— Это что такое?
Голос Вадима, резкий, как удар хлыста, расколол послеполуденную тишину квартиры. Он сбросил ботинки у порога, оставив на светлом ламинате грязные разводы от уличной слякоти, и, не раздеваясь, прошёл вглубь квартиры. Его путь лежал на кухню — священное место, где после восьмичасового рабочего дня его, как он считал, должны были ждать покой, порядок и горячий ужин. Но сегодня его инстинкты обманули. Ноздри уловили не дразнящий аромат жареного мяса или свежего супа, а тонкий, кисловатый запах чего-то застоявшегося.
Он замер на пороге кухни, и его лицо исказила гримаса брезгливого недоумения. Плита была холодна и девственно чиста. В раковине, словно памятник лени, громоздилась гора немытой посуды: тарелки с застывшими остатками вчерашней гречки, чашки с коричневыми ободками от кофе, вилки и ложки, слипшиеся в единую, неприглядную массу. На столе сиротливо стояла пустая бутылка из-под кефира. Его мир, упорядоченный и предсказуемый, где он был добытчиком, а жена — хранительницей очага, дал сбой. Система нарушилась.
Он нашёл её в спальне. Светлана, устроившись на их общей кровати, подложив под спину две пухлые подушки, с головой ушла в чтение. На её коленях покоился увесистый том в яркой обложке. Рядом, на прикроватной тумбочке, стояла большая фарфоровая чашка, от которой поднимался тонкий пар, и маленькое блюдце с аккуратно нарезанными дольками яблока. Она выглядела спокойной, умиротворённой, словно находилась в спа-салоне, а не в квартире, где царил бытовой апокалипсис. И именно это её олимпийское спокойствие взбесило Вадима больше, чем гора грязной посуды.
— Я не понял, это что за представление? — его голос сорвался на крик, и он остановился в дверном проёме, загораживая свет. — Я с работы пришёл уставший, как собака, а тут бардак и жрать нечего! Ты совсем обленилась? Уже третий день такая история!
Светлана не вздрогнула. Она медленно, словно нехотя возвращаясь из другого, более приятного мира, оторвала взгляд от текста. Её пальцы аккуратно вложили шёлковую закладку между страниц, и она с тихим шорохом закрыла книгу. Затем она подняла глаза на мужа. В её взгляде не было ни вины, ни испуга, ни суетливого желания оправдаться. Только холодное, изучающее любопытство.
— Я тоже пришла с работы, Вадим, — её голос был ровным и спокойным, и этот контраст с его ревущим тоном был оглушающим. — И, представь себе, я тоже уставшая. Поэтому я отдыхаю. В точности так же, как ты отдыхал вчера, когда вернулся, упал на диван и до ночи смотрел в телефон. Я решила, что это отличная идея, и последовала твоему примеру.
Это было не оправдание. Это была констатация факта, логичная и убийственно точная. Он ждал чего угодно, но не этого.
— Ты себя со мной не сравнивай! Я мужик, я добытчик, я вкалываю на заводе, чтобы у нас всё было! А твоя обязанность — создавать уют, следить за домом и кормить мужа!
И тут она взорвалась. Не криком, нет. Её тело напряглось, она выпрямилась, и в её спокойном голосе зазвенела сталь.
— Возьми и сам приготовь ужин и уберись дома! Я тебе не служанка тут, чтобы одной всем этим заниматься, пока ты, придя с работы, будешь диван просиживать с пивком наперевес!
Слова, которые она, видимо, долго вынашивала, вылетели, как пули. Вадим на секунду опешил от такой прямой, неприкрытой атаки.
— Я же сказал, я…
— Добытчик? — Светлана усмехнулась, коротко и зло. — Вадим, я вынуждена вернуть тебя с небес на землю. Я работаю бухгалтером в крупной фирме, и моя зарплата всего на десять процентов ниже твоей. Мы оба — добытчики. Только почему-то твоя добыча даёт тебе священное право на отдых после работы, а моя, видимо, накладывает на меня вторую смену у плиты и с тряпкой. Но знаешь что? Я это исправлю.
