— Так будет лучше, Света. Честнее.
Вадим говорил это спокойно, почти буднично, застегивая манжеты на свежей рубашке. Как будто обсуждал покупку хлеба, а не конец нашей двенадцатилетней жизни.
Я смотрела на его руки. Уверенные, чужие. Руки, которые больше никогда меня не обнимут.
— Честнее для кого, Вадим? — мой голос был хриплым, словно я проглотила битое стекло.
Он обернулся. В его глазах не было ни вины, ни сожаления. Только легкая досада, что я затягиваю этот неизбежный, по его мнению, разговор. Он уже все решил, перешагнул, а я все еще стояла на руинах.
— Мы просто… разные люди. У нас разные цели. Она… она меня понимает. Ей не нужны пеленки и борщи. Она живет… легко.
Я промолчала. Что тут скажешь? Трое наших детей — семилетняя Маша, пятилетняя Катя и годовалый Егорка — спали в соседней комнате. Их сопение доносилось из-за двери. Они еще не знали, что их цели в этой жизни тоже только что отменили. Что их легкость никому, кроме меня, не нужна.
Он подошел к двери, взял с вешалки куртку. И в этот момент я уловила тонкий, приторно-сладкий запах чужих духов, въевшийся в ткань. Запах, которого никогда не было в нашем доме.
Это ударило сильнее, чем все его слова. Физически, как пощечина.
Он ушел. Дверь закрылась, и единственным звуком в прихожей остался гул старого холодильника, отсчитывающий секунды новой, пустой жизни.
Я подошла к нему и посмотрела на детские рисунки, прикрепленные магнитами. Пять корявых человечков держатся за руки. «Мама, Папа, Маша, Катя, Егорка».
Я аккуратно, один за другим, сняла их все. Сложила пополам и убрала в карман. Наша съемная квартира мгновенно стала безликой, чужой и казенной.
Ночью я не спала. Я смотрела в потолок и понимала, что дело не только в другой женщине. Дело в том, что он больше не хотел этой жизни. А значит, и нас в ней. Он вырос из нее, как из старого костюма.
Утром я позвонила отцу в деревню.
— Пап, можно мы у вас поживем? Нам некуда идти.
Отец ничего не спросил. Просто сказал:
— Приезжайте. Ждем.
Собирать вещи было и легко, и невыносимо тяжело. Легко — потому что почти все, что у нас было, принадлежало хозяевам квартиры. Тяжело — потому что в три сумки нужно было уместить всю нашу прошлую жизнь и будущее троих детей.
— Мам, а папа с нами поедет? — спросила Маша, когда мы уже стояли на вокзале, среди шума и суеты.
— Нет, дочка. Папа будет жить в другом месте.
Я видела, как в ее глазах гаснет огонек. И в этот момент я пообещала себе, что сделаю все, чтобы они больше никогда не чувствовали себя брошенными.
Деревня встретила нас запахом дыма из печных труб и влажной земли. Дом родителей, скрипучие половицы, старый отцовский диван. Павел Никитич, мой отец, обнял меня молча, но в его объятиях было больше поддержки, чем в тысяче слов.
Первые месяцы были похожи на вязкий, мутный сон. Я училась жить заново. Не как жена Вадима, а как Света. Просто Света с тремя детьми. Я механически делала все по дому, кормила детей, гуляла с ними, но внутри была пустота.
Отец все время пропадал на своей пасеке. Он занимался пчелами всю жизнь, это было его страстью. Иногда я приходила к нему, садилась на старую скамейку и просто смотрела, как он работает.
Густой, медовый аромат, жужжание тысяч пчел. Это успокаивало.
Однажды отец сказал:
— Знаешь, дочка, пчелиная семья — это самый честный организм. Каждый знает свое место. Трутней, которые только потребляют, матка изгоняет осенью. Безжалостно. Потому что они угрожают выживанию всего улья.
Он посмотрел на меня так, будто говорил совсем не о пчелах.
Именно тогда, кажется, что-то начало меняться. Я стала помогать ему. Сначала просто с рамками, потом училась понимать пчел, различать сорта меда. Оказалось, что этот мир, полный своих законов и правил, невероятно интересен.
Мы начали с малого. Продавали мед на местном рынке. Потом о нас узнали в районном центре. Наш липовый мед хвалили все. Говорили, что такого ароматного и чистого продукта давно не пробовали.
Я сама придумала дизайн этикеток. «Мед от Никитича и дочки». Просто и честно.
Дети росли на свежем воздухе. Они забыли про город, про маленькую квартиру. Их миром стали поля, речка и огромный сад за домом.
