Зоя сорвала с вешалки лёгкую куртку и, так и не надев, бросила обратно.
— Моего опять нет дома, — хрипло произнесла она, будто докладывала новость из свежей криминальной сводки. — Как ни приду домой — его нет. И что, по-твоему, он там делает до ночи?
Подруга Кира, что сидела в глубоком кресле и играя золотистой серёжкой, не спешила с выводами, на ее губах проскользнула насмешка.
— Каждый день до девяти? Забавно. Я бы сказала, это из области научной фантастики и трудового мазохизма.
— Какая трудовой? — Зоя резко отмахнулась. — Любовница? Да не смеши. Он и в постели-то никакой — работяга упавший. Приползает, ест и падает. Я иногда гляну и думаю: «Кто этот мужчина в моей кровати? И отчего он пахнет бухгалтерией?»
Кира криво усмехнулась:
— Бухгалтерии? А она интересно как пахнет. Ладно, а ты уверена, что он вообще у тебя живой? У меня Руслан попробуй так задержись — вылетел бы из дома, как пробка из шампанского. Я его, конечно, люблю, но у меня не беспредельное терпения.
— Я не могу, — выдохнула Зоя. — Квартира его. Деньги несёт он. Да и, чёрт подери, я его люблю.
— Любишь — забирай с работы к ужину, — холодно посоветовала Кира. — А то у тебя муж превратился в тень с зарплатной ведомостью. И на выходных, небось, трупом лежит?
— Лежит, — скривилась Зоя. — И не шевелится. Картина Репина «Не дождалась».
Она качнулась на пятках, потом вдруг сказала твёрдо, как ставят точку в споре:
— Я сегодня же поговорю. И пусть делает, как люди: пришёл к шести — и дома. Хочу слышать его шаги раньше прогноза погоды.
— Осторожнее с желаниями, — пробормотала подруга. — Иногда они исполняются, но чек приходится оплачивать тебе.
***
Олег открыл дверь ключом в свою квартиру вечером: давно завёл привычку не звонить и не тревожить дом своим появлением.
— Опять сверхурочные? — Зоя встретила его у порога, как адвокат на судебном заседании готового к обвинениям. — Или это ты репетируешь роль кометы?
— Да, — Олег поморщился, — как всегда. Ты же… понимаешь.
— Нет. Не понимаю, — Зоя перешла на шёпот с жёсткой ноткой. — Что тебя тянет туда, будто магнитом?
Он прошёл на кухню, поставил тарелку, налил суп, сел, вертя ложку между пальцами, как дирижёр палочку.
— Если не я, то кто заплатит ипотеку? Квартплату? Мы же хотели на море. И твои покупки — не дешёвые увлечения.
— Я знаю, — Зоя опустилась напротив. — Но у нас семья превращается в дежурное помещение. Мы едим, спим и не живём. Слышишь? Не живём. Ты у меня как призрак в графике.
Олег доел молча, вымыл тарелку, аккуратно поставил в сушилку — чётко, как военный ставит сапог под кровать.
— Что ты предлагаешь? Бросить смену и сидеть дома на сорока пяти тысячах твоей ставки?
— Не надо мне язвить, — губы Зои дрогнули. — Просто сократи. Не двенадцать, а семь. Как нормальные живые мужья, а не станки.
Он прислонился к столешнице, глянул ей в глаза, подумал. И вдруг устало усмехнулся:
— Ладно. Не я это предложил. Завтра поговорю с начальством.
Зоя обняла его горячо и благодарно, как героя обнимают на пьедестале. Пахло супом, тёплым хлебом и какой-то забывчивой нежностью.
— Мы всё вытянем, — прошептала. — Вместе вытянем. Я в тебя верю, слышишь? Верю.
— Скажи это утром, — пробормотал он, но без злости.
***
Утром Олег стоял в приёмной и рассматривал табличку на двери: «Борис Аркадьевич». Начальник отдела, человек с носом-стрелкой и бровями, будто нарисованными упрямой рукой.
