— Твоя мать не будет у нас жить, Дима! Нет! Она может приехать, увидеться с тобой, прийти в гости, но не жить у нас! Если ты меня не послушаешь в этот раз, то я просто разведусь с тобой!
Катя произнесла это негромко, почти буднично, стоя у окна и глядя на мокрую от недавнего дождя улицу, где фары машин расчерчивали блестящий асфальт длинными желтыми полосами. Её поза была воплощением спокойствия — прямая спина, руки, спокойно сложенные на груди. Но это было спокойствие натянутой струны, готовой вот-вот лопнуть.
Дима, развалившийся на диване, оторвал взгляд от экрана ноутбука. Он поморщился, как от зубной боли. Опять. Снова этот разговор, который он так старательно избегал последние два дня.
— Катюш, ну что ты начинаешь? Это же мама. Всего на месяц. Ей просто хочется побыть с нами, отдохнуть от деревни. Ты же знаешь, как она скучает.
Он использовал свой обычный приём — уменьшительно-ласкательное имя, мягкий, увещевающий тон, попытка вызвать чувство вины. Обычно это работало. Но не сегодня.
— Я знаю, как она скучает по возможности всё здесь переделать по-своему, — Катя медленно повернулась. В её глазах не было злости, только холодная, бесконечная усталость. — Месяц, Дима? Месяц, в котором она снова будет учить меня готовить суп, который ты якобы любишь с детства? Месяц, когда мои книги будут переставлены в «правильном» порядке, а твои рубашки отсортированы по оттенкам? Месяц комментариев по поводу моей работы, моих подруг и того, как я неправильно трачу деньги? Спасибо, я это уже проходила.
Он сел, закрыл ноутбук. Разговор явно переходил в ту стадию, где игнорировать его было уже невозможно.
— Ну не преувеличивай. Она просто хочет помочь. Проявить заботу.
— Нет, Дима. Она хочет управлять. Это совершенно разные вещи. И ты прекрасно это знаешь, но каждый раз делаешь вид, что не понимаешь, о чём я. Ты прячешься за фразой «это же мама», как за щитом, и позволяешь ей разрушать то, что мы строим. Нашу жизнь. Нашу семью.
Он встал, подошёл к ней, попытался обнять за плечи. Она сделала едва заметное движение в сторону, и его руки повисли в воздухе. Этот жест был красноречивее любых слов. Дима почувствовал неприятный холодок где-то в районе солнечного сплетения. Ситуация выходила из-под контроля.
— Кать, ну что я могу сделать? Я не могу ей просто сказать «нет». Она обидится.
— Можешь. Ты взрослый мужчина, Дима. Ты можешь сказать «нет» своей матери, если её приезд разрушает твой брак. Ты должен был это сделать. Сказать, что мы будем рады видеть её в гостях, но жить она у нас не будет. Что мы можем снять ей номер в отеле неподалёку, если ей так хочется провести время в городе. Вариантов масса. Если, конечно, хотеть их искать.
Он отступил, прошёлся по комнате. Его лицо выражало мучительную нерешительность. Он оказался между двух огней, и любой выбор казался ему проигрышным. Он посмотрел на Катю, на её решительное, бескомпромиссное лицо и понял, что мягкие уговоры больше не помогут. И тогда он сделал то, что делал всегда в безвыходной ситуации — пошёл напролом, надеясь, что свершившийся факт заставит её смириться.
— Мама уже купила билет, Катя. Она приедет послезавтра.
Он сказал это почти вызывающе, глядя ей прямо в глаза. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, битья посуды. Но Катя никак не отреагировала. Она просто молча смотрела на него несколько долгих секунд, и её взгляд становился всё более отстранённым, будто она смотрела не на мужа, а на незнакомого человека на улице. Затем она развернулась и молча пошла на кухню.
Дима напрягся. Эта тишина была гораздо страшнее любого скандала. Он пошёл за ней. Катя налила в чашку кипяток, бросила туда пакетик чая и начала медленно помешивать его ложечкой. Дзинь, дзинь, дзинь — тихий звук разносился по кухне, отмеряя секунды. Она была совершенно спокойна. Пугающе спокойна.
