— Вероник, тут такое дело… Маринка звонила. Опять у неё всё наперекосяк.
Павел произнёс это, стоя посреди гостиной и старательно разглядывая корешки книг в шкафу, словно искал там ответ на незаданный вопрос. Вечер пятницы лениво опускался на город, воздух был тёплым и пах пылью после жаркого дня. Вероника сидела в глубоком кресле у окна, отложив планшет. Она не шевельнулась, только её взгляд стал более внимательным. Она знала эту прелюдию. Каждые несколько месяцев эта музыкальная шкатулка начинала играть одну и ту же заезженную мелодию о нелёгкой судьбе его младшей сестры.
— Что на этот раз? — спросила она ровно. Её спокойствие всегда действовало на Павла обезоруживающе. Он ждал раздражения, упрёка, чего угодно, что дало бы ему повод для ответной атаки, но получал лишь холодное, выжидающее внимание.
— С работы её попросили… ну, сокращение там. И с квартиры съезжать надо, хозяин продаёт. В общем, совсем край. Просится к нам на пару-тройку месяцев, пока на ноги не встанет.
Он наконец повернулся к ней. Его лицо выражало тщательно отрепетированную скорбь и братское сочувствие. Он подошёл ближе, присел на подлокотник её кресла, пытаясь создать атмосферу интимности, общего дела. Его рука легла ей на плечо, и Вероника почувствовала её вес — навязчивый, требующий, уже заранее уверенный в успехе.
— Я подумал… у нас ведь однушка, тесно будет втроём. А вот твоя квартира на Ленинском… Может, попросим жильцов? Скажем, что срочно самим понадобилась. Они люди понимающие, войдут в положение. А Маринка бы там пожила, перекантовалась…
Он говорил, а Вероника смотрела не на него, а на его руку, лежавшую на её плече. Тяжёлую руку человека, который уже всё для себя решил и теперь просто продавливал своё решение. Она аккуратно, без резких движений, убрала его ладонь, словно смахивая невидимую пылинку. Встала и подошла к своему рабочему столу в углу комнаты. Её движения были плавными и деловитыми, как у хирурга, готовящегося к операции.
— Хорошо, — сказала она спокойно, повернувшись к нему. На её лице не было ни злости, ни возмущения. Только абсолютная, кристальная ясность.
Павел даже не сразу понял. Он ожидал битвы, а получил капитуляцию. Он моргнул, его лицо расплылось в довольной, облегчённой улыбке.
— Правда? Вероник, я знал, что ты…
— Я могу попросить жильцов съехать, — прервала она его, не дав закончить. Она смотрела на него в упор, и её серые глаза казались двумя осколками льда. — Они платят мне сорок тысяч в месяц. За три месяца это сто двадцать тысяч рублей упущенной прибыли. Плюс, по договору, я должна буду выплатить им неустойку в размере месячной платы за досрочное расторжение. Итого, сто шестьдесят тысяч.
Она взяла со стола дорогую перьевую ручку и чистый лист из блокнота. Щелчок снимаемого колпачка прозвучал в тишине комнаты неестественно громко. Она не стала садиться, оставшись стоять у стола, что придавало её фигуре властности и отстранённости.
— Я сейчас подготовлю для тебя долговую расписку. Текст будет простой: «Я, такой-то, обязуюсь возместить Веронике Викторовне такую-то сумму в течение трёх месяцев». Это просто формальность, для нашего с тобой спокойствия. Как только твоя подпись будет стоять на бумаге, я сделаю звонок. Прямо сейчас.
Она склонилась над столом, её рука уже начала выводить аккуратные, каллиграфические буквы. Павел замер. Улыбка сползла с его лица, как плохой грим. Он смотрел на её склонённую голову, на изгиб её шеи, на уверенные движения руки, и до него медленно доходил весь масштаб происходящего. Это была не капитуляция. Это был встречный ультиматум. Холодный, унизительный и абсолютно непробиваемый.
— Ты… ты что, серьёзно? — выдавил он.
— Абсолютно, — не поднимая головы, ответила она.
И тут его прорвало. Не криком, нет. А шипящим, злобным шёпотом, который был страшнее любого крика.
— Ты бездушная, меркантильная тварь! Это же моя сестра! Моя кровь! А ты мне про деньги, про расписки! У тебя что, сердца нет совсем?!
Вероника медленно подняла голову. Она положила ручку рядом с недописанным листом и посмотрела ему прямо в глаза. Взгляд её был спокоен, но твёрд, как закалённая сталь.
