Когда Наталья Григорьевна упала у себя дома и сломала шейку бедра, никто особенно не удивился — врачи давно твердили ей, что кости уже не те. Но саму Наталью эта новость ошарашила. Она всегда гордилась тем, что, несмотря на возраст, не была «обузой»: готовила, убиралась, стирала, даже в магазин ходила сама — пусть с палочкой, но своими ногами.
После операции в больнице к ней приехала дочь — Марина.
Худощавая, строгая, в шелковой блузке, которая будто кричала: «Я человек занятой», Марина склонилась над кроватью матери и сжала губы в тонкую линию.
— Ну что, мам. Поздравляю, ты теперь официально «лежачая», — произнесла она, стараясь пошутить, но голос звучал напряжённо. — Придётся забирать тебя к себе. Выбора нет.
— Да я ничего… Я ж поправлюсь… — тихо пробормотала Наталья Григорьевна, опуская глаза. — Сиделку можно…
— Мам, ты слышишь себя? Сиделку? На какие деньги? Ты пенсию свою видела?
— Ну, у меня ещё заначка есть… я думала, может, съём снять, если что…
— Мам! — рявкнула Марина, — я же сказала — выбора нет. Ты едешь к нам. И не устраивай эту «самостоятельность», от которой одни беды.
Наталья Григорьевна понимала — дочери тяжело. Своих забот по горло: работа, дети, квартира в ипотеке, муж, которого вечно нет дома. И теперь ещё она. Старуха с палочкой и мешком таблеток. Но больше всего Наталью ранило не то, что Марина её забирает, а как она это делает — словно говорит не матери, а мешку с картошкой, от которого не отвертишься.
Когда её выписывали, Марина не пришла. Прислала мужа, Олега — молчаливого, сухого, как бумажная папка. Он помог донести сумку до машины, всю дорогу молчал, лишь однажды бросив:
— Ну, крепитесь. У нас, конечно, не санаторий.
***
В новую квартиру Наталья Григорьевна вошла с комом в горле. Всё было стерильно, строго, глянцево. Белые стены, чёрные полки, мебель из икеевского пластика. Запах — не домашний, а как в офисе.
Внук Ваня, подросток с умными глазами, обнял бабушку крепко, с радостью:
— Бабуль, ты теперь с нами! Класс! Я тебе комнату уступил. Поживу пока с младшим, ничего страшного.
— Ванечка, солнышко, спасибо тебе… Но, может, я на кухне на диванчике? Неудобно как-то…
Из-за двери послышался голос Марины, звонкий, с металлическими нотками:
— Бабушка, хватит ломаться. Ты теперь у нас живёшь, комната твоя. Надо — значит, надо. Только у нас порядок. Мы не «как у тебя» — кастрюли на плите неделями не держим, кошек не гладим, хлеб по всей квартире не крошим.
Наталья попыталась улыбнуться, но губы не слушались.
Позже, когда Олег отвёз её сумку в комнату, Наталья вытащила из неё переноску. Внутри тихо лежал её старенький кот — Тимка. Четырнадцать лет вместе. Её компаньон, её «последний мужчина», как она иногда шутила.
— Мариночка, я тебе забыла сказать… Я Тимку привезла. Я не могла его оставить. Он без меня… он же умрёт от тоски.
Тишина. Ваня замер с бутербродом в руке. Олег застыл в дверях. А Марина сделала шаг вперёд, будто хотела что-то сказать — и замерла.
— Ты… привезла сюда… кота?
— Он старенький… спокойный… я всё убирать буду за ним, клянусь!
Марина резко развернулась, ушла на кухню. Через минуту оттуда раздался резкий голос:
— Могла бы хоть предупредить. У нас дети. Аллергии. Мебель новая. Этот кошачий дух по всей квартире теперь…
Наталья хотела ответить, оправдаться, но Ваня подошёл, положил руку ей на плечо и шепнул:
— Не бойся. Я буду с ним гулять. Он у нас теперь как член семьи.
***
Прошла неделя. Наталья Григорьевна старалась быть полезной. Мыла посуду. Стирала носки вручную, чтобы не грузить машинку. Готовила компоты. И — молчала.
Но Марина, кажется, только раздражалась всё больше. Она смотрела на мать так, словно та — незваный инспектор из прошлого, который пришёл проверять её новую, глянцевую жизнь.
И однажды вечером, когда Олег был на смене, внуки — у соседей, Марина бросила с порога:
— Слушай, а долго ты вообще собираешься тут жить?
Вопрос прозвучал не как заботливый интерес, а как выговор. Наталья Григорьевна вздрогнула. Она стояла у раковины, мыла кружку — чужую, с надписью «Лучшей маме мира», которую, как она заметила, никто из домочадцев не использовал.
