Мать сидела на кухне, перебирая пальцами край салфетки. Когда она делала так — значит, собиралась сказать что-то важное. Я замерла у входа, чувствуя, как холодок пробежал по спине.
— Лена, садись. Нам нужно поговорить.
Я медленно опустилась на стул напротив. За окном моросил октябрьский дождь, стекая по стеклу серыми дорожками. В комнате пахло корицей и яблоками — мама пекла шарлотку, как всегда, когда нервничала.
— Твой отец… — начала она и замолчала.
Сердце упало куда-то в живот. Отец? Какой отец? Тот, кто исчез из нашей жизни пятнадцать лет назад, когда мне было двенадцать? Который оставил нас с матерью одних справляться с жизнью?
— Виктор вернулся в город, — выдохнула мама. — Он хочет с тобой встретиться.
Я рассмеялась. Не от радости — от злости. От абсурдности ситуации.
— Серьёзно? После всех этих лет он решил, что мы снова семья?
— Лена… он болен. Живёт один. Ему нужна помощь.
— А мне нужен был отец! — голос сорвался. — Когда я плакала по ночам, спрашивая, почему папа не приходит. Когда ты работала на двух работах, чтобы мы не умерли с голоду. Когда я училась ездить на велосипеде, падала и некому было поднимать меня. Где он был тогда?
Мама посмотрела на меня усталыми глазами.
— Я знаю, дочка. Знаю, как тебе было больно. Но сейчас… может, стоит хотя бы выслушать его?
— За что? — я встала, руки дрожали. — За что я должна выслушивать человека, который бросил нас?
— Не за что. Не должна, — тихо сказала мама. — Но… он всё-таки твой отец. И если ты не встретишься с ним сейчас, потом может быть поздно.
Я смотрела на неё — на эту маленькую, хрупкую женщину, которая всю жизнь была для меня и мамой, и папой. Которая никогда не говорила плохо о нём, хотя имела на это право. Которая, наверное, до сих пор где-то в глубине души его любила.
— Одну встречу, — сказала я наконец. — Только одну. И только ради тебя.
Кафе на Садовой выглядело уютно — деревянные столики, мягкий свет, запах кофе и корицы. Я пришла на десять минут раньше, заказала капучино и сидела, нервно теребя ручку сумки. Каким он будет? Постаревшим? Больным? Раскаявшимся?
Он вошёл ровно в назначенное время. Я узнала его сразу — те же серые глаза, та же походка. Только волосы стали совсем седыми, а лицо… лицо было осунувшимся, усталым.
— Лена… — он остановился у моего столика, неуверенно улыбаясь. — Ты так выросла. Стала красивой.
Я кивнула, не вставая. Он сел напротив, заказал чёрный кофе.
— Как дела? Работаешь? Замужем?
Обычные вопросы. Будто мы просто давно не виделись, а не были разлучены пятнадцать лет его решением.
— Работаю. Не замужем. У меня дочь, Аня. Ей восемь лет.
— Внучка… — он улыбнулся шире. — А я и не знал. Как она? Похожа на тебя?
— Очень. И на маму. На бабушку, которая её воспитывает.
Намёк был прозрачным. Его улыбка померкла.
— Лена, я понимаю, ты злишься. И имеешь право. Но я… я был молод, глуп. Не понимал, что делаю.
— Тебе было тридцать пять. Это не молодость — это сознательный выбор.
Он замолчал, вертя в руках чашку.
— Я ошибся. Думал, что найду что-то лучше. Новую жизнь, новые возможности… А нашёл только пустоту.
— И что? — я наклонилась вперёд. — Ты думаешь, что достаточно сказать «я ошибся», и всё встанет на свои места?
— Нет. Но… Лена, мне тяжело. Болезнь… одиночество… Мне нужна семья. Нужны вы.
Вот оно. Вот зачем эта встреча. Не чтобы извиниться — чтобы попросить помощи.