Я работала как одержимая. Заготавливала воск, делала свечи, придумывала новые медовые смеси — с орехами, с ягодами. Мы взяли небольшой кредит, заложив родительский дом. Это было рискованно, но я знала, что другого пути нет. Мы купили еще ульев, потом еще. Наша маленькая семейная пасека начала превращаться в настоящее дело.
За эти годы Вадим не позвонил ни разу. Ни на один день рождения дочерей. Не прислал ни копейки. Он просто вычеркнул нас.
А я строила. Строила новый мир для себя и своих детей. Мир, в котором не было места предательству. Мир, который пах воском и полевыми цветами.
Через десять лет у нас было огромное хозяйство «Никитич и дочь». Сотни ульев, свой цех по розливу, контракты с крупными магазинами по всей стране. Мы давали работу почти половине деревни.
Я купила большой дом рядом с родительским. У девочек и Егора были свои комнаты, о которых в городе они и мечтать не могли. Я смотрела на них — счастливых, здоровых, уверенных в себе — и понимала, что все сделала правильно.
Однажды утром в моем кабинете раздался звонок секретаря:
— Светлана Павловна, к вам на собеседование. По поводу вакансии водителя. Мужчина, говорит, по личному вопросу. Петров Вадим Игоревич.
Я замерла, держа в руке телефонную трубку.
Десять лет.
И вот он пришел.
— Пусть войдет, — сказала я ровным голосом, который удивил меня саму.
Я положила трубку и медленно встала, подошла к огромному окну. Из моего кабинета на втором этаже офисного здания, которое мы построили посреди поля, открывался вид на наше хозяйство. Ровные ряды ульев, цех, аккуратные дорожки. Мое королевство, построенное с нуля.
Внутри не было ни урагана, ни бури. Ничего. Только холодное, отстраненное любопытство. Как энтомолог смотрит на давно исчезнувшее из поля зрения насекомое, которое вдруг снова попалось в сачок.
Дверь скрипнула. Я не обернулась.
— Здравствуйте, Светлана Павловна.
Голос был его, но какой-то другой. Потускневший, лишенный былой самоуверенности. Я медленно повернулась.
На пороге стоял мужчина, в котором я с трудом узнала своего бывшего мужа. Время его не пощадило. Редкие волосы, глубокие морщины у рта, потухший взгляд. Дешевая куртка, стоптанные ботинки. От него пахло не дорогим парфюмом, а чем-то кислым — смесью табака и несвежей одежды.
Он смотрел на меня, и в его глазах читалась смесь страха, надежды и зависти. Он смотрел на мой строгий, но дорогой костюм, на обстановку кабинета, на уверенность, которой я теперь дышала.
— Проходи, Вадим. Садись.
Он прошел через весь кабинет, и я услышала, как поскрипывают его ботинки по идеальному паркету. Сел на стул для посетителей, вжался в него, будто хотел стать меньше.
Я осталась стоять у окна, скрестив руки на груди. Власть — странная штука. Десять лет назад он был хозяином моей жизни. Сейчас он был просителем в моем кабинете.
— Я… это… по объявлению, — начал он, запинаясь. — Насчет работы водителя. У меня стаж большой, категория есть.
Я молчала, давая ему выговориться. Пусть сам пройдет этот путь до конца.
— Жизнь так сложилась… непросто, — он смотрел куда-то в стол, не на меня. — С той… ну, с Леной, не заладилось. Она молодая, ей клубы, а я… В общем, ушла. Фирму свою я потерял, долги. Перебиваюсь случайными заработками.
Он говорил долго, жалуясь на несправедливость, на кризис, на бывшую любовницу, которая оказалась меркантильной. Он рисовал себя жертвой обстоятельств. Ни слова о нас. Ни слова о детях.
Я слушала и поражалась. Он совсем не изменился. Он все тот же человек, который считает, что ему все должны.
— А дети? — прервала я его жалобы. — Ты хоть раз за десять лет подумал о детях?
Он вздрогнул от моего вопроса. Поднял на меня глаза, и я увидела в них все ту же досаду, что и в день его ухода.
— Света, ну что ты начинаешь? Я же не просто так… Я думал, вы тут с родителями, в деревне… Думал, у вас все хорошо. Я не хотел мешать.
«Не хотел мешать». Какая удобная фраза, чтобы оправдать десятилетнее забвение.
— У нас действительно все хорошо, Вадим. Без тебя.
Он съежился.