— Я… как только смогу на ногу нормально вставать… Может, через месяц… или чуть дольше…
— Месяц — это ты оптимистка, — фыркнула Марина, откидывая волосы назад. — У тебя, извини, бедро, а не царапина. У нас тут не санаторий. У Олега ночные смены, у меня работа, у младшего астма. У Вани экзамены. А тут ещё твой кот на каждый шорох мяукает…
Наталья молчала. Сердце било с перебоями. Она чувствовала: её присутствие — это бремя. Но выбора у неё и правда не было. Сестра в Твери — сама с гипертонией, под опекой. Родни больше нет. Вернуться в свою квартиру — невозможно: ступеньки, ванна, стиралка в углу кухни, а она — на костылях. Да и страшно теперь жить одной.
****
Тимка тем временем чувствовал себя хуже. Почти не ел. Лежал, свернувшись клубком у батареи. Только когда Ваня приходил, открывал глаза и тихо мурлыкал.
Мальчик был единственным светлым пятном. Он уговаривал бабушку пойти гулять — просто посидеть на лавочке, держал её под руку, рассказывал, как влюбился в одноклассницу. Наталья Григорьевна слушала, кивала, улыбалась — и понимала, что становится ненужной своей собственной дочери, но нужной внуку. Это было странное, тёплое и в то же время болезненное осознание.
Однажды она услышала, как Марина разговаривает с кем-то по телефону на кухне. Дверь была приоткрыта. Голос глухой, раздражённый:
— Ну да, теперь у нас бабка на шее. Мать Олега я бы спокойно сдала в дом престарелых, а свою, выходит, должна в квартире держать и всем ей угождать?
Пауза.
— Да куда я её дену, она теперь ни на что не годна. Кот ей важнее, чем внуки. Я тебе говорю, она с ним разговаривает, как с человеком. А тот кот, кстати, снова насрал в ванной. Мебель воняет. Я скоро с ума сойду.
Наталья стояла за углом, будто вкопанная. От услышанного в животе поднималась тошнота.
На следующий день Тимка пропал.
***
Наталья нашла его переноску у двери. Ни кота, ни миски, ни даже его старого пледа, который она хранила с юности. Ваня не знал, куда он делся. Олег развёл руками.
Марина отмахнулась:
— Окно приоткрыто было. Видно, выскочил. Не уследила. Я ж не могу за всеми хвостами следить.
— Но он бы не ушёл, — дрожащим голосом сказала Наталья. — Он ко мне привязан. Он старый. Он даже на кухню сам не всегда доходит…
— Может, кто-то забрал. Или дворники. Слушай, ну это же кот, а не ребёнок. Не делай трагедию.
Но Наталья Григорьевна знала. Она видела, как Марина смотрела на Тимку. Словно он — грязь на её идеально чистом полу. И знала: кот ушёл не сам.
***
Вечером пришёл Ваня — растрёпанный, с красными глазами.
— Бабуль, я обыскал весь двор. Мы с Кириллом даже мусорки проверили. Объявление повесили у магазина. Его нигде нет. Мама говорит, он сам сбежал, но… — он запнулся, — я слышал, как она с тётей Леной по телефону говорила, что отдала его «куда следует».
У Натальи дрожали руки. Сердце будто сжалось. Она тихо подошла к креслу, села, закуталась в плед и не проронила ни слова.
В ту ночь она не спала. Смотрела в потолок, слушала, как дом дышит в темноте. Где-то тикали часы. Где-то капал кран. А в груди разрывалась боль, как будто потеряла не кота — а всё, что напоминало ей о настоящей жизни. О себе прежней. О том, что у неё было, и что отняли.
***
Наталья Григорьевна не рассказывала Мариночке о той бессонной ночи. Но наутро впервые в жизни не стала варить кашу. Не стала мыть посуду. Не открыла окна. Сидела у окна и смотрела во двор — туда, где мог быть Тимка. Где мог бы выйти ей навстречу, мяукнуть, потереться о ногу. Но двор был пуст.
Марина заметила это сразу:
— Мам, ты что, не встала? У тебя таблетки по расписанию. Кашу Ваня сам варить не умеет. Или ты решила теперь совсем от всего отказаться?
Наталья ничего не ответила. Только повернулась и посмотрела на дочь. Долго. Пристально. Не как мать — как женщина, которая вдруг увидела рядом чужого человека.
— Где он? — спокойно спросила она. — Куда ты его делала?
— Мам, не начинай. Я тебе сказала — он убежал.
— Нет. Ты врёшь. Ваня всё слышал. И я тоже. Он не убежал. Он тебе мешал. Как и я.
Марина скинула полотенце с плеча, как будто сбрасывала с себя маску:
— Ну и что? Допустим, я отвезла его в приют. Старая больная кошка — прости, кот. Вонял, орал по ночам, оставлял клочки шерсти на креслах. Ты сама-то не видишь? Мы между прочим в квартире с хорошим ремонтом живем, а не в коммуналке. И ты, между прочим, тоже начала вонять лекарствами.
Слова врезались, как пощёчина. У Натальи пересохло в горле.
— Я… твоя мать…
Марина усмехнулась:
— А ты мою молодость помнишь, мама? Когда я к тебе приходила, просила денег на курсы, на поездку, на новое платье — а ты мне говорила: «У нас нет. Потерпи. Это всё — лишнее». Я терпела. Всю жизнь терпела. А теперь ты хочешь, чтобы я с любовью тёрла за тобой полы?
