— Мы с отцом тут посовещались и решили, — голос матери, Тамары Петровны, звенел натянутой струной в тишине гостиной, разрезая уютный вечерний покой, — дачу и квартиру после нас получит Егор.
Алина замерла с чашкой в руках, не донеся ее до губ. Горячий чай опасно качнулся, но ни капли не пролилось. Она медленно поставила чашку на блюдце, и звон фарфора показался оглушительным.
— Что? — переспросил ее муж Вадим, отодвигаясь от стола. Он посмотрел сначала на тещу, потом на тестя, сидевшего с таким видом, будто изучал узор на скатерти, и, наконец, на Алину.
Тамара Петровна поджала губы, ее лицо, и без того строгое, с тонкими чертами и плотно уложенными седеющими волосами, стало похоже на маску.
— То, что ты слышал, Вадим. Ты не заслужила квартиру, Алина. Наследство мы оставим брату. Ему нужнее, у него семья, двое детей. Да и вкладывается он в нас больше.
Слова упали в центр стола, как камни. Алина чувствовала, как кровь отхлынула от ее лица. Она смотрела на мать, пытаясь найти в ее холодных серых глазах хоть намек на шутку, на какое-то чудовищное недоразумение. Но там была только ледяная, непробиваемая уверенность.
— Вкладывается? — тихо, почти шепотом, повторила Алина. — Мам, о чем ты говоришь? Мы с Вадимом…
— Вы с Вадимом живете для себя, — отрезала Тамара Петровна, выпрямляя спину. — Егор же всегда рядом. На дачу приедет, поможет. За продуктами заедет. А от вас что? Раз в две недели звонок, хорошо если.
Отец, Геннадий Аркадьевич, наконец поднял глаза. Его взгляд был виноватым и затравленным. Он кашлянул, поправил очки в роговой оправе.
— Алина, дочка… Мать не то имела в виду. Просто… Егору действительно нужнее. У него же ипотека, мальчишки растут.
— А мы, значит, на улице живем? — не выдержал Вадим. Его обычно спокойный голос дрогнул от сдерживаемого гнева. — Мы с Алиной пять лет копили на первый взнос, во всем себе отказывали! Вы тогда добавили нам триста тысяч, и мы вам их вернули в течение года, до копейки! Какое вы имеете право говорить, что она чего-то не заслужила?
— Молодой человек, я попрошу вас не повышать на меня голос в моем доме, — процедила теща. — Мы ничего не забыли. И про те деньги тоже. Считать умеем. Но дело не в деньгах. Дело в отношении. Егор — сын, он опора. А Алина… она всегда была сама по себе. Отрезанный ломоть.
«Отрезанный ломоть», — эхом отозвалось в голове Алины. Это слово она слышала с детства. Когда уехала учиться в другой город. Когда вышла замуж за Вадима, «простого инженера без перспектив», как деликатно выразилась мать. Когда они купили свою однокомнатную квартиру на окраине, а не стали ютиться с родителями, «пока не встанут на ноги». Каждый ее самостоятельный шаг воспринимался как предательство.
Алина встала. Ноги казались ватными.
— Мы, пожалуй, пойдем, — сказала она глухо.
— Вот, видишь, Геннадий? — тут же торжествующе произнесла мать. — Чуть что не по ней — сразу в кусты. Ни поговорить, ни обсудить. Обиделась! А на что обижаться? На правду?
Алина не ответила. Она молча пошла в прихожую, на ходу нащупывая рукава своего пальто. Вадим последовал за ней, его ладонь легла ей на спину, и это простое прикосновение было единственной опорой в рушащемся мире. Он ничего не говорил, но его молчаливая поддержка была красноречивее любых слов.
Когда за ними закрылась дверь, Алина услышала голос отца: «Тамара, ну зачем ты так? Зачем сейчас?». Ответ матери потонул в грохоте замка.
Всю дорогу до дома они молчали. Вадим крепко держал руль, его челюсти были плотно сжаты. Алина смотрела в окно на проносящиеся огни ночного города, но ничего не видела. Перед глазами стояло лицо матери — чужое, холодное, осуждающее. Внутри была даже не обида, а звенящая пустота, словно из нее выкачали весь воздух.
Только переступив порог своей маленькой, но уютной квартиры, где все было выбрано и сделано ими двоими, Алина смогла выдохнуть. Она села на пуф в прихожей, так и не сняв пальто, и закрыла лицо руками. Слезы не шли. Было только оглушительное, всепоглощающее недоумение.
— Алин, — Вадим присел перед ней на корточки, взял ее руки в свои. — Алин, посмотри на меня.