— Я понимаю. Я виноват, наверное. Но сейчас… мне очень нужна эта работа. Я все буду делать, что скажешь. Честно. Я изменился.
Я подошла к своему столу и села в кресло. Взяла в руки дорогую ручку. Постучала ей по блокноту.
— Ты хочешь работать на меня? Развозить мед, который я произвожу? Ездить на машине, которую я купила? Получать зарплату, которую я буду тебе платить?
Я говорила это без всякого выражения, просто констатировала факты. Но для него каждый факт был как удар.
— Да, — выдавил он. — Если… если возьмешь.
Я откинулась в кресле. В голове проносились картинки: я с тремя узлами на вокзале, заплаканные глаза Маши, бессонные ночи, работа до изнеможения, первый успех, первые большие деньги, строительство этого дома, этого офиса…
А он в это время жил «для себя». С той, которая его «понимала».
— Мне не нужен водитель, Вадим, — сказала я наконец. — Вакансия уже закрыта.
Он обмяк, и мне на секунду показалось, что он сейчас заплачет. Жалкий, раздавленный человек.
— Понятно, — прошептал он и начал вставать. — Спасибо, что приняла. Я пойду.
Он поплелся к двери, ссутулившись, волоча ноги. И когда его рука уже легла на дверную ручку, я сказала:
— Подожди.
Он замер.
— Есть другая работа. Не здесь. В соседнем районе есть фермер, Егор Семенович. Он ищет разнорабочего на скотный двор. Жить можно прямо там, в бытовке. Платят немного, но на еду хватит. Если хочешь, я позвоню ему. Скажу, что от меня человек.
Он медленно обернулся. Его лицо было искажено смесью унижения и отчаянной надежды.
— На скотный двор? Мне?
— Да. Тебе. Это честная работа. Ты же хотел честности, Вадим?
Молчание повисло в кабинете. Оно было тяжелым, густым, пропитанным запахом навоза с фермы Егора Семеновича, который Вадим, кажется, уже чувствовал.
Его лицо побагровело. На секунду в потухших глазах вспыхнул огонек былой гордости.
— Ты… ты смеешься надо мной, Света? После всего… на скотный двор? Я, с моим опытом…
— С каким опытом, Вадим? — мой голос оставался ледяным. — С опытом, как бросить троих детей? С опытом, как прокутить бизнес и остаться у разбитого корыта? Этот опыт на рынке труда сейчас не очень ценится.
Он отшатнулся, словно я его ударила.
— Я хотел увидеть дочерей… Егора… — пробормотал он. Это был его последний, самый жалкий козырь.
Я усмехнулась. Холодно и безрадостно.
— Ты серьезно? Ты не хотел их видеть десять лет, а теперь вдруг захотел? Они тебя не знают, Вадим. Они не помнят твоего лица. У них есть дедушка, который научил их всему. У них есть я. Ты для них — пустой звук, выцветшая фотография в старом альбоме, который никто не открывает.
Я встала из-за стола.
— Я не мщу тебе. Пойми. Месть — это эмоция, а у меня к тебе не осталось никаких эмоций. Это просто бизнес. Ты пришел просить работу. Я предложила тебе ту работу, которую ты заслужил. Работу, где нужно трудиться руками, а не рассказывать, как тебя все предали.
Я взяла телефон.
— Так что? Мне звонить Егору Семеновичу или ты пойдешь дальше искать место, где тебя «поймут»?
Он смотрел на меня, и я видела, как в нем идет борьба. Унижение боролось с отчаянием. И отчаяние победило.
— Звони, — прохрипел он, опустив голову.
Я набрала номер.
— Егор Семенович, добрый день. Светлана беспокоит. … Да, все отлично, спасибо. Слушай, у меня к тебе просьба. Есть человек, ему работа очень нужна. Работящий, непьющий, — я сделала паузу, глядя прямо на Вадима. — Руки есть, голова тоже. Возьмешь к себе? … Да, разнорабочим. Спасибо. Я сейчас его к тебе отправлю.
Я положила трубку. Достала из кошелька несколько купюр и положила на край стола.
— Это на автобус. Адрес знаешь, деревня Верхнее. Спросишь ферму Семеныча, тебе любой покажет.
Он не двигался.
— И еще одно, Вадим, — сказала я тихо, но так, чтобы он услышал каждое слово. — Забудь этот адрес. Забудь мой номер телефона. И забудь, что у тебя есть дети. Им было все равно десять лет, пусть так и остается. Оставь нас навсегда.
Он медленно поднял деньги со стола. Его пальцы дрожали. Не поднимая глаз, он пошел к двери.