Она решительно встала с кровати, её движения стали резкими и точными. Она прошла мимо него, застывшего в дверях, и направилась прямиком на кухню. Он, как завороженный, поплёлся следом, не понимая, что происходит. Светлана рывком распахнула дверцу холодильника, и на них пахнуло холодом.
— Хорошо. Ты хочешь справедливости? Ты её получишь. С этой самой минуты наш семейный коммунизм объявляется закрытым. Вот эта полка, — она ткнула пальцем в среднюю полку, заставленную его колбасой и банками с пивом, — твоя. Вот эта, нижняя, — моя. Продукты каждый покупает себе сам. Готовит, соответственно, тоже сам. Посуду за собой моет немедленно, а не когда она плесенью покроется. Ясно?
Она с силой захлопнула дверцу и обвела кухню властным жестом, словно генерал, планирующий наступление.
— Дальше. Уборка. Видишь этот шов на ламинате? От окна и до коридора. Он теперь наша демаркационная линия. Всё, что справа — твоя территория. Всё, что слева — моя. Пылесос, швабра, чистящие средства — в кладовке, в свободном доступе. Посмотрим, как быстро ты завоешь от такой справедливой жизни, добытчик ты наш.
Вадим стоял посреди кухни и молчал. Он смотрел на её лицо — решительное, злое и абсолютно чужое — и чувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Его привычный, удобный и понятный мир, где он был хозяином, а она — услужливым персоналом, только что рухнул. Это был бунт на его личном корабле. И он понятия не имел, как его подавить.
Вадим проснулся на следующее утро с тяжёлой головой и смутным ощущением, что вчерашний вечер не был дурным сном. Квартира была тихой. Он полежал несколько минут, прислушиваясь. Обычно в это время Светлана уже гремела на кухне, варила кофе, и его аромат просачивался в спальню, вытягивая его из остатков сна. Сегодня запаха не было. Он встал и, накинув халат, побрёл на кухню.
Картина, открывшаяся ему, была сюрреалистичной. Левая половина кухни, та, что была теперь зоной ответственности Светланы, сияла. Её часть столешницы была идеально вытерта, на ней не было ни крошки. На плите стояла одинокая, блестящая турка для кофе. Правая же сторона, его территория, осталась нетронутой со вчерашнего дня. Гора посуды в раковине, казалось, стала ещё выше. Вадим хмыкнул. Он был уверен, что это глупый женский каприз, который испарится к обеду. Она поиграет в независимость, поймёт, что это утомительно, и всё вернётся на круги своя.
Он открыл холодильник. Средняя полка, его полка, смотрела на него остатками вчерашней колбасы и парой банок пива. Нижняя, её полка, была почти пуста, за исключением пачки масла и пары яиц. Он с грохотом захлопнул дверцу, достал с полки банку растворимого кофе, налил в первую попавшуюся грязную чашку кипятка из чайника и, размешав напиток ложкой, оставил её на столешнице. На своей столешнице. Это был его первый акт неповиновения.
Когда вечером он вернулся с работы, его уверенность в скорой капитуляции жены пошатнулась. На её половине кухни стоял пакет из супермаркета, из которого выглядывал пучок свежей зелени и упаковка охлаждённой рыбы. Его же сторона встретила его всё той же унылой картиной, к которой добавилась чашка с засохшими кофейными разводами. Он прошёл в гостиную. Левая половина комнаты была пропылесошена, на журнальном столике не было ни пылинки. Правая сторона, где стоял его диван, выглядела так, будто по ней прошёл небольшой смерч: брошенная вчерашняя газета, пустая пачка из-под чипсов.
