— Это что такое? — голос Марины звенел, как натянутая струна. Она стояла посреди коридора, держа в руке тонкую фарфоровую чашку с отбитой ручкой. — Это моя любимая чашка. Была.
Антонина Петровна, сидевшая в кресле в гостиной, медленно подняла на невестку глаза. Взгляд у нее был кроткий, страдальческий, будто она уже заранее принимала на себя всю вину мира.
— Мариночка, прости, ради Бога. Руки совсем не держат, сама знаешь. Давление сегодня скачет. Хотела тебе чайку с ромашкой заварить, успокаивающего. А она, видишь, выскользнула.
Витя, вошедший в квартиру следом за женой, замер на пороге. Он сразу почувствовал это — густое, вязкое напряжение, которое можно было резать ножом. Он уже два месяца жил в этом мареве, с тех пор как его мать, Антонина Петровна, переехала к ним после тяжелого приступа. Врачи настояли на постоянном присмотре хотя бы на полгода. А поскольку квартира была Маринина, доставшаяся ей от бабушки, вопрос, кто к кому переезжает, не стоял.
— Успокаивающего? — Марина невесело усмехнулась. Ее обычно спокойное лицо с тонкими чертами сейчас было похоже на маску. — Вы прекрасно знаете, что это единственная вещь, которая осталась мне от бабушки. Вместе с этой квартирой. И вы ее разбили.
— Да что ж я, нарочно? — в голосе Антонины Петровны задрожали слезы. — Господи, наказание-то какое. Сын, Витенька, ну скажи ей! Я же не со зла. Руки, как плети…
Витя шагнул вперед, пытаясь разрядить обстановку.
— Марин, ну мама же не специально. Это просто чашка.
— Просто чашка? — Марина резко развернулась к нему. Ее глаза потемнели. — Витя, это не просто чашка. Это последняя капля.
Она швырнула осколки в мусорное ведро с таким звоном, что Антонина Петровна вздрогнула и схватилась за сердце.
— Мне плохо, Витенька… Водички…
Витя метнулся на кухню, налил стакан воды, протянул матери. Та пила мелкими, жадными глотками, прикрыв глаза. Марина смотрела на эту сцену с ледяным спокойствием. Она дождалась, пока муж вернется к ней, и тихо, но отчетливо произнесла слова, которые стали точкой невозврата.
— Я больше так не могу. Даю твоей маме двадцать четыре часа, чтобы она освободила мою квартиру. Ключи на тумбе в прихожей оставит пускай.
Витя застыл, не веря своим ушам. Он посмотрел на жену, потом на мать, которая, казалось, перестала дышать.
— Марина, ты в своем уме? Куда она пойдет? У нее давление, ей уход нужен. Врачи сказали…
— Мне все равно, что сказали врачи! — перебила она, и ее голос сорвался на крик, который она тут же подавила, перейдя на ядовитый шепот. — Мне тоже нужен уход! Психологический! Я живу в собственном доме как в гостях. Я не могу вздохнуть свободно. Твоя мать — манипулятор. Она делает все, чтобы выжить меня отсюда. И эта чашка — это не случайность. Это ее метод.
Антонина Петровна тихо застонала и откинулась на спинку кресла.
— Сынок… я, наверное, сейчас умру… Прямо здесь… Не вынесет мое сердце такого…
Витя бросился к матери, начал расстегивать ворот ее кофты, открыл форточку. Марина осталась стоять в коридоре, скрестив руки на груди. Ее лицо было непроницаемым. Она вынесла приговор, и он не подлежал обжалованию. Двадцать четыре часа. Часы пошли.
Ночь была бессонной. Витя лежал на диване в гостиной, куда его безмолвно выселила Марина, и слушал. Он слушал тихое шарканье тапочек матери, которая то и дело ходила на кухню за водой или к аптечке за корвалолом. Он слушал оглушительную тишину из их с Мариной спальни. Ни звука. Будто там никого не было.
Он прокручивал в голове последние два месяца. Мать переехала к ним в начале лета. Сначала все было терпимо. Марина даже сочувствовала, ухаживала за свекровью, готовила диетические блюда. Но Антонина Петровна, женщина с тихим голосом и повадками церковной мыши, обладала удивительным талантом отравлять атмосферу. Она никогда не критиковала прямо. Ее оружием были вздохи, намеки и страдальческие взгляды.
