Дурной, приторно-сладкий запах ударил в нос посреди ночи, заставив сесть в кровати.
Он медленно полз из-под двери, густой и маслянистый. Запах церковного ладана, смешанный с чем-то еще, более тяжелым и затхлым. Словно жгли старые тряпки и сушеную, горькую траву.
Дмитрий вернется только через пять дней. Мы одни. Я, спящие в соседней комнате дети и она. Его мать.
Я на цыпочках, стараясь не наступать на скрипучие половицы, прошла по темному коридору.
Дверь в ее комнату была приоткрыта, из щели лился тусклый, дрожащий свет. И доносилось бормотание.
Тихий, монотонный шепот нескольких голосов, сливающийся в одно гудящее заклинание.
Прижавшись к косяку, я заглянула в щель.
Елизавета Игнатьевна сидела на полу, в центре комнаты, выпрямив спину, как палку.
Вокруг нее, на расставленных табуретках, сгрудились еще две старухи в темных, глухих платках. Я их никогда раньше не видела. Как они вошли? Наверное, она сама впустила их, когда я уже спала.
Перед ними горели оплывшие восковые свечи, отражаясь в их пустых, немигающих, устремленных в одну точку глазах.
Она резко, словно сова, повернула голову, будто почувствовав мой взгляд. Глаза блеснули в полумраке.
— Не мешай нам, Катерина, — голос был чужим, скрипучим, как несмазанная дверь. — Мы изгоняем зло из этого дома.
Одна из ее подруг зашипела, как змея, не оборачиваясь.
— Незваным гостям здесь не место. Уйди.
Мой взгляд скользнул по полу. Рядом со свечами, в липкой лужице чего-то темного, почти черного, лежала фотография. Наша семейная фотография, где мы с Димой и детьми смеемся на даче прошлым летом.
Она лежала лицом вниз, утопленная в этой грязи.
Я отступила назад, медленно и беззвучно прикрывая дверь. Сердце не билось, оно замерло, превратившись в кусок льда.
В детской пахло теплым молоком и безмятежным сном. Я склонилась над кроваткой сына.
— Просыпайся, солнышко. Нужно одеться.
Потом к дочке.
— Милая, вставай. Мы сейчас поедем в одно интересное ночное путешествие.
Их сонные вопросы тонули в моей ледяной решимости. Я одевала их в полной темноте, наощупь находя одежду. Руки действовали сами, четко и быстро, как у робота.
— Мама, а куда мы едем? — спросила дочь уже у машины, ежась от ночной прохлады.
— К тете Лене, в гости, — соврала я, не моргнув. — Она испекла торт и очень нас ждет.
Я вела машину, вцепившись в руль до боли в костяшках. Я не смотрела в зеркало заднего вида.
Я просто знала, что в одном из окон нашего дома все еще дрожит тусклый, оранжевый свет. И он больше никогда не станет для меня родным.
Лена открыла дверь не сразу. Заспанная, в смешной пижаме с пингвинами, она непонимающе смотрела на меня.
— Катька? Ты чего? Третий час ночи.
Она увидела детей, съежившихся за моей спиной, и ее лицо мгновенно стало серьезным.
— Заходите. Быстро.
Пока я укладывала детей на Ленином диване, она заваривала на кухне крепкий чай. Я слышала, как она нарочито громко гремит чашками, давая мне время прийти в себя.
— Ну? — спросила она, когда я вошла на кухню. — Рассказывай. Только не молчи. Дима что-то?
Я отрицательно качнула головой.
— Его мама… она…
Слова застревали в горле. Как объяснить это, чтобы не выглядеть сумасшедшей?
— Она в нашем доме. С какими-то женщинами. Они там… свечи жгли. И фотографию нашу положили во что-то… темное.
Лена смотрела на меня долго, не перебивая.
— Так. То есть свекровь решила поворожить немного? Кать, ну они старенькие, у них свои причуды. Может, порчу снимали?
— Лена, ты не видела ее глаз. И эти женщины… Они сказали, чтобы я уходила. Из собственного дома. Они сказали, что я — зло.
Внезапно мой телефон, лежавший на столе, завибрировал. На экране высветилось: «Елизавета Игнатьевна».
Я вздрогнула. Лена кивнула.
— Возьми. Поставь на громкую связь.
Я сглотнула и приняла вызов.