Через полчаса вернулась Светлана. Без единого слова в его сторону она прошла на кухню и начала методично разбирать свои покупки. Её движения были выверенными и спокойными. Она не суетилась, не гремела посудой в знак протеста. Она просто жила свою новую, отдельную жизнь. Вскоре по квартире поплыл тонкий, но дразнящий аромат чеснока и запекающейся рыбы. Вадим сидел на диване и чувствовал, как у него сводит желудок от голода и злости. Это было изощрённое издевательство.
Она приготовила ровно одну порцию. Одну идеальную, красивую порцию. Выложила на чистую тарелку кусок рыбы, добавила салат из свежих овощей, налила себе бокал белого вина. Села за свою, чистую половину кухонного стола и начала есть. Медленно, с наслаждением, читая что-то в телефоне. Она не смотрела на него, не предлагала ему, не комментировала его голодное существование. Она его игнорировала.
— Приятного аппетита, — процедил он сквозь зубы, не в силах больше молчать.
— Спасибо, — коротко ответила она, даже не подняв головы.
Это было хуже, чем скандал. Это было полное, абсолютное безразличие. Доведённый до белого каления, он встал, подошёл к холодильнику, достал банку пива и пачку сосисок. Он демонстративно сорвал с них плёнку, бросив её на пол на своей территории, и начал есть их холодными, прямо руками, стоя посреди кухни. Он хотел показать ей, как ему всё равно. Что он мужик и может прожить и так. Но в глубине души он чувствовал себя униженным.
Когда Светлана закончила ужин, она вымыла за собой тарелку, вилку и бокал. Вытерла их насухо и поставила на полку. Протёрла свою половину стола. Его же гора посуды в раковине пополнилась новой тарелкой и кружкой после утреннего кофе. Он смотрел на это, и внутри него закипала ярость. Она не просто установила правила, она наслаждалась их исполнением. Она превратила их общую квартиру в витрину его несостоятельности. Он не собирался сдаваться. Он не собирался мыть посуду или брать в руки пылесос. Если она хочет войны, она её получит. Он просто сделает жизнь в этой квартире невыносимой для них обоих.
Неделя превратилась в тягучий, молчаливый ад. Вадим быстро понял, что его первоначальная тактика — демонстративное игнорирование и ожидание капитуляции — провалилась с треском. Он не просто проигрывал эту бытовую войну, он был разгромлен. Его половина квартиры стремительно превращалась в филиал свалки. Пакет с мусором у кухонной двери распух до неприличных размеров, источая кислый запах, который уже не перебивался никакими освежителями. Грязная посуда в раковине, казалось, начала жить своей жизнью, образуя хрупкие, шаткие башни. Его одежда, которую он небрежно сбрасывал на стул, теперь образовала уродливый холм на его половине спальни.
Светлана же, напротив, процветала. Её территория была оазисом чистоты и порядка в этой пустыне хаоса. Каждое утро она занималась йогой на своём идеально чистом коврике в гостиной. Каждый вечер она готовила себе что-то изысканное и простое, наполняя квартиру ароматами, которые для Вадима стали синонимом пытки. Она не упрекала его, не смотрела с осуждением. Она его не замечала. Он стал для неё частью интерьера на грязной половине комнаты. Это методичное, холодное безразличие сводило его с ума куда больше, чем крики и скандалы. Он понял, что проигрывает, потому что пытался играть по её правилам, просто саботируя их пассивно. Пришло время для активных боевых действий.
Первый удар он нанёс исподтишка. Вернувшись домой раньше неё, он увидел на её полке в холодильнике контейнер с аппетитно выглядевшим салатом, который она, очевидно, приготовила себе на ужин. В нём были креветки, листья руколы, помидоры черри — всё то, что он презрительно называл «травой», но сейчас, на фоне недельного питания пельменями и бутербродами, этот салат казался ему манной небесной. Поколебавшись секунду, он схватил контейнер. Он не просто съел салат. Он съел его жадно, по-хамски, прямо из контейнера, стоя над раковиной с грязной посудой. Пустой пластиковый бокс он небрежно швырнул на её, идеально чистую, половину столешницы. Это был вызов.