— Нет, Павел. Я просто не хочу оплачивать жизнь твоей сестры из своего кармана. А ты, как я погляжу, тоже.
Следующий день, суббота, начался не с запаха кофе, а с густого, осязаемого молчания. Оно было не мирным, не умиротворяющим, а тяжёлым и металлическим, как воздух перед грозой. Они двигались по квартире, словно два небесных тела на непересекающихся орбитах, выполняя привычные утренние ритуалы с преувеличенной точностью. Стук чашки о блюдце, щелчок тостера, шум воды из крана — каждый звук казался оглушительным в этой вязкой тишине.
Павел не выдержал первым. Он сидел за кухонным столом, помешивая ложкой в давно остывшем кофе, и смотрел на Веронику, которая сосредоточенно протирала и без того идеально чистую столешницу.
— Я не понимаю, как ты можешь быть такой, — начал он тихо, но с отчётливым укором в голосе. — Мы же семья. Разве в семье всё измеряется деньгами? Я помню, как мы начинали, как радовались каждой мелочи, как готовы были последнее друг за друга отдать. Куда всё это делось?
Вероника не остановилась. Она закончила протирать столешницу, сполоснула тряпку и аккуратно повесила её на кран. Только после этого она повернулась к нему. На её лице не было и тени раздражения. Лишь спокойная, холодная констатация факта.
— Никуда не делось, Павел. Я по-прежнему готова отдать последнее за нашу семью. За тебя. Но твоя сестра — не моя семья. Она твоя родственница. И моё предложение всё ещё в силе. Расписка лежит на столе.
Она взяла свою чашку и ушла в гостиную, оставив его одного наедине с его праведным возмущением и беспомощностью. Он ударил кулаком по столу, но несильно, скорее от бессилия. Он не знал, что делать. Звонить сестре и говорить, что жена-мегера выставила счёт за гостеприимство, было унизительно. Согласиться на условия Вероники — ещё унизительнее, потому что таких денег у него не было и не предвиделось. Он был в тупике, и это злило его больше всего.
Чуть позже, когда он бесцельно листал каналы телевизора, Вероника устроилась в кресле с телефоном. Она кому-то позвонила, и по её оживившемуся тону Павел понял, что это была её подруга Света. Он сделал звук телевизора тише, невольно прислушиваясь.
— Да, Свет, привет! Всё отлично… Да, сдала, конечно. Арендаторы прекрасные, платят день в день, как часы. Сорок тысяч, как и договаривались, очень стабильный доход… Что думаю делать? Да вот присматриваюсь к одному инвестиционному семинару в Питере, очень толковые спикеры. Как раз хотела эти деньги с аренды на него и пустить. В конце концов, деньги должны делать деньги, а не просто лежать, правда?
Каждое её слово было для Павла как удар наотмашь. Она не просто говорила о деньгах — она говорила о его деньгах. О тех самых сорока тысячах, которые могли бы решить проблему Маринки. Она говорила о них легко, буднично, как о ресурсе для своего личного развития, для своих планов, в которых ни его, ни его сестры не было. Он сидел на диване, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Он был не просто просителем в собственном доме. Он был посторонним, помехой, чьи проблемы не стоили того, чтобы отказаться от поездки на какой-то семинар.
Вероника закончила разговор, пожелав подруге хороших выходных. Она положила телефон на столик и подняла на Павла взгляд. Она прекрасно знала, что он всё слышал. В этом и был смысл.
— Ты это специально сделала, да? — прошипел он, не в силах больше сдерживаться. — Решила меня побольнее уколоть? Показать, кто здесь хозяин?
Она посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, будто видела впервые.
— Что сделать, Павел? Поговорить с подругой о своих финансовых планах? Я не знала, что на это теперь требуется твоё разрешение.
Развязка наступила в воскресенье, около трёх часов дня. Этот момент, когда неделя уже выдохлась, а новая ещё не началась, был наполнен ленивой и тягучей пустотой. Вероника сидела в гостиной, погружённая в толстую книгу в твёрдом переплёте. Павел слонялся по квартире, как неприкаянный дух, то включая, то выключая телевизор, то открывая и закрывая холодильник. Напряжение между ними не спадало, оно лишь затаилось, став фоном их существования.
Резкий, требовательный звонок в дверь заставил Павла подпрыгнуть на месте. Вероника даже не подняла головы от книги, лишь на долю секунды замерла, а затем перевернула страницу. Павел сглотнул, в его голове пронёсся рой панических мыслей. Он посмотрел на жену, но её лицо было непроницаемым. Медленно, как человек, идущий на эшафот, он пошёл открывать.
