— Олечка твоя — просто золото. И умница, и красавица, и готовит так, что пальчики оближешь.
Голос Антонины Егоровны лился плавно и сладко, как растопленный мёд. Она аккуратно, чтобы не пролить ни капли, наливала в массивную фарфоровую чашку сына тёмный, пахнущий бергамотом чай. В её небольшой, но до стерильности чистой квартире царил покой. Солнечный луч, пробившийся сквозь идеально вымытое стекло, играл на полированной поверхности старого серванта, наполняя комнату тёплым, сонным уютом. Пахло свежими яблочными пирожками, которые уже остывали на кухне, и каким-то неуловимым запахом дома — смеси лаванды из шкафа, воска для мебели и материнской заботы.
Максим расслабленно откинулся на спинку жёсткого стула и улыбнулся. Ему было чертовски приятно. Последние полгода после свадьбы он жил в постоянном, хоть и глухом, напряжении, ожидая, что его мать найдёт в Оле какой-нибудь изъян. Но Антонина Егоровна, казалось, приняла его выбор безоговорочно.
— Да, мам, она замечательная. Мне с ней очень повезло.
Он взял чашку, ощущая пальцами её приятное тепло. В такие моменты ему казалось, что жизнь наконец-то наладилась. Он любил свою жену, и его мать, самый важный человек в его жизни до появления Оли, кажется, тоже её полюбила. Что ещё нужно для счастья?
— Вот именно, сынок. Повезло, — повторила Антонина Егоровна.
Она обошла стол и села на стул рядом с ним. Слишком близко. Её движение было плавным, но в нём появилась какая-то хищная целенаправленность. Уютная атмосфера в комнате неуловимо дрогнула, будто от сквозняка. Голос матери изменился, потеряв медовые нотки и став ниже, плотнее, с заговорщицкими интонациями.
— Удачно ты женился, сынок! Удачно! Но теперь нам с тобой надо решить, как отобрать всё имущество у твоей жены, чтобы она никуда не делась, а мы могли пользоваться её деньгами!
Максим слегка напрягся. Ему не понравился этот тон, эта внезапная нотка горечи и зависти. Он знал, что они с матерью жили скромно, но никогда не считал это поводом для унижения.
— Мам, при чём тут это? Мы и сами на всё заработаем.
Антонина Егоровна фыркнула, но не зло, а как-то по-деловому, словно отмахиваясь от детской наивности. Она наклонилась ещё ближе, и её взгляд стал острым, цепким, как у оценщика.
— Заработаешь… К старости, может, и заработаешь. А жить надо сейчас. Слушай меня сюда внимательно, Максим. Мы с тобой люди неглупые. И должны думать о будущем. О твоём будущем. Нам надо сделать так, чтобы всё это, — она сделала неопределённый жест рукой, словно очерчивая в воздухе и квартиру, и машину, и всё остальное Олино «приданое», — было твоим. Надёжно твоим.
Максим застыл, не донеся чашку до губ. Улыбка медленно сползала с его лица, словно тающий на солнце снег. Он смотрел на мать, и ему вдруг показалось, что на её месте сидит совершенно незнакомая женщина.
— Что значит «моим»? Это её. Подарок её родителей.
— Сегодня её, а завтра? — голос матери стал твёрдым, как сталь. — Сегодня любовь-морковь, а завтра она найдёт себе другого, побогаче, и выставит тебя на улицу с одним чемоданом. Ты об этом думал? Нет. А я — думала. Есть схемы, сынок. Рабочие схемы. Можно оформить дарственную на тебя. Можно создать фиктивный долг, по которому она тебе якобы должна крупную сумму, равную стоимости имущества. Нужно просто грамотно всё обставить. Чтобы она от тебя полностью зависела. Чтобы знала своё место и никуда не рыпнулась. Чтобы ты был хозяином положения, а не приживалой в чужом доме.
Мир Максима рухнул. Не громко, с треском и грохотом, а тихо, внутри него. Уютная комната, запах пирогов, солнечный луч на серванте — всё это стало декорацией для отвратительного, уродливого спектакля. Он молча, с предельной аккуратностью, поставил чашку на блюдце. Звук фарфора о фарфор показался ему оглушительным. Он медленно встал и посмотрел на мать сверху вниз. Он не чувствовал гнева. Он чувствовал ледяное, тошнотворное омерзение.
— Ты… ты что такое говоришь? — его голос был глухим и чужим. — Я её люблю.
Антонина Егоровна вскинула голову, и в её глазах не было ни капли раскаяния — только холодное раздражение на его непонятливость.