Когда Светлана пришла, она молча оглядела сцену преступления. Она увидела пустой контейнер, брошенный на её территории. Её взгляд скользнул по Вадиму, который сидел на диване и с преувеличенным интересом смотрел телевизор, делая вид, что он ни при чём. Она не сказала ни слова. Она просто взяла контейнер, вымыла его и убрала. Вадим почувствовал укол разочарования. Он ждал взрыва, а получил всё то же ледяное спокойствие. Он решил, что нужно усилить давление.
На следующий день он пошёл дальше. Придя домой, он обнаружил на плите, на её конфорке, сотейник, накрытый крышкой. Он поднял её. Внутри лежали два великолепных, обжаренных до золотистой корочки куриных стейка в сливочно-грибном соусе. Аромат был божественным. Это была явная провокация с её стороны, был уверен Вадим. Она дразнила его. «Ну уж нет, — подумал он, — в этот раз я не просто съем. Я оставлю ей сообщение». Он взял вилку, выловил самый красивый кусок и съел его. Второй стейк он оставил, но демонстративно потыкал в него вилкой, испортив вид, и оставил сотейник на плите. Он победил. Он заставил её играть по-крупному.
Вечером пришла Светлана. Она зашла на кухню, увидела распотрошённый ужин. Её лицо не изменилось. Она спокойно взяла сотейник, выложила себе на тарелку оставшийся стейк, разогрела его и села ужинать. Вадим, наблюдавший за ней из гостиной, не выдержал.
— Вкусно? Не подавилась? — с ехидцей бросил он.
Светлана медленно прожевала кусок, отпила воды и только потом посмотрела на него. Впервые за несколько дней она посмотрела ему прямо в глаза.
— Очень вкусно. Но тебе, наверное, было ещё вкуснее. Я же специально для тебя приготовила.
Вадим опешил.
— Что значит «для меня»?
— Ну, я же вижу, как ты мучаешься. Решила проявить милосердие, — в её голосе не было и тени милосердия. — Мне не жалко. Я просто учту твои вкусы в следующий раз. Сделаю поострее. Ты же любишь поострее?
Он не знал, что ответить. Она снова переиграла его, выставив его не коварным диверсантом, а жалким побирушкой, которого подкармливают из жалости. Внутри него всё клокотало от ярости и бессилия. Ночью он не мог уснуть. Он слышал её ровное дыхание рядом и ненавидел её. Он ненавидел её спокойствие, её чистоту, её салаты, её грёбаную правоту. В ту ночь он понял, что больше не будет пытаться её спровоцировать. Он будет уничтожать её мир. Он встал, прошёл на кухню, взял её любимую фарфоровую чашку, из которой она пила чай по вечерам, и помочился в неё. Затем аккуратно сполоснул и поставил на место. Война перешла на новый уровень.
Следующий вечер начался с напряжённой, густой тишины. Вадим, вернувшись с завода, обнаружил, что ничего не изменилось. Его половина квартиры продолжала утопать в бытовом запустении. Светлана была уже дома, сидела на своей чистой территории и читала. Он ждал. Он с каким-то извращённым нетерпением ждал момента, когда она потянется за своей любимой чашкой, чтобы заварить вечерний чай. Его поступок был омерзительным, он это понимал, но в нём не было ни капли раскаяния. Это был его ядерный удар в этой войне, и он хотел увидеть последствия.
Время шло. Она закончила главу, отложила книгу и пошла на кухню. Вадим, не отрываясь, следил за ней из гостиной. Она включила чайник. Протёрла и без того чистую столешницу. Её движения были плавными, обыденными. Она открыла шкафчик и взяла ту самую чашку. Сердце Вадима на мгновение замерло в предвкушении. Она поднесла её к свету, словно осматривая, и на секунду застыла. Он не мог видеть её лицо, но почувствовал, как изменилась сама атмосфера. Она не вскрикнула, не уронила чашку. Она очень медленно, с какой-то пугающей аккуратностью, поставила её на стол. Прямо на демаркационную линию между их территориями.