— Заходи, Олег, — сказал Борис Аркадьевич, не поднимая головы от бумаг. — Если это про сокращение часов — я ждал. Ты ставишь рекорды, но не железный.
— Я хочу жить, — просто произнёс Олег. — И не сойти с ума. Могу взять меньше смен.
— Меньше смен — меньше денег, — начальник поднял глаза. — Я не держу тебя на цепи. Но знай: премии утекают. Выбор — это всегда отказ от чего-то. Готов?
— Готов, — Олег кивнул. — Не хочу разменивать дыхание на выработку.
Борис Аркадьевич усмехнулся едва заметно:
— Фраза красивая. Возьму на цитату для молодых. Ладно. Согласую график. Только одно: не превращай отдых в дыру. Заполняй. Иначе тебя затянет пустота.
— Уже начал, — ответил Олег. — Холст присмотрел.
— Холст? — Борис Аркадьевич кивнул, словно поставил штамп. — Тогда иди. Пиши своё море. И да, если что — мой кабинет открыт. Я не монстр, я бухгалтер со справкой о человечности.
Олег улыбнулся, неуклюже откланялся и выйдя из кабинета прикрыл за собой дверь.
***
Через неделю он впервые за последние пару лет вошёл в дом при дневном свете. На плите шипел чайник. Олег развернул бумажный свёрток — камбала, купленная по дороге, смотрела косым глазом, как старый знакомый.
«Ладно, YouTube вместо Машки-спасительницы», — ухмыльнулся он и набрал в поисковой строке «как жарить камбалу», откинув чужие советы, выбрал короткое видео. Мука, соль, масло — готово.
Зоя притворилась, будто крадётся: подошла, обняла сзади, горячо коснулась губами шеи.
— Какие у меня новости: захожу — а у меня дома мужчина у плиты. Вот бы привыкнуть. И чтобы это стало скучной нормой.
— Не обещаю гастрономических чудес, — усмехнулся Олег. — Камбала может подать на меня в суд. И, возможно, выиграть дело.
— Я стану свидетелем защиты, — вздохнула Зоя и улыбнулась.
Они ели и смеялись, как в первые месяцы брака. Потом Зоя принесла два бокала красного, поставила на столик и посмотрела — Олег уже спал.
— Ну вот, — тихо сказала она, — праздник на полуслове. Но полусловом тоже можно сказать «люблю».
Она отпила глоток и улыбнулась: «Ничего. Неделя-другая — и он оживёт. И я рядом — не камень, не счёт».
***
Неделя растянулась в месяц. Олег включил настольную лампу и развернул новенький мольберт: кедровая рама пахла свежей стружкой. Он плавно провёл кистью по холсту — вышел кривоватый берег и коренастая кустарная ветка. Было странно тепло от этой неровности.
— Это что за детский сад? — жена стояла в дверях и смотрела на него, как на провинившегося школьника. — Денег стало меньше, а ты в игрушки играешь? Краски — это хлеб? Или ты решил намазать масло на воздух?
— Не игрушки, — мирно ответил он. — Я рисовал в детстве. Забыл, как этим дышать. Сейчас вспомнил. И книги… Я читаю. Приятное тоже стоит копейки, если голова занята.
— Копейки? — Зоя метнула взгляд на краски и холсты. — Это копейки? Скажи ещё, что моя сумка — роскошь, а твой набор кистей — философская необходимость. Прямо Платон с палитрой.
— И то, и другое — выбор, — ровно произнёс Олег. — Мы же договорились: меньше тратим. Я укладываюсь.
— А я нет, — Зоя резко шлёпнула на стол карту. — Маникюр — это не «выбор», это рутина. И платье к дню рождения Юльки — тоже. Дай деньги.
— Юля — твоя подруга. Подарок оплатишь ты, — спокойно ответил он. — Я оплачу ипотеку, счета, еду, отложу чуть-чуть. Мы же так распределили, помнишь?