— Семья? — я рассмеялась горько. — А где была твоя потребность в семье, когда мама ночами шила, чтобы заработать на мои учебники? Когда я боялась рассказать одноклассникам, что у меня нет папы? Когда мы с мамой экономили на всём, чтобы хватило на еду?
— Я знаю, что причинил вам боль…
— Боль? — голос поднялся. — Ты разрушил нашу жизнь! Мама до сих пор не может довериться никому. А я… я боюсь отношений, потому что знаю — мужчины уходят. Всегда уходят.
— Лена, пожалуйста…
— Нет! — я встала, не в силах больше сидеть. — Ты не был рядом, когда я нуждалась. Я справилась. Выросла без тебя, выучилась, работаю, воспитываю дочь. А теперь ты нуждаешься — и думаешь, что я обязана?
— Ты же моя дочь…
— По крови. Только по крови. А отцом нужно быть, а не только зачать ребёнка!
Люди начали оборачиваться. Я схватила сумку.
— Я не обязана тебе только потому, что ты мой отец по крови, — сказала я с твёрдостью, которая удивила меня саму.
И ушла, оставив его сидеть одного за столиком с остывшим кофе.
Дома я рыдала. Злилась на себя за слёзы, за то, что его слова всё-таки задели. Мама обняла меня, не задавая вопросов.
— Я ужасная, да? — всхлипывала я. — Бессердечная дочь, которая бросила больного отца.
— Нет, — тихо сказала мама. — Ты просто защищаешь себя. Это нормально.
— Но он же болен… Может, я действительно должна…
— Ты никому ничего не должна, Лена. Ни мне, ни ему. Ты должна только себе — быть честной с собой.
Мы сидели на диване, за окном шумел дождь. Аня делала уроки в своей комнате, время от времени что-то напевая. Обычная жизнь. Наша жизнь, которую мы построили без него.
— Мам, а ты… ты не злишься на меня за то, что я так с ним поговорила?
Мама долго молчала.
— Знаешь, когда он ушёл, я думала, что умру от боли. Но потом поняла — я должна жить. Ради тебя. И я научилась. А ты… ты выросла сильной. Может, слишком сильной.
— Что ты имеешь в виду?
— Прощение, Лена. Оно нужно не ему — оно нужно тебе. Чтобы освободиться от той боли, которую ты носишь в себе все эти годы.
Я не ответила. Не знала, что ответить. Прощение? За что? За разрушенное детство? За мамины слёзы? За мой страх близости?
Звонок раздался в четверг утром. Я была на работе, разбирала квартальные отчёты. Незнакомый номер.
— Елена Викторовна? Это доктор Петров из городской больницы. Ваш отец…
Сердце екнуло.
— Он в реанимации. Состояние тяжёлое. Вы… вы его единственная родственница в городе.
Я бросила трубку и долго сидела, уставившись в монитор. Цифры отчёта плыли перед глазами. Отец… в реанимации… единственная родственница…
— Лена, ты в порядке? — коллега заглянула через перегородку. — Ты бледная как стена.
— Да, всё… всё хорошо.
Но ничего не было хорошо. Весь день я металась между «это не моё дело» и «а что, если он умрёт?». К вечеру поняла — нужно ехать. Не ради него. Ради себя.
Больница пахла хлоркой и лекарствами. Длинные коридоры, белые стены, приглушённые голоса. Я нашла нужное отделение, поговорила с врачом.
— Сердце, — объяснил доктор Петров, усталый мужчина лет пятидесяти. — Обширный инфаркт. Мы делаем что можем, но… возраст, запущенность болезни… Вы знали, что он болен?
— Нет. То есть… он говорил, но не уточнял.
— Сахарный диабет, гипертония, проблемы с сердцем. Всё в тяжёлой форме. Он живёт один?
— Да.
— Понятно. Таких пациентов много — одинокие, запущенные, приходят к нам, когда уже поздно что-то менять.
Я кивнула, не зная, что сказать. Врач ушёл, а я осталась стоять в коридоре. Зайти к нему или уйти? Что я скажу? Что он скажет?
Решила зайти.