— Мариночка, ты не устала на своей работе? — спрашивала она, когда невестка возвращалась домой. — Все-таки химия эта… вредно, наверное. Вот я всю жизнь в библиотеке, с книгами. Пыльно, конечно, зато для души полезно.
Когда Марина готовила ужин, свекровь садилась на уголок кухни и тихо вздыхала:
— Бедный мой мальчик, совсем отощал. Я-то ему раньше котлетки паровые делала, супчики наваристые. Ну да ладно, сейчас другое время, другие вкусы.
Каждая фраза была как укол тонкой иглой. Незаметно, но больно. Марина сначала пыталась не обращать внимания, потом начала раздражаться, а последние недели просто молчала, накапливая внутри свинцовую тяжесть. Витя видел это. Он пытался говорить и с матерью, и с женой.
— Мам, не надо так. Марина прекрасно готовит, — говорил он.
— Да я же ничего и не говорю, сынок! — всплескивала руками Антонина Петровна. — Я же только радуюсь, какая у тебя жена современная, самостоятельная. Не то что я, клуша старая.
А Марине он говорил:
— Марин, ну потерпи. Она старый человек, у нее характер. Она не со зла.
— Не со зла? — отвечала Марина. — Витя, она вчера вылила мой бульон, который я варила три часа, и сказала, что он «чем-то пахнет». А потом сварила тебе свой, «правильный». Это называется не со зла?
Он был между двух огней. Он любил жену. Он любил мать. И он отчаянно не понимал, как сделать так, чтобы они хотя бы просто существовали на одной территории, не уничтожая друг друга и его заодно. И вот теперь ультиматум. 24 часа.
Утром Витя попытался поговорить с Мариной снова. Она вышла из спальни уже одетая, с сумкой в руке. На кухню даже не зашла.
— Я пойду к подруге. Вернусь завтра утром. Надеюсь, к моему приходу квартира будет свободна. Не заставляй меня вызывать полицию, Витя. Это моя собственность.
Она говорила это спокойно, глядя ему прямо в глаза. И в ее взгляде он не увидел ни капли сомнения. Он понял — она не блефует. Хлопнула входная дверь.
Антонина Петровна вышла из своей комнаты, прижимая руку к груди.
— Сынок, что же это… Что же теперь будет? Куда же я пойду?
Витя посмотрел на осунувшееся лицо матери, на ее дрожащие губы, и почувствовал приступ острой, почти физической боли.
— Я что-нибудь придумаю, мам. Не волнуйся.
Но что он мог придумать? Его зарплата инженера в проектном бюро была неплохой, но не позволяла вот так сразу снять квартиру. К тому же матери нужен был уход. Отправить ее в родной городок за триста километров, где у нее осталась крохотная квартирка в старом доме, было равносильно смертному приговору. Там не было ни врачей, никого, кто мог бы помочь в случае нового приступа.
Он начал звонить. Сначала своей двоюродной сестре в Подмосковье.
— Лен, привет. Слушай, у меня форс-мажор. Можешь маму к себе взять на время? На пару недель хотя бы?
На том конце провода повисла пауза.
— Вить, ты чего? У меня у самой дети-школьники, квартира-двушка, муж на вахте. Куда я ее? Да и характер у тети Тони ты сам знаешь… Мы с ней и дня не проживем. Извини, никак.
Потом он позвонил старому армейскому другу.
— Серег, выручай. Деньги нужны. В долг. На съем квартиры.
— Сколько? — без лишних вопросов спросил друг.
Витя назвал сумму.
— Ого. Вить, у меня сейчас столько нет. Я машину недавно поменял. Могу подкинуть тысяч тридцать, не больше. Но это же капля в море.
К обеду Витя был в отчаянии. Он сидел на кухне, тупо глядя в экран ноутбука, где пестрели объявления о сдаче квартир. Цены кусались. Даже на самую убогую «однушку» на окраине города с «бабушкиным ремонтом» у него не хватало денег, чтобы оплатить первый месяц и залог.
Антонина Петровна тихо сидела в своей комнате. Она не плакала и не стонала. Она собирала вещи. Витя заглянул к ней и увидел на кровати раскрытый старенький чемодан. Мать аккуратно складывала в него свои кофточки, платки, пузырьки с лекарствами.
— Мам, ты что делаешь? Подожди. Я что-нибудь решу.