— Жадина! — Зоя почти выкрикнула. — Ты лежишь, читаешь, мажешь кисточками, а я… Я хочу жить нормально. Не в кружке «умелые ручки».
— Жить — это не только покупать, — с лёгкой усмешкой сказал Олег. — Между «лежишь» и «мажешь» есть ещё «дышишь». И иногда «слышишь».
Она хлопнула дверью. На завтра сцена повторилась, только громче. Её «верни сверхурочные» резало, как тупой нож. Он отвечал всё тем же спокойствием:
— Нет. Я теперь живой. Ты сама просила.
— Просила — и ошиблась! — Зоя растягивала слова. — Возвращай всё как было!
— Как было — это когда мы виделись час. На ужин и завтрак, а между ними сон. Мне хватило, — мягко ответил он. — А тебе?
***
Её злость густела, как сироп, от которого тошнит. Вечером, когда Олег чинил скрипучее кресло, Зоя навалилась на него с колкими фразами:
— Ты ничтожество, Олежек. Мужчина, который не может заработать, — пустое место. Без меня ты бы развалился, как шкаф из ИКЕА без инструкции.
— Не переоценивай себя, — вежливо сказал он, затягивая шуруп. — Я прекрасно стою на своих ногах. И твою потребность в «ещё, ещё, ещё» не обязан кормить, как прожорливую птицу. Она слопает даже небо.
— Ах так! — Зоя схватила пригоршню его карандашей и швырнула на пол. — Твои палочки — туда же. В мусор. Вот тебе «искусство»: шуршит, как чек.
Он поднял её руку и аккуратно убрал в сторону.
— С палочками осторожнее, — иронично произнёс. — Они не кричат в ответ. Да и я тоже не стану.
Она бросилась, ударила его кулаками в грудь, больно укусила — зубами, всерьёз. Олег отступил на шаг, провёл пальцами по свежему следу, посмотрел на неё долго и как-то прозрачно.
— Хватит, — сказал он негромко. — Собирайся.
— Чего? — она не сразу поняла.
— Вещи. Сегодня. Тебе к маме. Здесь больше нельзя. Укусы — не язык любви.
— Смелый нашёлся? Выбросишь жену на лестницу? — тон Зои зазвенел.
— Никого выбрасывать не собираюсь, — ответил он уже сухо. — Подвезу тебя с пакетами. Остальное — не моё. Но границы — мои.
Он достал рулон пакетов и стал складывать её одежду — терпеливо, без театральных жестов. Платья ложились, как страницы прочитанной книги. Зоя сначала орала, потом захлёбывалась гневом, потом рыдала и просила. Он не спорил. Он делал своё.
Через час дверь закрылась за её спиной. Дом стал ощутимо ровнее: не тише, нет — без рваных швов. Олег вымыл руки, посмотрел на красный след укуса и, будто отметив проверенное, набрал номер Сергея.
— Приедешь? — спросил он коротко. — Без поводов. Просто приедешь?
— Уже еду, — ответил друг. — И не смей мне подсовывать водку. Возьму пироги из булочной. Слышишь? Пироги, не философию.
Олег улыбнулся. Поставил чайник. Присел у окна и поймал себя на том, что ему спокойно.
***
Звонок прозвучал на полсекунды раньше, чем обычно: как будто человек за дверью опередил собственную мысль. Олег открыл — на коврике стояла неулыбчивая Кира. За её спиной маячил Сергей, держащий коробку с ещё тёплыми сдобами.
— Можно? — Кира вошла, не дожидаясь разрешения. — Я ненадолго.
— Если ненадолго — проходи, — кивнул Олег. — Чай горячий. И пироги на подходе — Серёжа у нас щедр, когда не его очередь платить.
Кира бросила взгляд на мольберт, на книги, на аккуратно сложенный на стуле тёмный пиджак Олега.
— Она у мамы, — сказала без прелюдий. — Рвёт и мечет. Говорит, ты тиран и жадина. Ещё «моралист в тапках».
— Её словарь не увеличился, — пожал плечами Олег. — Новостей у тебя нет?