— Алло.
— Катюша? Девочка моя, где же вы? — голос свекрови был до приторности ласковым, заботливым.
Никакого скрипа. — Я проснулась водички попить, а вас нет. Кроватки пустые. Я так испугалась! У меня сердце чуть не остановилось!
Я молчала, не зная, что ответить. Лена приложила палец к губам.
— У тебя все хорошо, милая? Может, случилось что? Диме позвонить? Он же с ума сойдет от волнения.
От этого вкрадчивого тона по коже побежали мурашки. Она лгала. Так спокойно и естественно, что на секунду я сама усомнилась в том, что видела.
— Мы… мы уехали, — выдавила я. — Срочно нужно было.
— Ночью? С детьми? Катенька, что за срочность такая? Ты меня пугаешь. Возвращайтесь домой, родная. Незачем по ночам скитаться, когда у вас есть свой теплый дом.
Я нажала отбой.
Лена задумчиво помешивала ложкой в своей чашке.
— Да. Это уже не причуды. Это называется «газлайтинг». Она делает из тебя сумасшедшую. И она очень, очень убедительна.
Я вспомнила лужицу на полу. Темную, почти черную. И запах. Этот тошнотворный запах, который, казалось, въелся в мои волосы.
— Что мне делать, Лен?
— Звони Диме. Прямо сейчас.
Я посмотрела на часы на микроволновке. У него глубокая ночь.
— Он не поверит. Скажет, что я все придумала, что я просто не люблю его мать. Он всегда ее защищает. Говорит, у нее было тяжелое детство.
— А у тебя, значит, должно быть тяжелое настоящее? — отрезала Лена. — Катя, это ненормально. То, что ты рассказываешь, — дико. И страшно.
Она была права. Страшно.
Больше всего было страшно от мысли, что я сейчас позвоню мужу, а он примет сторону матери. И тогда я останусь совсем одна.
Но еще страшнее было представить, что я возвращаюсь в тот дом.
Я взяла телефон. Нашла в контактах «Любимый». Палец замер над кнопкой вызова.
Гудки казались вечностью. Наконец, сонный, раздраженный голос мужа:
— Катя? Что случилось?
Я начала говорить. Сбивчиво, путаясь, захлебываясь словами. Про запах, про шепот, про чужих старух и нашу фотографию в темной луже.
На другом конце провода повисло молчание. Тяжелое, недоверчивое.
— Кать, ты уверена, что не спала? — наконец произнес Дима. Его голос был осторожным, таким, каким говорят с больными. — Мама в последнее время… немного не в себе, да. Но ритуалы? Какие-то старухи? Это звучит как бред.
— Это не бред, Дима! Я видела это своими глазами! Я испугалась за детей и уехала к Лене!
— К Лене? Ночью? Ты сорвала детей с постели и потащила их через весь город из-за того, что тебе что-то привиделось?
Холод сковал все внутри. Он не просто не верил, он обвинял меня.
— Мне не привиделось! Она потом звонила, притворялась, что ничего не понимает, что волнуется за нас!
— Ну так может, она и правда волнуется? — его тон стал жестче. — Может, ты просто накрутила себя? Ты устала, я понимаю. Дети, быт, все на тебе. Но срываться на пожилую женщину…
В этот момент я услышала на заднем фоне писк. Дима чертыхнулся.
— Подожди. У меня вторая линия. Это… мама.
Мир рухнул. Она победила заранее. Она позвонила ему первой, подготовила почву. Или звонила сейчас, чтобы нанести контрольный удар.
Он вернулся через минуту. Голос изменился, стал глухим и отстраненным.
— Она плачет. Говорит, ты накричала на нее, назвала ведьмой и убежала, хлопнув дверью. Она в предынфарктном состоянии, Катя. Она не понимает, что сделала не так.
Ложь была такой искусной, такой чудовищной, что у меня перехватило дыхание. Она не оставила мне ни единого шанса.
— Дима…
— Хватит, — перебил он. — Я все понял. Я не знаю, что у вас там произошло, но так дела не делаются.
Я беру билет на первый утренний рейс. Буду завтра. А до тех пор, сиди у Лены, раз уж приехала. И не смей ничего предпринимать. Просто дождись меня, и мы во всем разберемся.
Короткие гудки.