Она подняла голову.
— Это какая-то ошибка, Вадик. Так не может быть. Она моя мама…
— Она твоя мама, — кивнул он. — Но это не дает ей права так с тобой поступать. Слышишь? Никто не имеет права говорить, что ты чего-то не заслужила.
Он говорил спокойно, но в его глазах полыхал гнев. Гнев за нее. И это было так непривычно. Всю жизнь она привыкла защищаться сама, выстраивать броню против материнских уколов, отцовского бездействия и негласного превосходства брата. А сейчас ее защищали.
— Почему? — прошептала она. — Почему она так меня не любит?
Вадим ничего не ответил, только крепче сжал ее руки. Он не знал ответа на этот вопрос. Никто не знал.
Следующие несколько дней прошли как в тумане. Алина ходила на работу в свой небольшой архив, механически перебирала пыльные папки, отвечала на запросы, но мысли ее были далеко. Она снова и снова прокручивала в голове тот вечер, каждое слово матери. «Отрезанный ломоть». «Живете для себя». «Егору нужнее».
Она вспоминала детство. Егор, который был младше на три года, всегда был центром вселенной. Ему покупали лучшие игрушки, его хвалили за каждую каракулю в альбоме, его освобождали от любой домашней работы. Алина же должна была «понимать», «уступать», «быть старшей». Она хорошо училась — это воспринималось как должное. Поступила на бюджет в университет — «ну а как иначе, мы же не можем платить за двоих».
Ее успехи обесценивались, а промахи раздувались до вселенских масштабов. Когда она влюбилась в Вадима, скромного парня из простой семьи, Тамара Петровна устроила настоящий допрос с пристрастием. «Кто его родители? Где он живет? Какая у него зарплата? Перспектив-то никаких, Алина, ты хоть понимаешь? Инженер на заводе — это же потолок».
А Егор… Егор женился на Свете, яркой девушке с острым язычком и практическими взглядами на жизнь. Света сразу нашла подход к свекрови. Она восхищалась ее вкусом, советовалась по любому поводу, привозила внуков на выходные, оставляя родителям возможность «почувствовать себя нужными». И Тамара Петровна таяла. Она не замечала, что Света никогда не убирала за собой чашку, что дети ее переворачивали квартиру вверх дном, а сам Егор заезжал к родителям в основном тогда, когда ему что-то было нужно: то денег до зарплаты, то отцовскую машину.
Алина же всегда старалась быть независимой. Она не просила помощи, не жаловалась на трудности. Ей казалось, что именно это — признак взрослости и силы. Что родители оценят то, что она и Вадим всего добиваются сами. Как же жестоко она ошибалась. Ее независимость сочли за черствость, а ее силу — за неблагодарность.
На третий день позвонил брат.
— Алин, привет. Ты чего трубку не берешь? — голос у Егора был бодрый, почти веселый.
— Занята была, — сухо ответила она.
— Слушай, ну вы чего там, обиделись что ли? Мать говорит, вы ушли, дверью хлопнули. Ну ты же знаешь маму, у нее характер такой. Сказала, не подумав.
«Не подумав?» — мысленно усмехнулась Алина. О, нет. Мать всегда все продумывала на три шага вперед.
— Егор, она сказала, что оставляет все тебе. Квартиру и дачу.
— Ну сказала и сказала. До этого еще дожить надо, — он легкомысленно рассмеялся. — Чего ты паришься? Давай так, в субботу приезжайте на дачу. Все вместе. Шашлыки сделаем, посидим, поговорите с мамой. Все и уляжется.
Предложение было таким циничным, что у Алины перехватило дыхание. Устроить пикник на руинах ее отношений с семьей.
— Мы не приедем, Егор.
— Ну как хочешь, — в его голосе проскользнуло раздражение. — Дело твое. Только потом не говори, что ты не пыталась наладить отношения. Все, давай, мне бежать надо.
Он повесил трубку. Алина смотрела на телефон, и ей хотелось его разбить. Он даже не попытался сказать, что это несправедливо. Не предложил поговорить с родителями. Для него все было в порядке вещей. Ему — все, ей — ничего. Так было всегда.
Вечером она рассказала об этом разговоре Вадиму.
— Конечно, — хмыкнул он, помешивая ужин на сковороде. — Для него это идеальный расклад. Он получит все, а виноватой останешься ты, потому что «не пыталась наладить отношения». Классика. Алин, может, хватит ждать от них того, чего они не могут тебе дать?
— А чего я жду?
— Справедливости. Любви. Признания. Ты все еще надеешься, что однажды твоя мама проснется и скажет: «Доченька, прости, я была неправа». Но этого не случится.
