Тело было чужим. Горячим, неповоротливым, налитым свинцовой тяжестью. Я лежала, укутавшись в одеяло, и пыталась понять, утро сейчас или вечер. Свет, пробивавшийся сквозь плотно задернутые шторы, был серым и безликим. Голова раскалывалась, горло было похоже на наждачную бумагу, а каждая косточка в теле ныла тупой, изматывающей болью. Грипп. Врач, приходивший вчера, сказал это слово с будничной усталостью и выписал список лекарств, который я даже не смогла дочитать до конца.
Мой муж, Илья, уходя утром на работу, оставил на тумбочке термос с шиповником и тарелку с овсянкой. «Постараюсь вернуться пораньше», — сказал он, и в его голосе было столько неподдельной тревоги, что я, несмотря на жар, слабо улыбнулась. Я знала, что он волнуется. Он не привык видеть меня такой — слабой, беспомощной. Обычно я была локомотивом нашей семьи: решала проблемы, планировала бюджет, организовывала быт. А теперь я просто лежала пластом, и наш маленький мир, казалось, замер вместе со мной.
Я задремала, провалившись в липкий, тяжелый сон, и проснулась от резкого звука ключа в замочной скважине. «Илья!» — с облегчением подумала я. Вернулся. Раньше. Привезет лекарства, сварит куриный бульон. Я попыталась приподняться на локте, чтобы встретить его, но голова тут же закружилась, и я снова рухнула на подушки.
Дверь в спальню открылась без стука. На пороге стояла не Илья, а его мать, Ангелина Васильевна.
— Ох, лежишь, разболелась? — сказала она вместо приветствия, и в ее голосе не было ни капли сочувствия. Только холодное, инспектирующее любопытство.
Она вошла в комнату, не снимая уличных сапог, и присела на краешек моего кресла. От нее пахло морозным воздухом и чем-то неуловимо-тревожным.
— Илья звонил, жаловался, — продолжила она, оглядывая комнату критическим взглядом. — Говорит, жена слегла, дом не убран, ужина нет.
Я смотрела на нее, и у меня не было сил даже возразить. Да, дом был не убран. Да, ужина не было. Потому что я едва могла дойти до туалета, держась за стенку.
— Я, конечно, понимаю, хворь — дело такое, — она поджала губы, и ее лицо приняло выражение праведной скорби. — Но нельзя же так себя распускать, Катенька. Мужчина, он ведь как ребенок. Его кормить надо, обхаживать. А он придет сегодня с работы, с мороза, уставший. А дома что? Пустой холодильник и больная жена.
Она говорила, а я слушала ее ровный, монотонный голос, и мне казалось, что я проваливаюсь в какой-то дурной, лихорадочный сон.
— Я вот зашла в холодильник, — продолжала она свой отчет, — а там мышь повесилась. Вчерашний суп какой-то кислый стоит, и все. Это непорядок.
Она встала, подошла к окну, резко дернула штору, впуская в комнату режущий глаза серый свет. Я зажмурилась.
— Так нельзя, — вынесла она вердикт. — Мужика голодом морить — последнее дело. Он так и к другой уйдет, которая и накормит, и приласкает.
Она повернулась ко мне. Ее лицо было близко, я видела каждую морщинку в уголках ее жестко сжатых губ.
— «Какая еще температура? Вставай и готовь, мой сын придет с работы голодный», — сказала свекровь.
Она сказала это не со зла. Она сказала это с непоколебимой, железобетонной уверенностью человека, для которого комфорт ее сына был высшим законом вселенной. Моя болезнь, моя слабость, моя боль — все это было лишь досадной помехой на пути к его горячему ужину. Незначительным капризом, который нужно было пресечь.
Я смотрела на нее широко раскрытыми глазами, и у меня не было сил ни плакать, ни кричать. Я просто лежала, а по щекам медленно катились горячие, злые слезы. Слезы не от обиды. От бессилия.
— Я не могу, — прошептала я, и мой шепот был похож на шелест сухих листьев. — У меня температура под сорок.
— Температура! — она фыркнула. — Придумала тоже. Выпьешь таблетку, и пройдет. А борщ сам себя не сварит.
Она развернулась и, гремя сапогами, вышла из комнаты. Я слышала, как она хозяйничает на кухне, как с грохотом ставит на плиту кастрюлю, как что-то недовольно бормочет себе под нос.
Я лежала, глядя в потолок, и слушала эти звуки. Звуки чужой, враждебной жизни, которая вторглась в мой дом. Я смотрела на свой телефон, лежавший на тумбочке, и знала, что должна позвонить Илье. Пожаловаться. Попросить защиты. Но я не двигалась. Потому что в глубине души я знала, что он ответит. Он скажет: «Кать, ну потерпи. Ну ты же знаешь маму. Она просто волнуется». И я понимала, что я одна. Совершенно одна в этой холодной, неуютной постели, в этом доме, который перестал быть моим.
Я не знаю, сколько я пролежала в этом липком, безвременном полусне. Может, час. Может, три. Время сжалось в тугой, пульсирующий комок боли в висках. Из кухни доносились звуки. Не просто звуки готовки, а звуки власти. Властный стук ножа по разделочной доске. Властное звяканье крышки о кастрюлю. Властное, недовольное бормотание. Ангелина Васильевна не просто варила борщ. Она завоевывала мою территорию, утверждаясь на ней с каждым порезанным куском свеклы.
Я слышала, как в замке повернулся ключ. Илья. Сердце забилось быстрее, но не от радости, а от тревоги. Я знала, что сейчас начнется самое страшное. Немой, изматывающий поединок, в котором я была лишь поводом.
— Мам? А ты чего здесь? — услышала я его удивленный голос из прихожей.
