в своей правоте.
— Бедный мой, — покровительственно сказала она. — Ты просто боишься. Это стокгольмский синдром. Но ничего, я тебя вылечу. Я, кстати, уже заходила к вам.
Василий почувствовал, как по спине пробежал липкий пот.
— Куда… заходила?
— Домой к тебе, конечно. Нужно же было оценить соперницу, так сказать. Познакомилась с твоей Татьяной. Сообщила ей о своих намерениях. Я считаю, нужно играть честно, — с гордостью заявила она. — Она, правда, почему-то не обрадовалась. Какая-то она у тебя невоспитанная.
Василий понял, что он попал. Попал так, как не попадал никогда в жизни. Он оглянулся на коллег, ища поддержки, но их уже и след простыл. Мужики, почуяв неладное, молча и тактично разошлись, оставив его одного посреди этого абсурдного, им же самим созданного ада.
Когда Василий, едва волоча ноги, добрался до дома, его ждала последняя сцена трагедии. На крыльце стоял его старый фибровый чемодан, а рядом — узелок с бельём. Дверь была заперта на засов изнутри. Татьяна не сказала ни слова, но это молчаливое изгнание было красноречивее любых проклятий.
Униженному и раздавленному, ему не оставалось ничего, кроме как пойти с повинной к Иванычу и проситься на постой. Мудрый старик, видя состояние Василия, лишь тяжело вздохнул и постелил ему на старом диване в летней кухне.
С этого дня в деревне начался настоящий спектакль, за которым с нескрываемым интересом наблюдали все жители. Утром и вечером Нина, как на работу, приходила к дому Иваныча и демонстративно ждала Василия, пытаясь изображать заботливую и понимающую подругу.
Сам Василий, как пришибленный, тоскливо слонялся вокруг своего собственного дома, заглядывал через забор в надежде увидеть Татьяну, но натыкался лишь на плотно зашторенные окна. Татьяна из дома почти не выходила, и только соседка баба Маня докладывала, что та совсем исхудала, почернела, но держится гордо.
От этого затянувшегося стресса, тоски и ненормального питания чахли все участники драмы. Василий осунулся, под глазами залегли тени. Татьяна, как говорили, превратилась в собственную тень. Даже Нина, питаясь всухомятку и нервничая от пассивного сопротивления Василия, потеряла свой столичный лоск и стала выглядеть задёрганной и злой. Деревенский театр затягивался, грозя погубить всех своих актёров.
Однажды вечером терпение Иваныча лопнуло. Он сел напротив Василия и жёстко сказал:
— Всё, Василий. Хватит. Ты уже не мальчик, чтобы за тебя всё решали. Ты заварил эту кашу — тебе её и расхлёбывать. Ты мужик или где? Завтра же берёшь эту… фельдшерицу свою за шкирку и объясняешь ей всё раз и навсегда. А потом идёшь к Татьяне и на коленях просишь прощения. Решай, Василий. Будь мужиком!
Слова Иваныча подействовали как ушат холодной воды. Василий понял, что дальше так продолжаться не может. Утром, когда Нина снова появилась у калитки, он не стал от неё прятаться. Он вышел, взял её под локоть и решительно сказал:
— Пойдём. Нам надо поговорить. Окончательно.
Он повёл её к речке, на самый край деревни, туда, где их никто не мог подслушать.
У самой воды, там, где ивы склоняли свои ветви к тихой заводи, Василий остановился и повернулся к Нине. Он посмотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде больше не было ни страха, ни растерянности.
— Нина, слушай меня внимательно. Я люблю свою жену. Татьяну. Я люблю её именно такой, какая она есть — сильную, настоящую, живую. Я люблю её руки, которые могут и пирог испечь, и ухват поднять. Я люблю её смех, её заботу, даже её гнев. Всё, что я наговорил тебе в городе — это была глупость, морок, дурь. А ты, со всеми твоими правильными идеями, для меня просто… просто тощая фикция. Иллюзия. Понимаешь? Между нами ничего не было и быть не может. Уезжай.
Нина смотрела на него, и её лицо исказилось от ярости. Её маска «спасительницы» слетела, обнажив злое, оскорблённое самолюбие.
— Ах ты, деревенщина! — зашипела она. — Да я на тебя жизнь хотела положить, из болота этого вытащить! А ты!..
Она не договорила. Взбешённая окончательным и бесповоротным отказом, она нагнулась, схватила с земли увесистый гладкий камень и со всей силы швырнула его вслед развернувшемуся Василию. Он не успел увернуться. Камень угодил ему точно в затылок. В глазах потемнело, и последнее, что он почувствовал, — это как земля уходит из-под ног.
Очнулся он в своей собственной постели. Голова гудела и была туго перевязана. Рядом на стуле сидела Татьяна и меняла мокрое полотенце на его лбу. Её глаза были заплаканными, но в них светилась прежняя теплота и забота.
— Танюша… — прохрипел он.
— Лежи, лежи, горе ты моё луковое, — тихо сказала она. — Иваныч всё видел. Он за тобой увязался, на всякий случай. Слышал весь ваш разговор. Это он тебя домой принёс и всё мне рассказал. А эта… фикция твоя… вещи собрала и первым же автобусом уехала. Сказала, что в нашей деревне живут одни дикари.
Они долго молчали. Василий робко протянул руку и коснулся её щеки. Она не отстранилась.
— Прости меня, Таня. Я такой дурак.
— Дурак первостатейный, — согласилась она, и по её щеке скатилась слеза. — Но мой дурак.
Вечером, когда мир и покой, казалось, окончательно вернулись в их дом, Василий, всё ещё слабый, но уже оживший, робко спросил:
— Тань, а можно мне на ужин… картошечки? Жареной, с сальцем…
Татьяна посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, потом губы её дрогнули, и она наконец-то рассмеялась — своим прежним, заливистым, тёплым смехом.
— Можно, бедолага. Всё тебе можно.
А ещё через несколько дней, когда синяк на голове Василия почти сошёл, а в доме снова запахло пирогами, Татьяна, присев к нему на кровать, тихо и как-то очень таинственно сказала:
— Вась… Ты это… сильно-то не налегай на вредное. Тебе теперь за двоих работать надо будет.
И положила его руку себе на живот. Василий замер, а потом до него дошёл смысл её слов, и он понял, что его настоящая, полная и самая счастливая жизнь только начинается.