Затем она сделала то, чего он никак не ожидал. Она повернулась к его стороне кухни. Её взгляд скользнул по горам грязной посуды, по заляпанной столешнице, и остановился на распухшем мешке с мусором, который он так и не вынес. Она подошла к нему, брезгливо взяла двумя пальцами и поставила посреди кухни. Потом она распахнула холодильник и начала методично вынимать с его полки всё содержимое: банки с пивом, упаковку сосисок, начатую пачку пельменей, кусок заветренного сыра. Всё это она свалила в кучу на полу рядом с мусорным мешком.
— Ты что удумала? — хрипло спросил Вадим, поднимаясь с дивана. В её действиях была ледяная, расчётливая жестокость, которая пугала его гораздо больше открытой ярости.
Светлана не ответила. Она взяла первую банку пива, вскрыла её с шипением и, держа на вытянутой руке, начала медленно выливать содержимое прямо в открытый мусорный мешок, на огрызки и кофейную гущу. Золотистая пенная струя с бульканьем уходила в гниющее месиво. Потом она взяла вторую банку. Третью. Она делала это без спешки, с видом лаборанта, проводящего важный эксперимент. Когда пиво закончилось, она разорвала упаковку сосисок и одну за другой швырнула их в мешок. За ними последовали пельмени, рассыпавшись по мусору белыми, похожими на личинок, телами.
— Прекрати! С ума сошла, что ли? Это моя еда! — заорал он, делая шаг к ней.
Она остановилась и впервые за вечер посмотрела на него. Её взгляд был абсолютно пустым, как у хирурга, смотрящего на операционное поле.
— Я просто привожу вещи в соответствие, Вадим, — её голос был тихим, но каждое слово било наотмашь. — Твоя еда теперь находится там, где ей и место. Вместе с остальным твоим мусором.
Она бросила в мешок последний кусок сыра, после чего завязала пакет тугим узлом. Вонь от смеси пива, гниющих отходов и дешёвых мясных продуктов ударила в нос. Она подтащила мешок к его дивану и оставила его там, в центре его половины гостиной.
— Это — твой мир. Твоя еда, твоя грязь, твой запах. Наслаждайся.
Он стоял, ошарашенный, глядя то на неё, то на отвратительный, пахнущий мешок у своих ног. Все его мужские инстинкты кричали, что нужно что-то сделать: схватить её, накричать, сломать что-нибудь. Но он не мог сдвинуться с места. Она не оставила ему пространства для реакции. Она не атаковала его — она просто вынесла окончательный вердикт.
— Я тебя… — начал он, но голос его утонул в вязком воздухе квартиры.
Светлана усмехнулась. Это была даже не усмешка, а едва заметное движение уголков губ.
— Ты ничего не сделаешь. Ты ведь даже тарелку за собой вымыть не в состоянии. Какой из тебя противник? Ты больше не мой муж, не мужчина, не добытчик. Ты просто… элемент среды. Грязный, шумный, но, в сущности, совершенно безобидный. Живи в своей грязи. Ешь свою грязь. Это твой уровень.
Сказав это, она развернулась, ушла в спальню и плотно закрыла за собой дверь. Не хлопнула, а именно закрыла. Вадим остался один в гостиной, рядом с воняющим мешком, который был квинтэссенцией его жизни за последнюю неделю. Конфликт не закончился. Он просто перешёл в свою финальную стадию. Это больше не была война за быт. Это была жизнь двух смертельных врагов, запертых в одной клетке, где один из них только что доказал своё абсолютное, холодное и бесповоротное превосходство. И оба они знали, что с этого дня лучше уже никогда не будет…