— Любовь пройдёт, а квартира останется. Эх, дурак ты, сынок, и уши у тебя холодные. Если ты сам не хочешь обеспечить своё будущее, значит, это придётся сделать мне.
Она тоже встала, и её невысокая фигура вдруг показалась ему огромной, заслонившей собой весь свет.
— Я сама всё устрою. Я ей такую жизнь сделаю, что она от тебя сбежит, роняя тапки. Сама сбежит, оставив всё, лишь бы подальше от этого ада. И ты ещё мне спасибо скажешь.
Максим ничего не ответил. Он молча развернулся и пошёл к выходу. Он не смотрел на мать, не прощался. Он шёл сквозь её уютную, пахнущую пирогами квартиру, и с каждым шагом всё отчётливее понимал: только что его собственная мать, самый родной ему человек, методично и хладнокровно объявила войну его жене, его семье, его жизни. И он был её главной целью.
— Ты ничего не хочешь мне рассказать?
Вопрос Оли был тихим, почти невесомым, но в спокойствии вечера он прозвучал как треск льда под ногами. Максим оторвал взгляд от экрана телевизора, где беззвучно сменяли друг друга яркие картинки рекламного ролика. Он провёл два дня в тумане, пытаясь переварить разговор с матерью. Её слова, словно едкая кислота, разъедали его изнутри, превращая любовь и сыновнюю привязанность в пепел и отвращение. Он не рассказал Оле. Как можно было облечь в слова тот чудовищный, циничный план, который родила голова его собственной матери? Сказать: «Милая, моя мама считает тебя ходячим активом и хочет отобрать у тебя всё, что у тебя есть»? Это было немыслимо.
— О чём? — он попытался улыбнуться, но мышцы лица не слушались.
— Ты сам не свой с тех пор, как от неё вернулся. Молчишь, смотришь в одну точку. Что она тебе сказала? Опять что-то не так?
Прежде чем он успел придумать убедительную ложь, в прихожей пронзительно зазвонил домофон. Они переглянулись. Гостей они не ждали. Максим нажал на кнопку, и динамик ожил знакомым, до тошноты бодрым голосом Антонины Егоровны: «Максюша, это я! Открывай, я вам пирожков принесла!»
Оля вздохнула и пошла на кухню ставить чайник. Максим почувствовал, как внутри всё сжалось в холодный, тугой комок. Война, объявленная ему в тихой материнской квартире, только что перешла на его территорию.
Антонина Егоровна впорхнула в квартиру, словно была незваной гостьей, а долгожданным праздником. В руках она держала блюдо, накрытое белоснежным полотенцем, от которого исходил умопомрачительный аромат печёных яблок.
— Детки мои, привет! Проходила мимо, дай, думаю, загляну на огонёк, проведаю своих голубков. Оленька, ты не занята? Я же не помешаю?
Её сладость была чрезмерной, приторной. Она намеренно игнорировала напряжённое лицо сына и с удвоенным радушием обратилась к невестке. Оля, ещё не понимая масштаба надвигающейся катастрофы, вежливо улыбнулась и приняла блюдо.
— Здравствуйте, Антонина Егоровна. Конечно, не помешаете. Проходите.
И она прошла. Но не в гостиную, а прямиком на кухню, как полноправная хозяйка. Она заглянула в кастрюлю, где томилось мясо к ужину, и понимающе цокнула языком.
— Ах, говядинка! Хороший кусочек. Главное — не передержать, а то будет как подошва. Его тушить надо на медленном огне, с травками, с любовью. А ты, я смотрю, на большом огне готовишь? Ну, это дело молодое. Спешка… она мясу не товарищ. Только продукты переводить.
Она говорила это не со зла, а с видом опытного наставника, делящегося бесценной мудростью. Но каждое её слово было маленькой шпилькой, вонзавшейся в Олину уверенность. Максим, стоявший в дверях кухни, стиснул зубы.
— Мам, Оля прекрасно готовит. Не надо её учить.
— Да я разве учу? — Антонина Егоровна невинно захлопала ресницами. — Я же помочь хочу, подсказать. Опытом делюсь. Для вас же стараюсь.
Оставив кухню, она переместилась в гостиную и тут же нашла себе новое поле для деятельности. Её взгляд хищно впился в книжную полку. Она подошла, провела пальцем по корешкам, а затем без малейшего смущения поменяла местами две стопки книг.
— Вот так. Так гораздо лучше. Больше воздуха, композиция правильнее. Уют, он ведь в мелочах, Оленька. Женщина должна чувствовать пространство, создавать гармонию.