Кира замялась, потом уселась на край стула. Сняла серёжку и крутанула её в пальцах.
— Есть. И, честно, не хотела быть курьером. Но лучше тебе знать от меня, чем от сплетниц. Зою сегодня уволили. Срочно. С чеков. Она месяц проводила свои покупки через общий счёт отдела — маскировала под «канцтовары». «Канцтовары», Олег. Сумка за двадцать — и «канцтовары». Гениально по-глупому.
Сергей присвистнул, но ничего не сказал. Олег вздохнул и налил всем по кружке.
— Наказание без суда, — проговорил он спокойно. — Значит, всё честно. Она давно путала «надо» и «хочу». И вот реестр их развёл.
— Ей предстоит вернуть деньги, — добавила Кира. — И искать работу с пятном. А ещё… — она подняла на Олега глаза, в которых едва-едва теплилось сожаление, — она думала, что если припугнёт тебя скандалом и «слезами», ты дрогнешь и вернёшь прежний график. Ей и в голову не пришло, что ты отстегнёшь ремень и встанешь. Как ни странно, ты единственный из нас всех, кто стал жить, Олег.
Они молча выпили чай — он пах корицей и ванилью, как детство у тёплой печки. Сергей разложил пироги; крошки россыпью блеснули на столе, как мелкие монеты.
— Забавный мир, — наконец сказал Сергей. — Знай: если уволили — пусть расплачивается. А ты… Что это? — он подошёл к мольберту. — Берег? Лесок? Чья-то дорога к воде?
— Дорога к себе, — улыбнулся Олег. — Я отправил фото этой работы на городской конкурс. Просто так, от нечего делать. И не поверишь… — он протянул конверт, пару часов назад вынутый из почтового ящика. — Сегодня пришло: «Принято к выставке. Приходите в субботу».
Кира прищурилась, прочла, вздохнула.
— Неожиданно.
— Для тебя — неожиданно, — мягко ответил Олег. — Для меня — закономерно. Я перестал служить чужим прихотям и перестал быть пустым.
Кира встала, держа серёжку в руке.
— Я пойду. И… Если вдруг Зоя явится сюда с очередным «верни», не открывай. Ей полезно постоять у дверей. На сквозняке гордыня отрезвляется. И готовься — её мама не сахар.
— Передай ей, — сказал Олег спокойно, — что у меня для неё всегда есть тёплые слова, но не тёплые оправдания.
Она ушла первой. Сергей остался, поднял кружку и чокнулся керамикой о кружку Олега.
— За новые берега. И за то, что укус — заживает. И за то, что ты не стал превращаться в коврик.
Олег рассмеялся — легко, тихо, по-настоящему. Он подошёл к мольберту и одним уверенным движением добавил на своём кривоватом берегу узкую светлую тропку.
— Пожалуй, — произнёс он, — самое смешное в этой истории в том, что мне больше не надо доказывать никому, что я живу.
***
А в это врем. Зоя сидела у окна в квартире матери, пила чай с чабрецом и грызла губу. Раиса Петровна — плотная, аккуратная, с усталым добрым взглядом — накрыла блюдо полотенцем, чтобы ватрушки не остыли.
— Ешь, дочка, — сказала она мягко. — Нервами сыта не будешь. Они, знаешь, калории жгут, но счастья не приносят.
— Мам, — Зоя зажмурилась. — Он меня выставил. Как кошку. Я же его люблю.
— Любовь без уважения — как чай без заварки, — ответила Раиса Петровна. — Вода тёплая, а пить не тянет. Ты его кусала, Зой. Не фигурально — зубами. Это не язык семьи.
— Он меня довёл! — вспыхнула Зоя. — И потом… Меня уволили. Они все против меня.
— Знаешь, что говорил твой дед, царство ему небесное? — Раиса Петровна улыбнулась уголком губ. — «Если все против тебя, проверь, не ты ли против всех». Деньги чужие — не тени. Их видно. Возвращай. Работу ищи. И не проси у него сверхурочные.