На пороге стояла Марина. Она сияла. Рядом с ней, как два верных оруженосца, громоздились большой, видавший виды чемодан на колёсиках и пара объёмных сумок из клетчатого пластика.
— Пашуль, привет! А я приехала! — весело пропела она, делая шаг внутрь и даже не думая ждать приглашения. Она с победным видом обвела взглядом прихожую, словно полководец, входящий в покорённый город. — Еле дотащила всё это барахло. Ну, где тут у вас можно приземлиться?
Павел застыл, чувствуя, как ледяной пот стекает по спине. Он бросил затравленный взгляд в сторону гостиной, молясь, чтобы Вероника чудом испарилась.
— Марин, ты чего… я же… мы не договорили ещё, — забормотал он, пытаясь преградить ей путь, но она уже уверенно протолкнула свой чемодан мимо него в коридор.
— Да что там договаривать? Я же знаю, ты у меня мужик, всё решишь! — она подмигнула ему, совершенно не замечая или не желая замечать его бледного лица. — Я звонила тебе вчера, ты не брал. Ну, я и подумала, что всё улажено, просто занят. Куда вещи-то ставить?
Именно в этот момент в проёме гостиной появилась Вероника. Она неспешно закрыла книгу, вложив в неё закладку. Она не повышала голоса, не делала резких движений. Она просто стояла и смотрела, и от этого её взгляда и Павел, и его сестра как-то сразу сжались.
— Марина, здравствуй. Ты, кажется, ошиблась адресом, — произнесла Вероника тихо, но каждое слово прозвучало отчётливо, как удар молотка по наковальне.
Марина перестала улыбаться. Её лицо вытянулось, она растерянно посмотрела на брата, ища у него поддержки.
— Паш, что это значит?
Павел сделал шаг вперёд, встав между сестрой и женой, словно пытаясь своей жалкой фигурой закрыть пробоину в тонущем корабле.
— Вероник, ну давай не с порога… Давай пройдём, поговорим спокойно…
— Мы уже поговорили, — отрезала Вероника, её взгляд был прикован к Марине, полностью игнорируя мужа. — Я объяснила твоему брату все условия. Моё предложение в силе. Освобождение моей квартиры от жильцов и твоё проживание там в течение трёх месяцев обойдётся в сто шестьдесят тысяч рублей. Как только Павел подпишет долговую расписку, я позвоню арендаторам.
Марина смотрела на неё, широко раскрыв глаза. Неверие на её лице сменилось возмущением.
— Ты что, с ума сошла? За пожить у родного брата деньги просить? Паша, ты ей позволил такое говорить?!
Но Вероника не дала Павлу и рта раскрыть. Она сделала шаг вперёд, и теперь её холодный, спокойный голос был адресован им обоим — растерянному мужу и его наглой сестре.
— Это не квартира твоего брата. Это моя квартира. И эта, в которой мы стоим, — тоже моя. А теперь послушай меня внимательно…
Марина хотела что-то возразить, но увидев яростный взгляд жены брата, остановилась, не начав. А та повернулась к мужу со словами:
— Мне нет абсолютно никакого дела до того, где твоя сестра будет жить, но в моей второй квартире она не останется! Я ту квартиру сдаю и получаю за это деньги, а твоя сестра это просто нахлебница, которая хочет пожить на халяву!
Она замолчала, давая своим словам впитаться в воздух, пропитать им всё вокруг. Затем, с той же ледяной невозмутимостью, она подошла к входной двери, распахнула её настежь и отошла в сторону, указывая жестом на выход.
— Дверь открыта. Я не хочу видеть тебя и твои вещи в своём доме.
Марина стояла, как громом поражённая. Всё её сияние, вся её уверенность в братской поддержке испарились без следа. Осталось лишь унижение — голое, злое, бессильное. Она бросила на Павла взгляд, полный презрения, схватила ручку чемодана и, не сказав больше ни слова, с грохотом выкатила его на лестничную площадку. Павел остался стоять в коридоре, между захлопнувшейся дверью и своей женой, которая смотрела сквозь него, будто его здесь никогда и не было.
Дверь захлопнулась с сухим, безжизненным щелчком. Этот звук не был финалом скандала — он стал стартовым пистолетом для настоящей битвы. Павел, стоявший истуканом в коридоре, медленно повернулся к Веронике. Его лицо, только что бледное и растерянное, теперь наливалось тёмным, багровым румянцем. Это была ярость униженного человека, которому только что наглядно продемонстрировали его полное ничтожество.