Оля молча наблюдала, как чужие руки вторгаются в её дом и меняют его по своему усмотрению. Это было уже не просто «в гости зашла». Это была тихая, ползучая оккупация. Максим шагнул вперёд.
— Мама, пожалуйста, оставь всё как есть. Нам так нравится.
Его тон был раздражённым, и Антонина Егоровна это уловила. Она тут же сменила тактику, приняв вид оскорблённой жертвы. Но её взгляд упал на журнальный столик, где лежал Олин новый ноутбук — тонкий, серебристый, дорогой. Это была цель получше, чем книги. Она подошла и аккуратно, почти с благоговением, подняла его.
— Ого, какая вещица! Серьёзный аппарат. Наверное, стоит как чугунный мост? — она взвесила его на руке, словно прикидывая цену. — Конечно, для работы вещь нужная, спору нет. Но молодая семья… каждая копеечка на счету должна быть. Мой Максим так работает, так старается… Важно, чтобы деньги шли на главное, на будущее, на прочный фундамент. А не на модные игрушки.
Это был прямой удар. Обвинение в расточительстве, в легкомыслии, в неуважении к труду её мужа. Оля побледнела. Она хотела что-то ответить, возразить, что купила ноутбук на свои собственные деньги, но слова застряли в горле. Взгляд свекрови был холодным и победительным.
— Мама. Хватит. Пора домой, — голос Максима был твёрдым и лишённым всяких эмоций.
Антонина Егоровна поняла, что на сегодня достаточно. Она аккуратно положила ноутбук на место и направилась в прихожую. Она добилась своего — посеяла сомнение и раздор. Надевая пальто, она не смотрела на Олю. Все её слова были адресованы сыну, но рассчитаны так, чтобы их услышала невестка.
— Я всё понимаю, сынок. Я вижу, как тут всё устроено. Материнская забота больше не нужна. Что ж, живите как знаете. Только потом локти кусать будет поздно.
Она ушла. В квартире стало тихо, но эта тишина была тяжёлой, давящей. Пирожки на кухонном столе источали сладкий яблочный аромат, который теперь казался запахом яда. Оля стояла посреди гостиной и смотрела на Максима. Она ждала. Ждала объяснений, защиты, чего угодно. А он просто стоял, опустошённый и раздавленный, понимая, что это была лишь первая вылазка. И что самое страшное ещё впереди.
— Максим, приезжай. Срочно. Разговор есть, не для телефона.
Голос матери в трубке был ровным, почти безэмоциональным, и от этого становился ещё более зловещим. В нём не было паники или истерики, только ледяная деловитость хирурга, готовящегося к сложной операции. Максим стоял посреди офиса, окружённый гулом рабочих будней, но всё это отступило, растворилось, оставив его один на один с этим коротким, как выстрел, приказом. Он знал, что это не просьба. Он знал, что это новый этап войны.
Дорога до её дома показалась ему бесконечной. Он вёл машину на автомате, мысленно прокручивая в голове все возможные варианты. Что она ещё придумала? Какую новую гадость приготовила? После её последнего визита в их с Олей квартире повисла тонкая, невидимая плёнка напряжения. Они не ссорились, нет. Но Оля стала более настороженной, а он — более раздражительным, и оба делали вид, что не замечают этого. Ложь во спасение, которая не спасала, а медленно отравляла воздух.
Её квартира встретила его всё той же обманчивой чистотой и запахом воска. Но на этот раз на кухонном столе не было ни пирожков, ни чая. Стол был пуст, как операционный, и это было плохим знаком. Антонина Егоровна ждала его, сидя на стуле, прямая, как струна. Перед ней на полированной поверхности лежало несколько листов бумаги формата А4.
— Садись, — сказала она, не поздоровавшись.
Он сел напротив. Его взгляд невольно упал на листы. Это были распечатки, чёрно-белые, плохого качества, словно кадры с камеры наблюдения. Кадры из чужой, прошлой жизни. Его жизни, которую он не знал.
— Я не хотела, сынок, — начала она своим новым, «скорбным» тоном, который он уже успел возненавидеть. — Мне самой больно на это смотреть. Но я твоя мать, и я не могу позволить, чтобы тебе пудрили мозги.
С этими словами она пододвинула листы к нему. Максим посмотрел. На первой фотографии, сделанной, очевидно, на какой-то шумной вечеринке много лет назад, смеющаяся Оля обнимала за плечи какого-то парня. Они оба смотрели в камеру, счастливые, молодые, беззаботные. На втором фото тот же парень целовал её в щёку, а она морщилась и смеялась. На третьем они сидели рядом на траве, и его рука лежала на её колене.