— Ясно, — сказала она наконец, не отрывая взгляда от кружащегося в воде чайного пакетика. — Ты сделал свой выбор.
Он напрягся, ожидая скандала. Взрыва, который должен был неминуемо последовать за его признанием. Но взрыва не было. Катя выпила чай двумя большими глотками, поставила чашку на стол с сухим, отчётливым стуком и, взяв телефон, вышла из кухни. Её походка была ровной и уверенной, в ней не было ни тени сомнения. Дима остался сидеть за столом, растерянно глядя ей вслед. Произошедшее не укладывалось ни в один из привычных ему сценариев. Он был готов к упрёкам, к ссоре, даже к тому, что она соберёт вещи и уедет к подруге на пару дней, чтобы остыть. Но это ледяное, методичное спокойствие выбивало почву у него из-под ног.
Он услышал её голос из гостиной — ровный, деловой, без малейшей дрожи. Голос человека, который заказывает пиццу или вызывает такси. Он встал и на ватных ногах пошёл на звук. Катя стояла посреди комнаты, прижав телефон к уху плечом, и смотрела в ту же точку на мокром асфальте за окном, с которой всё началось.
— Алло, это агентство? Здравствуйте. Я хочу снять квартиру на месяц. Да, с завтрашнего дня. Хороший район, желательно рядом с метро, в пределах пяти-десяти минут пешком. Однокомнатная, можно студию. Главное — чисто, современно и чтобы всё было для жизни. Бюджет не имеет значения.
Дима замер в дверном проёме. Мир, который ещё пять минут назад казался ему привычным и незыблемым, трещал по швам, рассыпаясь на мелкие, острые осколки. Он не верил своим ушам.
— Что ты творишь? — прошептал он, но она либо не услышала, либо сделала вид, что не слышит.
— Да, жду варианты на мессенджер. Спасибо, буду на связи, — она закончила разговор и опустила телефон. Только теперь она посмотрела на него. Прямо, открыто, без тени эмоций.
— Ты с ума сошла? Какая съёмная квартира? — его голос наконец обрёл силу, но в нём звучали панические нотки.
— Обеспечиваю твоей маме комфортное проживание в городе, — ответила она невозмутимо. — Она ведь едет к сыну, в его уютное семейное гнёздышко. Вот пусть и живёт здесь. С сыном. А я не хочу ей мешать. Я сниму квартиру. Для себя. А вы живите тут вдвоём, — она сделала паузу, обводя взглядом их обставленную с такой любовью гостиную. — Готовь, стирай, развлекай. Создавай ту самую «насыщенную городскую жизнь», о которой она мечтает. Через месяц вернёмся к этому разговору. Если мне захочется.
Это было сказано так просто, так обыденно, что Дима на мгновение потерял дар речи. Он подошёл к ней вплотную, вглядываясь в её лицо, пытаясь найти там хоть какую-то зацепку — злость, обиду, желание поторговаться. Но ничего не было. Только ровная, гладкая поверхность, как у замёрзшего озера.
— Катя, это же безумие! Это наш дом!
— Это был наш дом. Теперь это дом, в котором послезавтра поселится твоя мама, потому что ты так решил, не спросив меня. А я в гостевом доме твоей мамы жить не собираюсь. Можешь считать это моим месячным отпуском от семейной жизни. Твоей семейной жизни.
С этими словами она прошла мимо него в спальню. Он поплёлся следом, как побитая собака. Она открыла шкаф. Её движения были выверенными и экономичными. Она не сгребала вещи в охапку, не швыряла их. Она аккуратно складывала в небольшую дорожную сумку две смены белья, джинсы, пару свитеров, домашний костюм. С туалетного столика в косметичку отправились самые необходимые вещи. Затем она отсоединила от сети ноутбук и сложила в его сумку зарядные устройства.
— Остановись! Пожалуйста, давай поговорим! — взмолился он, хватая её за руку. Она медленно высвободила свою ладонь.