— Ты… Ты хоть понимаешь, что ты наделала? — прорычал он, делая шаг к ней. Его руки сжались в кулаки. — Ты выгнала мою сестру на улицу! Ты наслаждалась этим, да? Тебе доставило удовольствие унизить её, а заодно и меня! Показать, кто в доме хозяйка!
Вероника не отступила ни на сантиметр. Она смотрела на него так же спокойно и холодно, как смотрела на его сестру. Её невозмутимость бесила его ещё больше, чем её слова.
— Я не выгоняла её на улицу. Я не пустила её в свой дом. Это разные вещи, Павел. Она приехала сюда без предупреждения, с полной уверенностью, что ей все должны. Я просто объяснила ей, что это не так.
— Объяснила?! Ты её растоптала! Мою единственную сестру! Она теперь пойдёт к друзьям, на вокзал, я не знаю куда! И всё из-за твоей жадности, из-за твоих паршивых денег! Я поеду к ней! Я должен ей помочь, потому что её родной брат оказался женат на бессердечной, расчётливой дряни!
Это был его выбор. Он произнёс эти слова и сам понял, что перешёл черту, за которой нет возврата. Он окончательно и бесповоротно встал на сторону сестры против жены. Он ждал ответной вспышки, крика, чего угодно. Но Вероника лишь едва заметно склонила голову набок, будто рассматривала какой-то любопытный биологический вид.
— Помочь ей? — переспросила она тихо. — Ты действительно хочешь ей помочь, Павел? Или ты просто хочешь и дальше верить в ту сказку, которую она тебе рассказывает?
Он замер, не понимая, к чему она клонит.
— Что ты несёшь? Какую сказку?
— Твоя «бедная» сестра Марина, которую «сократили», — Вероника говорила медленно, чеканя каждое слово, — на самом деле не была сокращена. Ей предложили уйти по-хорошему. Знаешь, почему? Потому что её поймали на воровстве. Она полгода таскала деньги из кассы. Небольшие суммы, чтобы никто не замечал. Но в итоге заметили. У руководства был выбор: полиция и уголовное дело или увольнение по собственному желанию с негласной рекомендацией, после которой её ни в одно приличное место в городе не возьмут. Она выбрала второе. Так что её финансовые трудности — это не невезение. Это результат её собственных поступков. Я не доверяю её рассказам, Павел. Поэтому я вчера сделала один звонок на её бывшую работу.
Воздух в коридоре, казалось, загустел и перестал поступать в лёгкие. Павел смотрел на жену, и его мозг отчаянно отказывался принимать услышанное. Это было слишком чудовищно, слишком правдоподобно в своей уродливости. Это объясняло всё: и внезапное увольнение, и невозможность снять жильё, и отчаянное желание спрятаться на несколько месяцев «на халяву». Вся его праведная ярость, всё его братское сочувствие в один миг превратились в жалкий, глупый фарс. Он защищал не жертву, а мелкую воровку. И Вероника знала это с самого начала.
Она видела, как изменилось его лицо, и нанесла последний, решающий удар.
— Так что да, Павел. Ты поедешь к ней. Ты будешь её утешать и помогать. И ты будешь это делать за свой счёт. С этого самого момента наш семейный бюджет разделен. Моя зарплата, мои доходы от моих квартир, мои накопления — это моё. Твоя зарплата инженера — это твоё. Ты будешь сам оплачивать бензин для своей машины, свои обеды, свою одежду и свои развлечения. И, разумеется, всю финансовую помощь своей семье. Ты можешь продолжать жить здесь, в моей квартире. Но та жизнь, которой ты жил до сегодняшнего дня, — закончилась. Теперь ты будешь жить ровно на те деньги, которые сам зарабатываешь.
Она закончила говорить. В коридоре воцарилась абсолютная тишина. Павел стоял, опустив руки. В его глазах не было больше злости, только пустота. Он посмотрел на свою жену, на эту красивую, успешную, незнакомую женщину, и впервые за много лет увидел не опору и не источник благополучия, а ледяную стену, о которую он только что разбился вдребезги. Вероника, не говоря больше ни слова, развернулась и медленно пошла обратно в гостиную. Она села в своё кресло и снова взяла в руки книгу, словно ничего не произошло. А он так и остался стоять в полутёмном коридоре, в чужом доме, в обломках своей разрушенной жизни…