— Что это? — спросил Максим глухо, хотя и так всё понимал. — Зачем ты роешься в её прошлом?
— Я не роюсь, — отрезала Антонина Егоровна. Её скорбное выражение лица мгновенно сменилось жёсткой уверенностью. — Мне показали. Добрые люди, которые беспокоятся о тебе не меньше моего. Я должна была знать, с кем связался мой единственный сын.
Это была наглая, бесстыдная ложь. Никаких «добрых людей» не существовало. Это была она. Только она, со своей неуёмной, разрушительной энергией, могла потратить время на то, чтобы копаться в старых профилях социальных сетей, выискивая то, что можно было бы исказить и преподнести как компромат.
— Это фотографии из университета. Этому лет семь, если не больше! — он ткнул пальцем в распечатку, чувствуя, как внутри закипает бессильная ярость. — Что ты пытаешься мне доказать? Что у неё была жизнь до меня?
— Я пытаюсь тебе показать, какая она на самом деле, — голос матери стал тихим и ядовитым. — Ты посмотри на неё. Какая она здесь… раскованная. Опытная. Она тебе рассказывала про этого парня? Нет? А почему? Что ещё она от тебя скрывает? Ты ведь у меня такой простой, такой доверчивый. Тебя обвести вокруг пальца — раз плюнуть для такой, как она.
Она не обвиняла. Она сеяла сомнения. Каждое её слово было крошечным семенем яда, которое она аккуратно сажала в его душу. Он смотрел на фотографию смеющейся Оли и впервые, против своей воли, попытался увидеть её глазами матери. Увидеть не юношескую радость, а «раскованность». Не дружеские объятия, а «опыт». И ему стало дурно от самого себя.
— Прекрати. Это мерзко, — он отодвинул от себя листы, словно они были запачканы чем-то грязным.
— Мерзко — это проснуться однажды и понять, что тебя годами водили за нос, — не унималась Антонина Егоровна. — Я не говорю, что она плохая, сынок. Я говорю, что она не та, за кого себя выдаёт. У неё есть прошлое, которое она от тебя прячет. Сегодня она прячет фотографии, завтра спрячет деньги, а послезавтра ты узнаешь, что у неё где-то есть ещё одна жизнь. Ты просто подумай об этом. Без эмоций. Как мужчина.
Он встал. Он больше не мог находиться в этой комнате, дышать этим воздухом.
— Я всё сказал, — он пошёл к выходу, не оборачиваясь.
Он не слышал, что она говорила ему в спину. Он уже был далеко. Возвращаясь домой, он чувствовал себя грязным, заражённым. Он ненавидел мать за её подлость, но ещё больше ненавидел себя за то, что крошечный, микроскопический червячок сомнения всё-таки успел заползти ему в голову.
Он вошёл в квартиру. Оля встретила его в прихожей с улыбкой. Она была в домашнем платье, волосы собраны в небрежный пучок, от неё пахло ванилью и домом. Она шагнула к нему, чтобы обнять, но он, сам того не осознавая, сделал едва заметное движение назад. Всего полшага. Но она заметила. Улыбка медленно угасла на её губах.
— Что-то случилось? Ты был у неё?
— Нет, — солгал он, глядя куда-то мимо её глаз. — Просто устал на работе. Очень тяжёлый день.
Он прошёл в комнату, оставив её одну в прихожей. Он сел на диван и тупо уставился в тёмный экран телевизора. Оля молча постояла ещё несколько секунд, а потом тихо ушла на кухню. Между ними выросла стена. Невидимая, безмолвная, но абсолютно реальная. Он сидел в их общей гостиной и понимал, что яд начал действовать. И противоядия у него не было.
— Почему ты со мной не разговариваешь?
Воздух в квартире стал плотным, как вата, забивающая уши и горло. Тишина последних дней была не пустой, а наполненной недосказанными вопросами и затаённой обидой. Максим сидел на диване, глядя в книгу, но не видя букв. Оля стояла у окна, её силуэт чётко вырисовывался на фоне серого городского заката. Она не оборачивалась, но он чувствовал её взгляд спиной. Этот вопрос был последней попыткой прорвать ледяную корку, наросшую между ними после его визита к матери.
— Я разговариваю, — ответил он, не поднимая головы. Ложь была слабой и жалкой.
— Нет. Ты здесь, но тебя нет. Ты смотришь сквозь меня. Что она сделала? Что она тебе показала?