Он повесил трубку. Он не сказал «я люблю тебя». Он не спросил, в порядке ли дети. Он сказал «мы разберемся».
Словно я была проблемой. Одной из двух проблем, между которыми он разрывался.
Лена, слышавшая весь разговор, молча обняла меня за плечи.
А я смотрела в одну точку. Внезапно все стало предельно ясно. Ждать Диму — значит позволить Елизавете Игнатьевне еще сутки хозяйничать в моем доме. В нашей крепости. Позволить ей закончить то, что она начала.
Ждать Диму — значит, снова стать маленькой девочкой, которая не может решить свои проблемы сама.
Нет.
Я подняла голову и посмотрела на Лену.
— Мне нужно вернуться.
— Ты с ума сошла? — выдохнула она.
— Не в дом, — я покачала головой. Внутри больше не было страха. Только холодная, звенящая пустота, которая требовала действий. — Мне нужно забрать кое-что из машины. Документы. И еще кое-что.
Я уже знала, что буду делать. И муж мне для этого не понадобится. Это моя война. И я буду сражаться одна.
Я припарковалась за два дома от нашего. Утренний город просыпался, равнодушный к моей личной катастрофе.
В бардачке машины, под стопкой старых чеков, лежал блокнот. Пару лет назад Дима, выпив лишнего на дне рождения друга, обмолвился, что у матери бывают «затмения».
Что она наблюдалась когда-то в частной клинике «Надежда». Я тогда сделала вид, что не придала этому значения, но номер и фамилию врача — Вересаев — записала. На всякий случай.
Этот случай настал.
Я набрала номер. Ответил сонный женский голос.
— Клиника «Надежда».
Я говорила четко, без эмоций, словно читала сводку происшествий. Назвала фамилию свекрови, адрес.
Описала ситуацию: неадекватное поведение, возможные галлюцинации, присутствие посторонних, агрессия, замаскированная под заботу.
Я не говорила о ритуалах и ведьмах. Я говорила медицинскими терминами, которые успела найти в интернете: острый психоз, параноидальный бред.
Девушка на том конце провода помолчала.
— Ваш муж в курсе? Он должен дать согласие.
— Мой муж в командировке, в другом часовом поясе, связи с ним сейчас нет, — солгала я. — Я его жена, и я отвечаю за безопасность своих детей, которые проживают по этому адресу.
Его мать — ваша бывшая пациентка, наблюдалась у доктора Вересаева. Это рецидив. И она представляет угрозу для моих детей.
Я сделала паузу, давая последней фразе прозвучать со всей весомостью.
Наверное, сочетание «бывшая пациентка» и «угроза детям» сработало.
— Хорошо. Бригада будет в течение часа. Оставайтесь на связи.
Через сорок минут к нашему дому подъехала ничем не примечательная серая машина. Не скорая с мигалками, а обычный минивэн. Из него вышли двое мужчин в штатском и женщина-врач.
Я смотрела, как они уверенно заходят в мой подъезд. Сердце колотилось где-то в горле.
Я не знаю, что происходило внутри. Через приоткрытое окно машины я слышала глухой женский визг, но он быстро оборвался.
Минут через десять из подъезда выскользнули те две старухи, кутаясь в платки, и быстро скрылись во дворах.
Еще минут через двадцать вывели Елизавету Игнатьевну. Она шла сама, но ее поддерживали под руки. Она была без платка, с растрепанными седыми волосами. Увидев меня в машине, она замерла.
Ее взгляд был полон такой чистой, незамутненной ненависти, что я поняла — я все сделала правильно. Это был не взгляд обиженной старушки. Это был взгляд врага.
Она что-то крикнула. Что-то про неблагодарную тварь, про порчу, которую она на меня наведет. Но ее голос тонул в утреннем шуме. Санитары мягко усадили ее в машину и увезли.
Я вернулась в пустую квартиру только к обеду. Запах ладана все еще стоял в воздухе. В комнате свекрови был разгром. Оплывшие свечи, разбросанные сушеные травы и наша фотография, плавающая в луже то ли вина, то ли крови.
Я молча собрала все в мешок для мусора. Открыла настежь все окна.
Дмитрий прилетел вечером. Он ворвался в квартиру, готовый к скандалу. Но замер на пороге.
— Где мама?
— В клинике, — спокойно ответила я, помешивая суп на плите. — Я позвонила ее лечащему врачу. У нее случилось обострение.