Зоя побледнела.
— Мам, ты суровая.
— Я тёплая, — возразила она. — Но тёплое — не значит мягкое. Тёплая печь держит форму. И да, скажу грубо: будь умнее. Не путай шопинг с терапией. Это дорогая таблетка без действующего вещества.
Зоя опустила глаза и, к собственному удивлению расплакалась не от злости, а от стыда. Мать положила ладонь ей на темя.
— Плачь, — шепнула. — Слёзы — это вода. А после воды что растёт? Если, конечно, семя в земле есть.
***
Суббота пришла с прозрачным светом. Олег с Сергеем стояли у входа в городской дом культуры. На стене висела афиша: «Весенний вернисаж. Молодые авторы». Среди фамилий — его. Неловкая радость отдавала в груди.
— Проходите, — сказала женщина в очках-каплях. — Вы автор? Эмма Романовна, куратор. Ваш берег — в малом зале, слева.
— Рад знакомству, — Олег чуть смутился. — Для меня это новое.
— Новое — это синоним живого, — ответила Эмма Романовна. — Не бойтесь, я не кусаюсь. В отличие от некоторых зрителей. Но их мы тоже любим — они делают искусство громким.
Сергей хмыкнул:
— А пироги делает громкими булочница у нас во дворе. Хотите попробовать? Я всегда за то, чтобы искусство не оставляло людей голодными.
— Убедили, — кивнула куратор с улыбкой. — После открытия.
В малом зале картины висели плотным рядом. Олег остановился перед своим холстом. Кривоватый берег и коренастая ветка вдруг показались ему родными.
— Вы… — рядом раздался молодой голос. — Простите, что подслушал. Вы Олег? Я Тимур. Первый раз вывешиваюсь. У вас линия горизонта — честная. И тишина в кадре, как музыка без слов.
— Спасибо, Тимур, — Олег улыбнулся. — Ты говоришь так, будто это всё понятно, а я всё ещё учусь.
— Учимся до кладбища, — встряла Эмма Романовна. — Хороший лозунг для плохого дня. Не переживайте, господа. Из вас выйдет толк. В одном — точно художник, в другом — критик с пирогами.
Сергей поклонился:
— Я универсален. Могу ещё молча кивать в нужные моменты.
Олег расхохотался. Смех был лёгким, как шарик, оторвавшийся от нитки.
***
На пороге собственной квартиры его догнала соседка с пятого этажа — Нина Семёновна, худенькая, как скрипка, с внушительным пакетом книг.
— Олежек! — позвала она, приплясывая в валеночках, странно неуместных в тёплый день. — А я вас по телевизору сегодня почти увидела. В смысле — в афише. Умница. И, между прочим, у вас из ящика торчит бумажка.
— Здравствуйте, Нина Семёновна, — Олег улыбнулся. — Спасибо. Бумажка — это, надеюсь, не штраф.
— Штрафы — для парковки, — махнула она рукой. — А для сердца — комплименты. Вы держитесь. Жизнь — штука с колючками, но и с ягодами. Вот вам варенье смородиновое. Настоящее, с веточкой.
— Спасибо огромное, — тёпло сказал Олег. — Вы как дом: всегда светите.
— А вы — как окно: открываетесь правильно, — отстрелила Нина Семёновна и скрылась в лифте, оставив запах ванили и старых книг.
Олег поднялся, открыл почтовый ящик. Там лежал конверт. Он взял — и узнал почерк.
***
Звонок в дверь прозвучал коротко, по-деловому. Олег и Сергей переглянулись. На этот раз за порогом была пустая площадка. На коврике — одинокий, чуть мятный конверт. Внутри лежала квитанция: перечисление компенсации на счёт магазина — сумма за «канцтовары», и расписка. Подпись была узнаваемой, чуть размашистой: «Зоя».
— Вот и всё, — сказал Олег. — Счета закрыты. Это честно.
— Не всё, — возразил Сергей. — Счета — да. А разговоры — нет.