Его слова были жестокими, но правдивыми. И от этой правды было больно.
Прошла еще неделя. От родителей не было ни слуху, ни духу. Алина начала понемногу приходить в себя. Пустота внутри стала заполняться холодной, спокойной злостью. Не истеричной, а какой-то основательной, тяжелой. Она вдруг поняла, что Вадим прав. Она всю жизнь пыталась заслужить любовь матери, как отличница пытается получить пятерку у строгого учителя. Но этот экзамен был изначально провальным.
В пятницу вечером, когда они с Вадимом смотрели какой-то фильм, снова позвонили. На этот раз отец.
— Алинка, привет.
— Здравствуй, папа.
— Ты это… не сердись на мать. Она погорячилась.
Алина молчала. Она уже слышала эту песню от брата.
— Мы тут на дачу собираемся, насовсем переезжать, — вдруг сказал отец. — Квартиру городскую продавать будем.
Новость была неожиданной.
— Как продавать? А где вы жить будете?
— Так на даче. Там хорошо. Воздух. Егор обещал помочь с ремонтом, утеплить дом, веранду достроить. Деньги от продажи квартиры как раз на это и пойдут. И ему на ипотеку останется закрыть.
Алина застыла. Значит, это не просто слова. Это уже был конкретный план, в котором ей не было места. Они продают квартиру, в которой она выросла, чтобы отдать деньги брату. А ее просто ставят перед фактом.
— Понятно, — только и смогла выговорить она.
— Алин, ну ты пойми… — начал он свою обычную примирительную речь, но она его перебила.
— Пап, а ты? Ты с этим согласен? Ты тоже считаешь, что я ничего не заслужила?
На том конце провода повисло тяжелое молчание.
— Я… Алин, ну что я могу сделать? Тамара так решила. Ты же знаешь, ее не переспоришь. Проще согласиться.
«Проще согласиться». Эта фраза была девизом его жизни. Проще согласиться, проще уступить, проще не связываться. И в этой его пассивности было не меньше предательства, чем в активной жестокости матери.
— Да, пап. Я знаю, — холодно сказала она. — Больше не звони мне, пожалуйста.
Она нажала на отбой, не дожидаясь ответа. Руки дрожали. Вадим обнял ее, прижал к себе.
— Все правильно сделала, — тихо сказал он. — Ты должна защищать себя. Если этого не делает никто другой.
В этот момент Алина приняла решение. Она больше не будет ждать, надеяться и пытаться что-то доказать. Она вычеркнет их из своей жизни. Не из ненависти, а из инстинкта самосохранения. Как вырывают больной зуб, который отравляет весь организм.
Но история на этом не закончилась. Через месяц раздался звонок с незнакомого номера.
— Алиночка? Здравствуй, дорогая. Это тетя Валя, мамина сестра.
Тетя Валя жила в другом городе и с семьей сестры общалась редко. Тамара Петровна ее недолюбливала, считая слишком простой и прямолинейной.
— Здравствуйте, тетя Валя.
— Слышала я тут новости… Тамарка звонила, хвасталась, что на дачу переезжают, все Егорке отписывают. Ты как, держишься?
— Держусь, — голос Алины был ровным.
— Вот змея она, прости господи, — без обиняков заявила тетя Валя. — Всю жизнь тебе испортила. Я тебе позвонила вот зачем. Ты ведь не знаешь всей правды, почему она к тебе так относится?
Алина напряглась.
— Не знаю.
— Это старая история. Очень. Тамарка ведь до твоего отца замужем была. Недолго совсем. И… родила она тогда девочку. А муж ее бросил, испарился. Времена были советские, сама понимаешь, мать-одиночка — это клеймо. Родители наши, твои бабушка с дедушкой, люди были строгие. Заставили ее от ребенка отказаться. В дом малютки отдать. Она и отдала. А через год встретила Гену твоего, он ничего и не узнал.
Алина слушала, и земля уходила у нее из-под ног.
— А потом родилась ты, — продолжала тетя Валя. — И ты была так похожа на ту, первую девочку. Как две капли воды. Тамарка как увидела тебя в роддоме, так с ума и сошла. Для нее ты была вечным напоминанием о том, что она сделала. О ее грехе, как она считала. Она и любит тебя до смерти, и ненавидит так же. Потому что ты — ее боль. А Егорка… он в Гену пошел, на нее не похож. Он для нее — другая, правильная жизнь. Без ошибок. Вот она за него и цепляется. А на тебе всю жизнь срывает свою вину и свою боль.