— Мы уже поговорили, Дима. Ты всё сказал, когда сообщил мне про билет. Это был конец разговора. А это — его последствия.
Она застегнула молнию на сумке и, взяв её, направилась в прихожую. Он бросился за ней, встал у входной двери, загораживая проход.
— Ты не можешь просто так уйти.
Она молча обулась, накинула плащ. Затем подняла на него глаза. В её взгляде не было ни ненависти, ни презрения. Только что-то похожее на разочарование патологоанатома, вскрывшего труп и не нашедшего ничего интересного.
— Могу. Смотри.
Она взялась за ручку двери, и он инстинктивно отступил в сторону. Дверь открылась. Катя шагнула на лестничную площадку. Затем дверь за ней закрылась. Не хлопнула, а именно закрылась, с мягким, окончательным щелчком замка. Дима остался стоять один посреди прихожей. Квартира, их квартира, вдруг стала огромной, гулкой и невыносимо пустой. И в этой оглушающей тишине он наконец-то с ужасающей ясностью понял, что только что произошло.
Галина Петровна сошла с поезда, как сходит на берег капитан корабля, прибывшего в покорённый порт. Она была невысокой, плотной женщиной с цепким, всепроникающим взглядом и энергией, которая, казалось, могла бы питать небольшой город. Дима, встречавший её на перроне, выдавил из себя радостную улыбку и, подхватив неподъёмный чемодан, повёл мать к такси.
— А Катюша где? На работе, не отпустили? — прозвучал первый вопрос, едва они тронулись. В нём не было упрёка, лишь деловой интерес. — Да, мам, завал у неё, сама понимаешь, конец месяца, — соврал Дима, глядя в окно на проносящиеся мимо здания. Ложь получилась какой-то пресной и неубедительной даже для него самого.
В квартире Галина Петровна первым делом не разулась, а совершила хозяйский обход. Она провела пальцем по раме картины в коридоре, заглянула в ванную, оценила чистоту плиты на кухне. Её молчание было громче любой критики.
— Ну, располагайся, мама. Вот эта комната твоя, — Дима кивнул на бывший кабинет, где он спешно разобрал рабочее место, перенеся ноутбук в гостиную.
— Хорошо. Уютно у вас, — произнесла она, но тон был таким, будто она сказала: «Терпимо, но придётся многое переделать».
И она начала. Немедленно, без раскачки. Вечером, когда Дима, уставший после работы, решил приготовить себе простейший ужин — макароны с сыром — она возникла на кухне, как дух из бутылки.
— Сынок, что ж ты всухомятку давишься? Давай я тебе сейчас котлеток по-быстрому нажарю, у меня с собой и фарш домашний, и лучок.
— Мам, не надо, я не голоден, просто перекушу.
— Ничего не знаю. Мужчина должен есть мясо, — она решительно отодвинула его от плиты.
Через полчаса вся квартира наполнилась густым чадом от жареного лука и запахом дешёвого подсолнечного масла, который Катя терпеть не могла. Дима сидел за столом и механически жевал пережаренную, но сделанную «с душой» котлету. Его уютная, пахнущая кофе и Катиными духами кухня превратилась в филиал деревенского дома. Это было только начало.
Первая неделя превратилась во вторую, и квартира медленно, но верно переставала быть его домом. Она становилась территорией Галины Петровны. Пульт от телевизора теперь лежал на её тумбочке. Вечера были заполнены звуками политических ток-шоу, которые Дима ненавидел. Его любимая чашка была убрана в дальний угол шкафа, потому что у неё «неудобная ручка», а вместо неё на столе стояла фаянсовая кружка в цветочек из материнского сервиза. Она не спрашивала, она просто делала. Каждое её действие сопровождалось одной и той же фразой: «Я же как лучше хочу».
— Димочка, ну кто так рубашки вешает? Надо же плечики пошире брать, а то форма теряется. Дай, я перевешу.
— Дима, почему ты хлеб в пакете хранишь? Он же задыхается! Надо в хлебницу. Нет хлебницы? Завтра сходим купим.