— А где мне еще быть, сынок? — ответила она с трагическими нотками. — Жена твоя при смерти, дом запущен, ребенок, поди, голодный. Пришлось бросать все дела и спасать семью.
Я слышала его тяжелые шаги. Дверь в спальню приоткрылась. Он заглянул, и на его лице была такая смесь усталости, сочувствия и раздражения, что мне стало его почти жаль.
— Как ты? — прошептал он.
— Плохо, — честно ответила я.
— Мама борщ сварила, — сообщил он так, будто это была лучшая новость на свете. — С чесночком. Сейчас поешь, и сразу легче станет.
Он не понимал. Он искренне верил, что тарелка борща способна исцелить не только грипп, но и унижение.
Вечер превратился в тихую пытку. Я отказалась от ужина, сославшись на отсутствие аппетита, и это было воспринято как личное оскорбление. Ангелина Васильевна сидела на кухне с сыном и громко, чтобы я слышала, вела свой монолог.
— Я-то думала, она хоть картошки почистит, поможет. А она лежит, царевна, — говорила она, и звон ложки о тарелку был похож на удары молота. — Мы в ее годы и с воспалением легких на ногах работали, детей растили. А нынешние… неженки. Чуть что — сразу в постель.
Илья молчал. Он ел борщ. И его молчание, его усердное жевание было для меня хуже любых слов. Он не защищал меня. Он просто хотел, чтобы все это поскорее закончилось.
Ночью мне стало хуже. Жар усилился, начался озноб. Я металась в кровати, сбрасывая одеяло и тут же снова кутаясь в него. Илья, проснувшись от моих стонов, испуганно сел.
— Катя, что с тобой? Давай «скорую» вызовем?
— Не надо, — прошептала я. — Просто… просто посиди со мной.
Он сел рядом, взял мою горячую, сухую руку. И в этот момент в дверях спальни, как привидение, выросла фигура его матери.
— Что тут у вас происходит? — спросила она ледяным шепотом. — Спать не даете.
— Мам, Кате плохо, — растерянно сказал Илья.
— Плохо ей, — фыркнула она. — Это она от безделья бесится. Дай ей тряпку в руки, вся хворь пройдет. Иди, сынок, спи. Тебе завтра на работу. А она пусть не придуривается.
Она смотрела на меня с такой неприкрытой ненавистью, что мне стало страшно. Я увидела в ее глазах не просто раздражение. Я увидела ревность. Дикую, первобытную ревность матери, которая не хотела делить своего сына ни с кем, даже с его больной женой.
Илья встал. Он посмотрел на мать, потом на меня. И я увидела в его глазах борьбу. Впервые за все это время.
— Мама, — сказал он тихо, но твердо. — Иди спать. Я останусь с ней.
Это была маленькая, но победа.
Утром он, не говоря ни слова матери, вызвал на дом платного врача. Пожилая, строгая женщина в очках долго слушала мои хрипы, мерила давление, осматривала горло. Потом она вышла на кухню, где за столом, как королева, сидела Ангелина Васильевна, а Илья нервно мял в руках шапку.
— У вашей жены тяжелая форма гриппа с бактериальным осложнением, — сказала врач, и ее голос не допускал возражений. — Температура под сорок, интоксикация. Ей нужен абсолютный покой, антибиотики и минимум стресса. Я выпишу рецепт. Но если через два дня ей не станет лучше, будем говорить о госпитализации.
Она ушла, оставив после себя тишину и запах спирта. Ангелина Васильевна сидела, поджав губы. Ее версия о «неженке, которая придуривается» только что была разгромлена официальным диагнозом.
Илья молча оделся и ушел в аптеку. Вернувшись, он прошел мимо матери, как мимо пустого места, вошел ко мне в спальню с пакетом лекарств и стаканом воды.
— Вот, — сказал он. — Пей.
Весь день он ухаживал за мной. Молча, неумело, но так трогательно, что у меня несколько раз наворачивались на глаза слезы. Он менял мне холодные компрессы на лбу, заставлял пить горькие лекарства, пытался сварить куриный бульон, который в итоге получился больше похожим на мутную воду, но я все равно съела несколько ложек.
Его мать сидела на кухне. Она не уходила. Она ждала. Ждала, что ее сын опомнится, вернется под ее крыло. Но он не возвращался.
Вечером, когда я, измученная болезнью и лекарствами, начала проваливаться в сон, я услышала их разговор на кухне. Тихий, напряженный.
— Ты что удумал, Илья? — шипела она. — Совсем под ее каблук залез? Променял родную мать на эту симулянтку?
— Она не симулянтка, мама. Она моя жена. И она больна.
— А я кто? Я, значит, здоровая? А у меня сердце не болит, глядя на все это?
Он долго молчал. А потом я услышала то, чего ждала все эти годы. Голос моего мужа. Не сына. Мужа.
— Мама, — сказал он тихо, но очень внятно. — Поезжай домой.
Она задохнулась от возмущения.
— Что? Ты… ты меня выгоняешь?
— Я прошу тебя поехать домой, — повторил он. — Ты здесь не помогаешь. Ты мешаешь. Лене нужен покой. И мне тоже.
Я не слышала, как она уходила. Наверное, молча.
Поздно ночью я проснулась от того, что кто-то гладит меня по голове. Это был Илья. Он сидел рядом на кровати и просто смотрел на меня.
— Как ты? — прошептал он.
— Лучше, — ответила я. И это была правда.
Он встал и вышел. А через минуту вернулся с маленькой чашкой в руках. В ней был тот самый, его неумелый, почти прозрачный куриный бульон. Но для меня он был вкуснее любого деликатеса. Потому что в нем было нечто большее, чем просто курица и вода. В нем был его выбор. И я знала, что теперь мы справимся. Со всем.