Когда он ушел, я еще долго стояла у окна, глядя на свои ульи. На свое маленькое, честное королевство, где каждый был на своем месте.
Вечером, когда я вернулась домой, меня встретили дочери. Маше уже было семнадцать, Кате — пятнадцать. Красавицы, умницы. Егорка, одиннадцатилетний, уже выше меня ростом, возился с каким-то своим конструктором.
— Мам, ты чего такая задумчивая? — спросила Маша, обнимая меня. — Кто-то приезжал сегодня? Лена на проходной сказала, какой-то мужчина к тебе просился.
Я посмотрела в ее ясные, чистые глаза. В них не было и тени той боли, что я видела десять лет назад на вокзале.
— Да так, дочка. По работе. Один человек искал свое место в жизни. Кажется, я ему помогла.
Я не стала им ничего рассказывать. Зачем? Их мир был цельным, гармоничным. В нем не было места для призраков из прошлого, которые пахнут табаком и поражением.
Позже, когда дети уже спали, я вышла на крыльцо. В ночном воздухе витал густой аромат цветущей липы и меда. Я глубоко вдохнула. Это был запах моего дома. Моей крепости. Моей жизни.
И я поняла, что не чувствую ни злорадства, ни удовлетворения от мести. Я чувствовала только покой. Покой человека, который расставил все по своим местам.
Трутень был изгнан из улья. Не из злобы. А просто потому, что так устроена жизнь. Честная, правильная жизнь.
Прошло несколько месяцев. Зима укутала поля плотным снежным одеялом, пчелы спали в своих ульях, а жизнь текла размеренно и спокойно. Я была уверена, что история с Вадимом закончилась в тот день в моем кабинете. Я ошиблась.
Все началось с мелочи. Маша, моя старшая, готовилась к поступлению в университет и разбирала старые документы. Однажды вечером она вошла ко мне в кабинет с небольшой коробкой в руках.
— Мам, смотри, что нашла. Это еще из городской квартиры.
Я заглянула внутрь. Там лежали какие-то старые открытки, первые пинетки Егора и несколько фотографий. На одной из них были мы с Вадимом. Молодые, счастливые. Он держал на руках совсем крошечную Машу.
— Он был… другой, да? — тихо спросила Маша, глядя на снимок.
— Все мы были другими, дочка.
Она помолчала, а потом посмотрела мне прямо в глаза. У нее был мой взгляд — прямой и честный.
— Мам, тот мужчина, который приезжал несколько месяцев назад… Это был он?
Мое сердце пропустило удар. Я столько лет строила вокруг них защитную стену, и вот моя собственная дочь одним вопросом пробила в ней брешь. Врать ей я не могла и не хотела.
— Да, Маша. Это был он.
Она кивнула, будто только что подтвердила свои догадки. Села в кресло напротив меня. Она уже не была той семилетней девочкой с вокзала. Передо мной сидела взрослая, думающая девушка.
— Почему ты ничего не сказала?
— Я не хотела вас ранить. В прошлом нет ничего хорошего, что стоило бы туда возвращать.
— А что он хотел?
Я сделала глубокий вдох. И рассказала ей все. Про его просьбу, про его жалобы, про его полное равнодушие к ним, своим детям. Рассказала и о своем решении. О ферме Егора Семеновича.
Я говорила и боялась увидеть в ее глазах осуждение. Упрек. Жалость к нему. Но Маша слушала молча, не перебивая, и ее лицо становилось все серьезнее.
Когда я закончила, она долго молчала, глядя на фотографию в своих руках.
— Значит, он где-то там… совсем рядом? Работает на ферме?
— Да.
— И он… не пытался нас найти? Приехать?
— Нет. Егор Семенович говорит, он просто работает. Молча. Ни с кем особо не общается.
Маша аккуратно положила фотографию обратно в коробку.
— Знаешь, мам, — сказала она, и голос ее был твердым. — Я, наверное, должна была расстроиться. Или злиться на тебя, что ты так решила. Но я не злюсь.
Она подняла на меня глаза, и я увидела в них не детскую обиду, а взрослую, горькую мудрость.
— Человек, который на этой фотографии, умер для меня в тот день на вокзале. А тот, кто пришел к тебе в кабинет, — просто чужой мужчина. Ты защитила наш дом. Как всегда.
Она встала, подошла ко мне и крепко обняла.
— Ты все сделала правильно, мама.
В этот момент я поняла, что моя победа была не в том, что я построила успешный бизнес и поставила на место бывшего мужа.