Он смотрел на меня, и я видела, как в его глазах борются гнев, неверие и… облегчение. Он знал. Все это время он знал, насколько все серьезно, и просто надеялся, что пронесет. Что я буду терпеть.
— Ты не имела права… — начал он, но голос дрогнул.
— Я имела? — я повернулась к нему, впервые за много лет не испытывая страха перед его гневом. — Ты оставил меня одну с детьми и с человеком, о нестабильности которого ты знал.
Ты предпочел поверить в ее ложь, а не в мой ужас. Ты обвинил меня в усталости, Дима. А я в эту ночь спасала наших детей от твоей матери. Так что давай не будем говорить о правах.
Я поставила перед ним мусорный мешок.
— Это то, что осталось от ее «безобидных причуд». Можешь отвезти ей в больницу.
Он развязал мешок. Достал нашу фотографию, измазанную в чем-то липком. Его лицо стало серым.
— В следующий раз, Дима, выбирая между спокойствием больной матери и безопасностью своей семьи, подумай о том, кто будет собирать осколки.
В ту ночь он спал на диване в гостиной. Не потому, что я его выгнала. Он сам так решил. Нам обоим нужно было пространство, чтобы осмыслить пропасть, которая разверзлась между нами.
Год спустя.
Прошел год. Запах ладана давно выветрился, но что-то неуловимо изменилось в воздухе нашего дома.
Появилась легкость. Возможность дышать полной грудью, не опасаясь, что за спиной кто-то стоит и осуждающе вздыхает.
Наши отношения с Димой прошли через огненное крещение. Та ночь расколола их до основания, чтобы потом мы смогли собрать что-то новое. Более честное.
Однажды вечером, когда дети уже спали, он сел рядом со мной на кухне.
— Я тогда испугался, — сказал он, глядя в свою чашку. — Не за нее. За себя. Испугался признать, что проблема есть. Что она серьезная. Что я, взрослый мужик, не могу ее решить.
Я годами делал вид, что ее «затмения» — это просто усталость, плохой характер. Так было проще. Проще было поверить, что ты преувеличиваешь. Прости меня.
Я просто взяла его за руку. Слова были не нужны. Мы оба поняли, что семья — это не когда все идеально, а когда двое готовы смотреть в лицо уродливой правде и не отворачиваться.
По воскресеньям, раз в две недели, мы ездили в «Надежду». Клиника находилась за городом, в сосновом бору.
Красивое, умиротворяющее место, которое казалось жестокой насмешкой над бурями, что кипели в душах ее пациентов.
Елизавета Игнатьевна встречала нас в общей гостиной. Под действием лекарств она была спокойной, почти апатичной. Она брала рисунки детей, долго рассматривала их, а потом говорила что-то вроде:
— Хорошие у вас ангелы-хранители, сильные. Но моих не пересилить. Они ждут.
Дети не понимали. Они видели только бабушку, которая говорит странные вещи. А мы с Димой переглядывались. Он мягко уводил разговор в другую сторону, спрашивал про обед и процедуры.
Мы никогда не оставляли детей наедине с ней. Ни на секунду. Это было наше негласное правило. Наша новая граница.
Однажды дочка спросила:
— Мама, а почему бабушка Лиза живет в больнице? Она болеет?
— Да, милая, — ответила я, подбирая слова. — У нее болит голова. Но не так, как у нас. У нее в голове путаются мысли. Хорошие и плохие. И врачи помогают ей расставить их по местам.
Это было лучшее объяснение, которое я смогла придумать.
Та ночь изменила меня. Я перестала бояться говорить «нет». Перестала чувствовать себя виноватой за то, что мои желания не совпадают с желаниями других.
Оказалось, что мир не рушится, если я два раза в неделю трачу три часа на себя. Наоборот, он становится только крепче.
Иногда, очень редко, по ночам, мне снился тот ритуал. Я снова заглядывала в щель, видела свечи и ненавидящий взгляд.
Но теперь я не убегала. Я просто смотрела на нее, а потом спокойно закрывала дверь. Это больше не была моя битва. И не мой дом.
Мой дом был здесь. Где пахло выпечкой, где на полу были разбросаны игрушки, и где спали мои дети.
Дом, который я отвоевала. Не у нее. У собственного страха.