— А что это Катя тебе совсем не звонит? Поругались, что ли? Я же вижу, что-то не так. У неё к тебе никакого уважения.
Он пытался звонить Кате. Первые несколько дней она отвечала. Коротко, по делу.
— Привет. Как ты?
— Привет. Нормально. Что-то случилось?
— Нет, просто… узнать хотел. Может, увидимся? Кофе выпьем?
— Дима, мы договорились. У меня всё хорошо, квартира отличная. Я занята. Увидимся через три недели.
Её голос был ровным и спокойным, как у оператора колл-центра. В нём не было ни обиды, ни злости, и это было хуже всего. Это было безразличие. После третьего такого разговора он перестал звонить. Он оказался в ловушке, которую сам себе и построил. Днём он уходил на работу, как на свободу, а вечером возвращался в свою квартиру, как в гости. В чужие, душные гости, где его ждала заботливая, любящая мать, чья забота ощущалась как медленное удушение.
Напряжение росло. Он становился раздражительным, отвечал односложно. Однажды вечером, работая за ноутбуком в гостиной, он почувствовал, как она стоит у него за спиной.
— Что ты всё в свой ящик смотришь? Глаза испортишь. Лучше бы пошёл погулял. И спину выпрями!
— Мама, я работаю, — процедил он, не отрывая взгляда от экрана.
— Работа, работа… Всю жизнь на эту работу положите, а потом и вспомнить нечего. Вот Катька твоя тоже, наверное, работает. Бросила мужа одного, и работает.
Это стало последней каплей.
— Её здесь нет, потому что ты здесь! — сорвался он на крик. — Ты этого хотела? Ты это получила!
Галина Петровна отшатнулась. Её лицо на мгновение исказилось обидой.
— Что ты такое говоришь, сынок? Я же к тебе приехала, помочь, побыть рядом…
— Мне не нужна такая помощь! — выкрикнул он, вскакивая. — Я хочу жить своей жизнью! В своей квартире! Он замолчал, тяжело дыша. В наступившей тишине громко тикали часы.
Галина Петровна молча развернулась и ушла в свою комнату. Дима остался один посреди гостиной. Квартира пахла её духами и жареными котлетами. На диване лежала её вязаная кофта. На журнальном столике — её очки и журнал с рецептами. Он огляделся и с ужасом понял, что от его прежней жизни, от их с Катей жизни, здесь не осталось почти ничего. И впереди была ещё целая неделя этого ада.
Ровно через тридцать дней, в субботу, в полдень, в дверь позвонили. Дима, который провёл утро в лихорадочной уборке, бросился открывать. Последняя неделя прошла в гнетущем молчании. После их ссоры Галина Петровна ходила с поджатыми губами и общалась с ним исключительно по бытовым вопросам, что было ещё невыносимее, чем её постоянные поучения. Он отправил её в магазин за хлебом и молоком, выкроив себе, как он надеялся, полчаса на решающий разговор. Он верил, он заставлял себя верить, что Катя вернётся. Что этот месяц был уроком, жестоким, но необходимым. Он всё понял.
На пороге стояла Катя. Она была в джинсах и простом сером свитере, но выглядела отдохнувшей, посвежевшей. Спокойной. Рядом с ней на площадке стояли три пустые картонные коробки.
— Привет, — сказала она ровным голосом, в котором не было ни тепла, ни враждебности. — Я за вещами.
Сердце Димы ухнуло куда-то вниз. Он ожидал чего угодно — упрёков, условий, но не этой деловитой отстранённости.
— Кать, постой. Давай поговорим, — он попытался преградить ей дорогу, но она мягко обошла его, занося коробки в коридор.
— Говори. Я пока соберу книги.
Она прошла в гостиную и начала методично, без суеты, вынимать с полок свои книги и складывать их в коробку. Её движения были точными, как у хирурга. Дима поплёлся за ней.