Моя настоящая победа стояла сейчас передо мной и обнимала меня за плечи. Она была в моих детях. В том, какими они выросли. Сильными, честными, способными отличить настоящее от фальшивого.
Я вырастила не жертв, а людей, которые понимают цену достоинства. И это было важнее любых денег и любого успеха. Стена, которую я строила, оказалась не нужна. Потому что они сами стали крепче любой стены.
Жизнь похожа на поле после сбора урожая. Наступает время тишины, покоя и осмысления. Пролетел еще год.
Моя буря отгремела давно, оставив после себя плодородную почву, на которой выросло мое тихое, крепкое счастье. Маше исполнилось восемнадцать, она блестяще сдала экзамены и поступила в столичный вуз на бюджет.
Катя побеждала на олимпиадах по биологии, мечтая пойти по моим стопам, а Егор превратился в рослого, немногословного подростка, главная страсть которого была техника.
И в этой размеренной жизни появился Виктор.
Виктор Андреевич Соколов. Владелец огромных гречишных полей в соседней области. Наш главный поставщик.
Мы познакомились на сельскохозяйственной выставке. Он долго и со знанием дела расспрашивал меня о сортах меда, а я его — об особенностях выращивания гречихи. Деловой разговор незаметно перетек в нечто личное.
Он был вдовцом. Спокойный, основательный, с умными глазами и сильными руками фермера. Он был полной противоположностью Вадиму. Виктор не пытался очаровать, не сыпал комплиментами. Он просто слушал. И слышал.
Его ухаживания были такими же неторопливыми и основательными, как он сам. Он не дарил мне банальные букеты. Однажды он привез саженец редкой сортовой яблони. «Это антоновка нового поколения. Устойчивая к морозам. Будет радовать ваших внуков», — сказал он тогда. И я поняла, что он думает о будущем. О настоящем, долгом будущем.
Он приезжал нечасто, раз в пару недель. Никогда не с пустыми руками. Привозил гостинцы моим родителям, подолгу говорил с отцом о пчелах и погоде. Помог Егору починить старый мотоцикл, и мой сын впервые посмотрел на мужчину не из нашей семьи с уважением.
Я держала оборону. Моя крепость, выстроенная за одиннадцать лет, казалась неприступной. Я разучилась доверять мужчинам. Разучилась быть слабой.
Однажды вечером мы сидели с ним на веранде моего дома. Дети были у родителей.
— Светлана Павловна, — начал он, глядя на темнеющее небо. — Я понимаю, что у вас была непростая жизнь. И я не тороплю вас. Но я хочу, чтобы вы знали. Я не ищу развлечений. Я ищу женщину, с которой можно будет встретить старость. Вместе сажать яблони и радоваться внукам.
Я ничего не ответила. Но в ту ночь я долго не могла уснуть, впервые за много лет думая не о контрактах и поставках, а о себе. О том, что мне всего сорок два. И, может быть, у меня еще есть шанс. Шанс не просто быть матерью и бизнес-леди. А быть просто женщиной. Любимой.
Через неделю Виктор позвонил.
— В субботу. В семь. В городе есть хороший ресторан. Я заеду за вами. Это не деловой ужин, Светлана. Это свидание.
Я почему-то согласилась.
Суббота была наполнена странным, забытым волнением. Я перемерила все платья. Выбрала то, в котором чувствовала себя не «директором», а просто красивой. Сделала укладку.
В семь часов я была почти готова. Легкий макияж, капля духов. Я смотрела на себя в зеркало и улыбалась. Настоящей, искренней улыбкой.
И тут зазвонил мой телефон. Номер был незнакомый. Я не хотела отвечать, но что-то заставило меня нажать на зеленую кнопку.
— Алло?
— Здравствуйте… Светлана Павловна? — голос на том конце был женский, молодой, испуганный.
— Да. Кто это?
В трубке помолчали секунду.
— Меня зовут Лена. Мы не знакомы… Я… я та женщина, к которой ушел ваш муж, Вадим.
Я замерла, держа телефон у уха. Мир, который только что казался таким ясным и полным надежд, начал подергиваться дымкой.
— Что вам нужно? — мой голос снова стал стальным.
— Простите, я не должна была… Но я не могу молчать. Я знаю, что Вадим сейчас работает у Егора Семеновича. И я знаю, что за вами ухаживает Виктор Соколов.
— Откуда?
— Светлана Павловна… Пожалуйста, выслушайте, — голос девушки дрожал. — Я должна вас предупредить. Это все неслучайно. Вадим и Виктор… они знакомы. И это знакомство началось задолго до того,