Олег кивнул. В этот момент телефон дрогнул в руке. Сообщение: «Приду через час. Откроешь? — Зоя».
Он выдохнул и написал: «Приходи. Открою. Разговаривать будем не зубами».
— Идёшь на мирные переговоры? — уточнил Сергей.
— Да, — коротко ответил Олег.
***
Зоя вошла тише, чем обычно. В руках — пирожки из той же булочной, что любит Сергей. На лице — осторожная виноватая улыбка.
— Я исчерпала запас громких слов, — сказала она. — Остались тихие. Можно?
— Можно, — кивнул Олег. — Садись.
Они молча разложили пирожки. Корица и ваниль снова сделали воздух мягким.
— Я была у мамы, — начала Зоя. — Она сказала умные и жёсткие вещи. И я… я вернула деньги. И работу ищу. И… прости. Ты не обязан меня прощать. Но я обязана просить.
— Я тебя слышу, — сказал Олег. — И вижу. Тебя настоящую, без глазурей. Я помню твои тёплые ладони и твои острые зубы. Первого хочу больше. Второго — совсем не хочу.
— Я буду учиться, — Зоя улыбнулась слабой улыбкой. — Как ты — рисовать, а я — не кусаться. Ещё — не путать «надо» и «хочу». И не брать «канцтовары» в кавычки. Я… глупая была. И жадная. По любви — тоже жадная. Ты прости.
— Я не суд, — ответил Олег. — Я — человек. И я устал. Нам нужен перерыв. Не как наказание, как санаторий для отношений. Ты у мамы, я — здесь. Мы встречаемся раз в неделю, говорим, не кричим. И через три месяца решаем. Хочешь — попробуем?
Зоя закрыла глаза, кивнула.
— Хочу. Потому что я тебя люблю. Не его — не пакет денег, не удобный график — тебя. И… если тебе приятно, кстати, твоя картина — хорошая. Я видела фото. Берег чуть кривой, зато правда. Как мы.
Олег усмехнулся:
— Как мы. Правда — кривовата, но живая. Я согласен. И ещё одно. Я не позволю кусать себя. С этим — строго.
— Строго — это честно, — тихо согласилась Зоя. — Я поняла.
Они допили чай. На прощание она обняла его легко — так, чтобы не оставить следов зубов, только запах волос и тепло кожи.
— Держи, — сказала Зоя, протягивая ему пакет. — Варенье от твоей соседки, Нины Семёновны. Я встретила её у лифта. Сказала, что ты «как окно: открываешься правильно». Мне понравилось.
— Она мудрая, — улыбнулся Олег. — Как библиотека на лестничной клетке.
— А ты — как читатель, — добавила Зоя. — Осторожный, но жадный до смысла.
Они улыбнулись друг другу. Её шаги по лестнице прозвучали как метроном. Ровно, спокойно, по делу.
***
Вечером Сергей прислал фото: он и Эмма Романовна в зале, где люди долго стояли у берега Олега. Кто-то оставил в книге отзывов фразу: «В этой кривизне — моя прямота».
— Слышал? — позвонил Сергей. — Тебя читают.
— Я слышу, — ответил Олег. — И — забавно — я не глохну от похвал. Я просто живу. И это — лучше любых фанфар.
— Смотри, философ, — хмыкнул Сергей. — Только не забудь про пироги. Я на этой неделе дежурю по дрожжам.
Олег рассмеялся, поставил чайник, взял кисть и медленно провёл по холсту тонкую светлую линию. Тропа на его берегу стала шире, как дорога, которую кто-то наконец решился пройти.
Тонкий луч вечернего света скользнул по бумаге, остановился на краю нового рисунка, точно признавая его право на продолжение. За окном кто-то смеялся, из соседской квартиры вяло потянулась мелодия старой песни. И в этом простом, тёплом шуме быта было всё, что ему сейчас было нужно: тишина с голосом, правда без крика, жизнь без излишков и с избытком смысла.