Он лежал под капельницей, подключённый к каким-то аппаратам. Выглядел ещё хуже, чем в кафе — серый, осунувшийся, старый. Услышав шаги, открыл глаза.
— Лена? — голос был хриплым, слабым. — Ты пришла…
— Врач позвонил.
— Понятно. — он попытался улыбнуться. — Значит, не от большой любви.
Я села на стул рядом с кроватью. В палате было тихо, только пискали приборы и шумел кондиционер.
— Как ты себя чувствуешь?
— Как человек, который умирает. — он повернул голову ко мне. — Страшно, знаешь ли. Всю жизнь думаешь, что времени много, а потом вдруг понимаешь — всё, конец.
— Врач сказал, что ты запустил болезнь.
— Да. Не было смысла лечиться. Для кого? Для чего?
Мы помолчали. Я смотрела на этого чужого человека, который когда-то был моим папой. Который учил меня кататься на велосипеде, читал сказки на ночь, поднимал на плечи, чтобы я могла дотянуться до яблок на дереве.
— Лена, — сказал он тихо. — Ты мне ничего не должна. Я просто хотел увидеть, какой ты стала. И… мне стыдно, что не был рядом.
Что-то дрогнуло внутри. Не прощение — но трещинка в стене злости.
— Зачем ты ушёл тогда? Правду скажи.
Он закрыл глаза.
— Испугался. Ответственности, обязательств… Мне казалось, что жизнь проходит мимо. Что я упускаю что-то важное. — открыл глаза, посмотрел на меня. — Дурак был. Упустил самое важное — тебя. Твоё детство, твою жизнь…
— А мама? Ты её любил?
— Да. Очень. Но любовь… любовь не всегда сильнее страха.
Он протянул дрожащую руку к тумбочке.
— Там, в ящике… письмо. Для тебя. Написал много лет назад, но не решался отправить.
Я открыла ящик, достала конверт. Знакомый почерк: «Лене».
— Прочитаешь дома. Там… там всё, что я не смог сказать тогда.
Медсестра заглянула в палату.
— Время посещений заканчивается.
Я встала, сжимая письмо в руке.
— Я… я приеду ещё.
— Не обещай. — он слабо улыбнулся. — Живи своей жизнью. А я… я рад, что увидел тебя. Что знаю — ты выросла хорошим человеком. Без меня.
Дома я долго не могла решиться прочитать письмо. Оно лежало на кухонном столе, а я ходила вокруг, заваривала чай, убиралась, укладывала Аню спать.
— Мама, что это? — дочка показала на конверт.
— Письмо от дедушки.
— От какого дедушки? У меня есть только бабушка Таня.
Как объяснить восьмилетнему ребёнку, что есть люди, которые становятся дедушками не заслужив этого звания?
— От папиного папы. Ты его не знаешь.
— А почему?
— Потому что он… он жил далеко.
Анька кивнула и убежала играть. Дети принимают любые объяснения, если говорить уверенно.
Когда все легли спать, я наконец раскрыла конверт. Письмо было длинным, написанным корявым почерком. Датировано двенадцать лет назад.
«Моя дорогая Лена,
Пишу это письмо в сотый раз и не знаю, отправлю ли когда-нибудь. Прошло уже три года с тех пор, как я ушёл из дома. Каждый день думаю о тебе и маме. Каждый день жалею о том, что сделал.
Ты, наверное, злишься на меня. И правильно делаешь. Я заслужил твою злость. Я был эгоистом, трусом, плохим отцом. Я выбрал свою свободу вместо нашей семьи.
Но знай — ни одного дня я не перестаю скучать. По твоему смеху, по твоим вопросам, по тому, как ты бежала ко мне когда я приходил с работы. «Папа приехал!» — кричала ты, и сердце моё наполнялось счастьем.
Теперь этого нет. И это моя вина.
Я не прошу прощения — знаю, что не заслужил. Не прошу понимания — понимаю сам, что поступил ужасно. Просто хочу, чтобы ты знала — папа тебя любит. Всегда любил и будет любить. Даже если не имеет права.