Именно в этот момент, когда напряжение достигло своего пика, раздался звонок в дверь. Не в домофон, а именно в дверь — короткий, властный, не оставляющий сомнений в том, кто стоит за ней. Максим вздрогнул. Он знал этот стук. Это был стук человека, который приходит не в гости, а с инспекцией.
Он открыл. На пороге стояла Антонина Егоровна. Она была одета в строгое тёмное пальто, на лице — маска озабоченной материнской скорби. Не сказав ни слова, она прошла мимо него в гостиную, где замерла Оля, и остановилась в центре комнаты. Она пришла на поле боя для решающей битвы.
— Ну что, сынок? Ты подумал над тем, о чём мы говорили? — начала она, намеренно игнорируя присутствие Оли, словно та была предметом мебели.
Оля медленно повернулась. На её лице не было страха или растерянности. Только холодное, сосредоточенное внимание. Она сделала несколько шагов вперёд.
— Я думаю, Максим расскажет мне, о чём вы говорили, Антонина Егоровна. Раз уж разговор касается и меня.
Антонина Егоровна криво усмехнулась, впервые удостоив невестку прямым взглядом.
— Ах, ты здесь? А я и не заметила. Этот разговор не для твоих ушей, деточка. Это семейное.
— Я его семья, — голос Оли был спокойным и ясным, и от этого спокойствия Антонина Егоровна на мгновение растерялась. — Так что теперь это и моё дело.
Максим стоял между ними, как парализованный. Он хотел вмешаться, остановить это, но не знал как. Одна женщина была его матерью, другая — его женой. И одна из них планомерно уничтожала его жизнь.
— Семья? — в голосе свекрови зазвенел металл. Она поняла, что тихие манипуляции больше не работают, и перешла в открытую атаку. Она шагнула к журнальному столику и бросила на него те самые распечатки, которые показывала сыну. Чёрно-белые призраки прошлого легли между ними. — Полюбуйся, сынок, на свою «семью»! Посмотри, как она умеет веселиться, пока никто не видит!
Оля опустила взгляд на фотографии. Она смотрела на них долго, с каким-то странным, отстранённым любопытством. Затем подняла глаза на свекровь.
— Это Андрей. Мой одногруппник. Мы дружили. Это выпускной нашего курса, семь лет назад. Вы потратили своё время, чтобы найти это? Чтобы показать Максиму? Зачем?
Её логичный, лишённый эмоций вопрос выбил Антонину Егоровну из колеи. Она ожидала слёз, оправданий, истерики. А получила холодный анализ.
— Чтобы он открыл глаза! Чтобы понял, с кем связался! С вертихвосткой, у которой…
— Хватит! — крикнул Максим. Это был предел. Яд сомнения, который так долго отравлял его, наконец нашёл противоядие в спокойной силе его жены. Он шагнул к матери, заслоняя собой Олю. — Уходи. Просто уходи из нашего дома.
Антонина Егоровна посмотрела на него. В её глазах плескалась чистая, незамутнённая ярость проигравшего игрока. Она поняла, что потеряла его. Её план по «спасению» сына и его имущества провалился. И тогда она решила сжечь всё дотла. Она обвела презрительным взглядом сначала Максима, а затем задержала его на Оле, на её квартире, на всём, что её так раздражало и манило. И с едкой, победительной усмешкой произнесла, обращаясь к сыну, но так, чтобы слышала каждая стена в этой комнате:
— Я просто пытаюсь сделать так, чтобы она тебя не вышвырнула потом как паршивого щенка! Чтобы всё её деньги и имущество были и нашими с тобой!
Фраза, сказанная когда-то шёпотом на её уютной кухне, теперь прозвучала как приговор. Не им, а ей самой. В наступившей тишине Максим смотрел на женщину, которая его родила, и не видел в ней ничего родного. Только уродливое, алчное чудовище.
Он не стал ничего говорить. Он молча взял её под локоть. Его хватка была не грубой, но непреклонной, как сталь. Он повёл её к выходу. Она не сопротивлялась, ошеломлённая его холодным спокойствием. Уже в дверях, поняв, что это конец, она выплюнула последнее:
— Ты ещё пожалеешь! Я же тебе жизнь чинила! Я же сделала так, как хотела — чтобы тебе было лучше!
Он молча закрыл за ней дверь и повернул замок. Два щелчка прозвучали в оглушительной тишине. Он вернулся в комнату. Оля по-прежнему стояла посреди гостиной. На журнальном столике лежали уродливые чёрно-белые снимки. Они смотрели друг на друга — двое людей, переживших атаку, оставшихся на руинах того, что когда-то было его семьёй. Они победили. Но цена этой победы навсегда осталась в воздухе их общего дома…