Наталья поднялась. Медленно, с опорой на палку, шаг за шагом дошла до двери.
— Куда ты собралась? — усмехнулась Марина. — Ну иди. Прямо сейчас. С палкой, в тапках, с больной ногой. И кота поищи. Может, успеешь, пока не передали в другие руки.
Наталья взяла пальто. Оделась молча. Открыла дверь. И впервые за всё это время не побоялась — выбора не было, но теперь появился смысл.
На лестнице стоял Ваня. Он держал в руках телефон.
— Бабуль. Подожди. Тут… тут тебе надо это посмотреть.
Он показал фото: серый кот, на фоне клетки. Маленькая табличка — «Тимур. 14 лет. Ищет дом». Ниже — номер. Приют для старых животных на другом конце города.
— Я нашёл. По объявлениям. Случайно. Но это он. Точно он.
Наталья сжала руку внука. Так сильно, как только могла. Внутри будто проснулась сила, которой не было уже много лет.
Через три часа она стояла у ворот приюта.
Тимка был жив. Пугливый, растерянный, с замутненными глазами — но жив. Когда увидел её, не сразу подошёл. Только понюхал воздух, замер… а потом — тихо, жалобно замяукал. Наталья заплакала. Наверное, в первый раз в жизни — по-настоящему.
— Я его забираю, — сказала она волонтёру. — Это моя семья. Последняя, настоящая.
В тот же вечер она позвонила младшей сестре в Тверь. Та ахнула в трубку:
— Наташка?! Господи, сколько лет! Конечно, приезжай! У меня и для тебя, и для Тимки угол найдётся. Я тебе всё обустрою. Главное — приезжай.
Когда Наталья вернулась домой — в тот чужой, стерильный «офис», Марина как раз выкладывала в сторис новый салат. На фоне блестела кухня. Идеальная. Пустая.
— Ты где шлялась? — спросила она, не отрываясь от телефона. — А это что за переноска? Ты что, его обратно притащила?!
Наталья спокойно поставила сумку в коридоре.
— Завтра я уезжаю. Жить с тобой я больше не буду. С тобой — и твоим глянцевым адом.
— А ты думаешь, тебя кто-то ещё возьмёт, в твоём-то возрасте?
— Уже взяли.
Марина замолчала. Похоже, впервые ей не нашлось, что сказать.
***
Утром Наталья Григорьевна собрала вещи молча. Чемодан — старый, с громкой молнией. Плед Тимки — в отдельный пакет. Таблетки аккуратно в контейнер. Документы — на самый верх.
Ваня стоял в дверях.
— Бабуль, может, не надо? Ну побудь ещё. Я с мамой поговорю…
— Не надо, солнышко, — она подошла и обняла его. — Ты у меня самый хороший. Ты — моя семья. Но я не могу жить там, где меня не любят. Даже если это квартира моей дочери.
Он всхлипнул, крепче прижал её к себе.
— Я буду писать. Звонить. Приезжать.
— Я тебя всегда жду.
Олег вышел из ванной, застегивая часы. Увидел чемодан.
— Наталья Григорьевна, вы… серьёзно?
— Серьёзнее некуда, — ответила она спокойно. — Спасибо, что не мешали дышать.
Марина выбежала из спальни в домашнем халате, с телефоном в руке.
— Ты с ума сошла? Ты куда в таком состоянии поедешь? Кто тебя примет? Кто за тобой ухаживать будет?
— А ты ухаживала? — повернулась к ней Наталья. — Не надо изображать заботу. Я уезжаю к сестре. Она меня не просила приносить себя в жертву. Она просто рада, что я жива.
Марина вспыхнула:
— А дети? А внук? Ты хочешь всё так бросить? После всего, что мы для тебя?!
— Ты ничего не делала для меня, Марина. Ты делала, чтобы тебе было удобно. Это не одно и то же.
Такси приехало ровно в десять. Водитель помог донести чемодан, Тимка тихо замурлыкал в переноске. Окно открылось, Наталья глянула вверх — внук махал ей с балкона. Слеза скатилась по щеке, но она не обернулась.
Она ехала в неизвестность. В старенький дом сестры, где пол скрипит, где кошачий лоток стоит на кухне, а телевизор трещит даже ночью. Где нет глянца. Где пахнет жизнью, а не искусственным освежителем воздуха.
***
Прошло два месяца.
Наталья Григорьевна гуляла с Тимкой по двору. Шла медленно, с тростью, но уверенно. Соседка Нина — болтливая и добрая — махала из окна:
— Наташ! Не забудь, сегодня же твои ребята приедут!
— Конечно, не забуду. Пирог уже в духовке.
Ваня и младший внук приезжали каждый выходные, пока каникулы. В Твери им нравилось: велосипеды, речка, тепло и бабушка, которая всегда слушает, а не критикует.
Марина не звонила. Только однажды прислала СМС: «Ты нас предала». Наталья посмотрела на сообщение, удалила его и пошла к плите — пирог почти подрумянился.
Она не чувствовала себя предательницей.
Она — вернула себе право быть живой. Пусть старой. Пусть с палкой. Пусть с котом. Но — с собой.