— Катя, я всё понял. Честно. Этот месяц… это был ад. Я был неправ, что поставил тебя перед фактом. Я должен был тебя послушать. Я больше никогда так не сделаю. Давай начнём сначала. Пожалуйста.
Она не останавливаясь, продолжала своё занятие.
— Для тебя это был ад, Дима. А для меня это был тест-драйв. Тест-драйв жизни, в которой мне не нужно никому ничего доказывать. В которой мой дом — это моя крепость, а не проходной двор для родственников. В которой мои решения уважают. Мне понравилось.
Её слова были как пощёчины. Холодные, выверенные, бьющие точно в цель. Он смотрел на неё, на женщину, с которой прожил шесть лет, и не узнавал её. Прежняя Катя взорвалась бы, накричала, но потом, возможно, простила бы. Эта — нет. Эта выносила приговор.
— Но я же люблю тебя! — вырвалось у него отчаянно. Она на секунду замерла, держа в руках томик Ремарка. Затем посмотрела на него так, будто увидела впервые.
— Разве? Любовь — это когда ты защищаешь человека, а не подставляешь его под удар. Каждый раз. Ты не любишь меня, Дима. Ты просто привык, что я рядом и решаю проблемы. В том числе и те, которые создаёшь ты со своей мамой.
В этот момент в замке провернулся ключ, и в квартиру вошла Галина Петровна с авоськой, полной продуктов. Она увидела Катю, коробки, растерянного сына и мгновенно всё поняла по-своему. Её лицо окаменело.
— А, явилась! Вещички пакуешь? Решила обобрать его до нитки, пока меня нет? Я так и знала!
Катя даже не повернула головы в её сторону. Она словно не слышала её, продолжая укладывать книги. Всё её внимание было сосредоточено на Диме. Галина Петровна, проигнорированная, завелась ещё больше.
— Что молчишь? Я с тобой разговариваю! Приехала тут, порядки свои устанавливать! Дима, ты посмотри на неё! Она же тебя ни во что не ставит!
Она подошла ближе, почти крича ему в ухо. Дима дёрнулся, пытаясь что-то сказать, успокоить мать, обратиться к Кате, но слова застряли у него в горле. Он был парализован, разрываясь между двумя женщинами. Катя закрыла первую коробку, взяла вторую и пошла в спальню. Галина Петровна двинулась за ней, продолжая свою тираду.
— Бросила мужа на месяц одного! Где это видано! Ни одна нормальная жена так не поступит!
Катя молча открыла шкаф и начала складывать в коробку свои вещи. Не все, только самое любимое, самое ценное для неё. Дима смотрел на эту сцену, и ледяной ужас сковывал его. Он видел свой брак, свою жизнь, распадающимися на части прямо у него на глазах, под аккомпанемент материнских воплей.
Наконец, Катя закончила. Она вынесла две запечатанные коробки в коридор, оставив третью пустой. Затем она обулась, надела плащ. И только тогда она снова посмотрела на Диму. Она смотрела на него поверх головы его матери, которая всё ещё что-то говорила, но её слова уже превратились в бессмысленный белый шум.
— Дело никогда не было в ней, Дима, — сказала Катя тихо, но её голос прорезал пространство, заставив Галину Петровну осечься на полуслове. — Она просто лакмусовая бумажка. Индикатор. Дело всегда было в тебе. В твоей неспособности быть мужчиной своей семьи, а не сыном своей мамы. Ты хороший сын, наверное. Но как муж ты — ничто. Пустое место. Живи с ней. Ты её заслужил.
Она развернулась, открыла дверь и вышла, оставив её незапертой. Через минуту она вернулась, молча подхватила коробки одну за другой и унесла. Дима слышал, как приехал лифт, как закрылись его двери. И всё.
Он остался стоять посреди коридора рядом с матерью. Галина Петровна что-то говорила про «змею», про то, что «так даже лучше, сынок, найдёшь себе нормальную». Но он её не слышал. В ушах у него звенели последние Катины слова. В квартире, из которой ушла жизнь, остался только запах жареных котлет, валерьянки и его сокрушительного, окончательного поражения…