Тетя Валя замолчала. Алина тоже молчала, пытаясь осознать услышанное. Это было чудовищно. Это было немыслимо. И это… все объясняло. Всю эту иррациональную, многолетнюю холодность. Всю эту несправедливость. Дело было не в ней. Никогда не было в ней. Она была лишь зеркалом, в которое ее мать боялась смотреться.
— Она… она никогда не пыталась найти ту девочку? — спросила Алина.
— Боялась. Что она скажет? «Здравствуй, я твоя мать, которая тебя бросила»? Тамарка трусиха, Алин. Она построила себе идеальный мир с «правильным» сыном и всю жизнь делает вид, что прошлого не было. А ты ей об этом прошлом напоминаешь одним своим существованием. Я тебе это рассказала не для того, чтобы ты ее простила. Боже упаси. Такое не прощают. А для того, чтобы ты поняла, что ты ни в чем не виновата. Слышишь, девочка? Ты ни в чем перед ней не виновата.
Алина тихо плакала в трубку. Но это были не слезы обиды. Это были слезы освобождения. С ее плеч словно сняли неподъемный груз, который она тащила всю свою сознательную жизнь — груз вины за то, что она «не такая», «недостаточно хорошая», «не заслужившая любви».
— Спасибо, тетя Валя, — прошептала она. — Спасибо.
Прошло полгода. Алина сменила номер телефона. Она больше не общалась ни с родителями, ни с братом. Сначала было тяжело. Привычка тянула позвонить, узнать, как дела. Но она держалась. Вадим был рядом. Они много гуляли, разговаривали, строили планы. Алина вдруг поняла, как много сил и энергии у нее уходило на эту вечную войну, на попытки что-то доказать. Теперь эти силы были свободны.
Она увлеклась историей своего города, стала ходить на лекции, часами пропадала в архивах, но уже не по работе, а для души. Она открывала для себя новый мир, и этот мир был интересен и светел.
Однажды, поздней осенью, когда они с Вадимом возвращались из кино, у подъезда их ждала машина. Из нее вышел отец. Он выглядел постаревшим и осунувшимся.
— Алина, — он шагнул к ней. — Нам надо поговорить.
Вадим встал чуть впереди, заслоняя жену.
— Геннадий Аркадьевич, Алина не хочет с вами разговаривать.
— Пожалуйста, — голос отца дрогнул. — Пять минут.
Алина колебалась. Потом кивнула. Вадим остался стоять у подъезда, а они отошли в сторону, под голый, раскачиваемый ветром клен.
— У матери… У Тамары дела плохи, — сказал он, не глядя на нее. — После переезда она совсем сдала. Дача эта оказалась не раем, а каторгой. Ремонт этот бесконечный… Егор с семьей приезжает редко, денег им вечно не хватает. Света твоя сноха… только командует. Мать одна там крутится. Совсем извелась. Сердце прихватило на днях, сильно. Врач сказал, нужен покой, а какой там покой…
Он говорил сбивчиво, жалуясь. Алина слушала его без сочувствия. Она видела перед собой слабого, сломленного человека, который всю жизнь плыл по течению и теперь оказался у разбитого корыта.
— Она тебя вспоминает, — вдруг сказал он. — Все время говорит: «Алинка бы так не поступила. Алинка бы помогла».
Алина горько усмехнулась.
— Теперь вспомнила? Когда ей понадобилась помощь?
— Прости нас, дочка, — он наконец посмотрел на нее, и в его глазах стояли слезы. — Прости, если можешь. Я дурак старый, всю жизнь под ее дудку плясал, а о тебе не думал.
— Я не держу на вас зла, пап, — тихо сказала Алина. И это было правдой. Там, внутри, где раньше бушевала боль, теперь было тихо и пусто. — Я просто больше не хочу иметь с вами ничего общего. Для моего же блага.
Она повернулась и пошла к подъезду, где ее ждал Вадим. Она не оглянулась. Она знала, что отец еще долго будет стоять под кленом, глядя ей вслед. Но ее это уже не волновало.
Поднявшись в свою квартиру, она подошла к окну. Внизу виднелась одинокая фигура отца. Он постоял еще немного, потом сел в машину и уехал.
Вадим подошел сзади и обнял ее за плечи.
— Ты в порядке?
— Да, — ответила она, глядя на огни города. — Я в полном порядке. Впервые за долгое время.
Она не знала, простит ли когда-нибудь мать. Скорее всего, нет. Но теперь она знала, что дело было не в ней. И этого знания было достаточно, чтобы начать жить заново. Без оглядки на прошлое, без чувства вины и без необходимости кому-то что-то доказывать. У нее была своя жизнь, своя любовь, свое будущее. И она его заслужила.