Будь счастлива, доченька. Стань лучше меня. А я… я буду гордиться тобой издалека.
Твой папа.»*
Я плакала, читая эти строки. Не от жалости к нему — от жалости к той маленькой девочке, которая ждала папу домой. Которая мечтала, что он вернётся и всё будет как прежде.
Письмо не извиняло всё. Не стирало боль и не возвращало потерянные годы. Но оно показывало — моя боль не была незамеченной. Он знал, что причинил мне боль. И это… это что-то значило.
Утром позвонили из больницы. Он умер ночью во сне. Сердце не выдержало.
Я сидела на кухне, держа трубку, и не знала, что чувствую. Облегчение? Горе? Пустоту?
Мама обняла меня.
— Соболезную, доченька.
— Мам, а я… я плохая дочь? Что не плачу?
— Нет. Ты нормальная. Горевать можно по-разному.
Похороны были скромными. Пришли несколько его сослуживцев, соседи по коммуналке, мы с мамой. Гроб опустили в землю под серым октябрьским небом.
Священник говорил какие-то слова о прощении и покое, но я его не слушала. Думала о том, что вот и всё. Конец истории, которая началась двадцать семь лет назад.
Когда все разошлись, я осталась одна у могилы. Достала из сумки фотографию — старую, где мы втроём: мама, папа и я, трёхлетняя, на его плечах. Счастливая семья.
— Я не простила, — сказала я вслух. — И не собираюсь. Но я больше не злюсь. Потому что злость — это тоже связь. А мне нужно быть свободной.
Разорвала фотографию и бросила клочки в урну рядом с оградкой.
Дома мама пекла блины — поминальные. Анька помогала ей, перемешивая тесто.
— Мам, расскажи про дедушку, — попросила дочка. — Какой он был?
Я села рядом с ней.
— Он был… сложным человеком. Делал ошибки. Большие ошибки. Но он тебя любил, хоть и не знал.
— А почему он не приходил в гости?
— Потому что… потому что иногда взрослые поступают неправильно. И потом уже не могут всё исправить.
Анька кивнула серьёзно.
— Понятно. А ты его простила?
Вопрос застал врасплох. Дети всегда задают самые сложные вопросы.
— Я… я отпустила его. Это не то же самое, что простить. Но тоже важно.
— А в чём разница?
Я задумалась. Как объяснить ребёнку то, что сама поняла только сегодня?
— Простить — значит сказать «ты не виноват». А отпустить — значит сказать «я больше не буду носить в себе эту боль».
Анька кивнула, будто всё поняла. Может, и поняла — дети умнее, чем мы думаем.
Вечером, когда дочка легла спать, мы с мамой сидели на кухне. Я достала новую фотографию — мы втроём: мама, я и Аня на даче у тёти прошлым летом. Улыбающиеся, счастливые.
— Вот это наша семья, — сказала я, ставя рамку на полку. — Настоящая.
Мама молча обняла меня. И я поняла — я действительно свободна. Не от памяти, не от прошлого. От злости. От обиды. От ожидания, что кто-то должен мне что-то.
Отец ушёл из нашей жизни дважды. Первый раз — когда бросил нас. Второй — когда умер. И оба раза мы выжили. Потому что мы — семья. Мама, я и моя дочка. Три поколения женщин, которые умеют быть сильными.
А прощение… прощение не всегда нужно. Иногда достаточно просто отпустить и идти дальше. Своей дорогой. Со своими людьми.
Я не простила его. Но я больше не держу в сердце ту боль. И это, пожалуй, важнее прощения.
Потому что держать боль — значит позволять прошлому управлять настоящим. А я выбираю жить здесь и сейчас. С теми, кто рядом. С теми, кто не ушёл.
Жизнь коротка для вечной злости. И слишком прекрасна, чтобы тратить её на тех, кто не заслужил места в ней.
За окном перестал моросить дождь. Выглянуло солнце, окрасив мокрый асфальт золотистыми бликами. Новый день. Новая жизнь.
Без него.