— Не надо, сынок, — она подняла на него выцветшие, полные слез глаза. — Не унижайся больше. Не хочу, чтобы из-за меня у тебя семья рушилась. Поеду к себе. Как-нибудь доберусь. А там… как Бог даст.
У Вити сжалось сердце. Он представил, как его больная мать одна едет в душном поезде, как поднимается в свою холодную квартиру на пятый этаж без лифта… Нет. Он не мог этого допустить.
Оставалось шесть часов.
Он снова открыл ноутбук. И тут ему в голову пришла безумная идея. Он открыл сайт по продаже автомобилей. Его «ласточка», пятилетняя иномарка, которую он холил и лелеял, за которую только год назад выплатил кредит. Это был его единственный ценный актив, кроме доли в родительской квартире в другом городе.
Он быстро нашел раздел «срочный выкуп». Позвонил по первому же номеру. Через час у его подъезда уже стоял хмурый мужчина в кожаной куртке. Он обошел машину со всех сторон, заглянул под капот, проехался по двору.
— Дам семьсот, — сказал он, вылезая из-за руля. — Больше за срочность не получишь.
Витя знал, что рыночная цена машины — минимум на двести тысяч больше. Но у него не было времени.
— По рукам.
Оформление заняло еще два часа. Когда Витя вернулся домой, сжимая в кармане пачку денег, до срока, установленного Мариной, оставалось три часа. Он чувствовал себя опустошенным и странно свободным.
— Мам, разбирай чемодан, — сказал он, входя в комнату матери. — Мы никуда не едем. То есть, едем. Но не ты одна.
Он быстро нашел на сайте приличную однокомнатную квартиру недалеко от своей работы. Позвонил хозяину, договорился о встрече.
— Мы сейчас поедем, посмотрим. Если все устроит, сразу снимем.
Антонина Петровна смотрела на него непонимающе.
— Сынок, откуда деньги? Ты что сделал?
— Неважно, мам. Главное, что ты не останешься на улице.
Они вызвали такси и поехали на другой конец города. Квартира оказалась чистой, светлой, с необходимой мебелью. Витя, не торгуясь, отдал хозяину деньги за первый месяц и залог. Получил ключи.
— Вот, мам. Теперь будешь жить здесь. Я буду приезжать каждый день после работы. Продукты привозить, помогать.
Он отвез мать обратно, помог собрать самые необходимые вещи. Посуду, постельное белье, одежду на первое время. Когда они снова вышли из подъезда с сумками, во дворе он увидел Марину. Она стояла у своей машины и смотрела на них. Ее лицо было бледным, но решительным. Их взгляды встретились. Витя ничего не сказал. Он просто открыл дверь такси для матери, загрузил сумки в багажник и сел рядом с ней.
Когда они уезжали, он увидел в зеркале заднего вида, как Марина осталась стоять на том же месте, глядя им вслед.
Первые дни были похожи на кошмар. Витя разрывался между работой, новой квартирой матери и своей старой, теперь пустой жизнью. После работы он мчался к матери, покупал продукты, готовил, убирал, слушал ее жалобы на одиночество и плохое самочувствие. Домой, в квартиру Марины, он возвращался за полночь, смертельно уставший. Марина не звонила и не писала. Он тоже. Что он мог ей сказать?
Через неделю он не выдержал и набрал ее номер.
— Привет.
— Привет, — ее голос был ровным, безэмоциональным.
— Как ты?
— Нормально. Работаю. Ты как? Устроил маму?
— Да. Снял ей квартиру.
Наступила тишина.
— Ясно, — сказала наконец Марина. — Значит, ты выбрал ее.
— Я не выбирал, Марин! — взорвался Витя. — У меня не было выбора! Я не мог выкинуть больную мать на улицу! Что бы ты сделала на моем месте, если бы это была твоя мама?
— Моя мама никогда бы не стала так себя вести, — холодно ответила она. — Моя мама уважает меня и мой дом.
— То есть, я должен был позволить ей уехать умирать в свою развалюху? Этого ты хотела?
— Я хотела, чтобы в моем доме был покой. Я имела на это право.
Они говорили еще минут десять, бросая друг в друга обвинения и обиды, как камни. И с каждой фразой пропасть между ними становилась все шире и глубже. В конце концов, Марина сказала:
— Вить, я думаю, нам нужно пожить отдельно. Подумать.
— Мы и так живем отдельно, — горько усмехнулся он.
— Я имею в виду — по-настоящему. Я подам на развод.
Витя молчал. Он ожидал чего угодно — скандала, слез, упреков. Но это спокойное, деловое «подам на развод» оглушило его.
— Ты серьезно? Из-за этого?
— Не из-за этого, Витя. А из-за того, что мы, оказывается, совсем разные люди. И ты никогда не был на моей стороне. Никогда. Ты всегда был буфером, амортизатором. А я не хочу жить с амортизатором. Я хочу жить с мужем. Прощай.
Она повесила трубку.
Витя сидел в машине у своего подъезда и смотрел на темные окна квартиры, где когда-то был счастлив. Он продал машину, снял квартиру для матери, потерял жену. Он сделал все правильно, как ему казалось. Он поступил как порядочный сын. Но почему же на душе было так паршиво?
Он переехал к матери. Жить вдвоем в однокомнатной квартире было тесно и душно. Антонина Петровна, добившись своего — сын был теперь полностью в ее власти — расцвела. Давление у нее нормализовалось, она начала выходить на прогулки, познакомилась с соседками на лавочке. Теперь она с утра до вечера пилила Витю.
— Сынок, ну что ты все хмурый ходишь? Жизнь продолжается. Найдешь себе еще жену, получше этой мегеры. Которая мать уважать будет.
— Мама, прекрати, — устало просил он.
— А что я такого сказала? Правду! Она тебя не любила. Любила бы — не выгнала бы твою родную мать.
Он слушал это и молчал. Спорить было бесполезно. Он попал в ловушку, которую сам для себя и построил. Ловушку из сыновнего долга, любви и чувства вины.
Через месяц ему пришла повестка в суд. Развод. Марина на заседание не пришла, прислала своего представителя. Их развели быстро, без лишних слов. Разделом имущества они не занимались — делить было нечего. Квартира была Маринина, машина продана.
Выйдя из здания суда, Витя почувствовал не горе, а странное, холодное оцепенение. Все закончилось. Его жизнь, которую он строил семь лет, рассыпалась на мелкие осколки.
Прошло полгода. Витя жил с матерью, работал, вечерами тупо смотрел телевизор. Он похудел, осунулся, в волосах появилась первая седина. Антонина Петровна чувствовала себя прекрасно. Она полностью освоилась в новой квартире, командовала сыном, как в детстве, и была совершенно счастлива.
Однажды вечером, возвращаясь с работы, Витя случайно встретил Лену, подругу Марины.
— Вить, привет, — она посмотрела на него с сочувствием. — Как ты?
— Нормально.
— Слышала, вы развелись… Жаль. Марина очень переживала.
— Переживала? — усмехнулся он. — По-моему, она только этого и добивалась.
— Зря ты так, — покачала головой Лена. — Она тебя любила. Просто она больше не могла. Твоя мама ее съела. Морально. Марина после этого два месяца на антидепрессантах сидела.
Витя замер.
— На антидепрессантах?
— Да. У нее нервный срыв был. Она ведь до последнего надеялась, что ты ее поймешь. Что ты увидишь, что происходит. А ты видел только свою маму.
Они еще немного поговорили, и Лена ушла. А Витя остался стоять посреди улицы. Слова Лены перевернули в его сознании все. Нервный срыв. Антидепрессанты. Значит, для нее это было не просто капризом, не просто желанием избавиться от свекрови. Это был крик о помощи, который он не услышал.
Он вспомнил лицо Марины в тот день. Ледяное спокойствие, за которым, как оказалось, скрывалась бездна отчаяния. Он вспомнил ее фразу: «Я хочу жить с мужем, а не с амортизатором». И впервые он по-настоящему понял, что она имела в виду. Он не защитил ее. Он пытался угодить всем, а в итоге предал ту, которая должна была быть для него главной.
Он пришел домой. Мать, как обычно, встретила его у порога.
— Что так поздно? Ужин остыл. Я тебе котлеток нажарила, твоих любимых.
Витя молча прошел в свою комнату — закуток за шкафом, который служил ему спальней. Он сел на кровать и закрыл лицо руками. Он сделал свой выбор. И теперь ему предстояло жить с его последствиями до конца своих дней. В тесной квартире, с любимой мамой, которая победила. И в абсолютном, звенящем одиночестве…
