— Дима, а где… — начала София, и голос её оборвался.
Она стояла перед распахнутым шкафом в одной шёлковой комбинации, и утренний холод, просочившийся сквозь приоткрытое на кухне окно, внезапно стал ощутимее. Настроение, ещё минуту назад бывшее солнечным, как морозный день за окном, начало стремительно портиться. В руках она держала пустой тканевый чехол, лёгкий и податливый. Слишком лёгкий. Там, где должна была ощущаться приятная тяжесть натуральной овчины и плотной кожи, была пустота. Её пальцы сжались на мягкой ткани, будто пытаясь нащупать фантомный силуэт вещи.
Дмитрий, развалившийся на диване в гостиной с планшетом, даже не поднял головы. На экране мелькали какие-то танковые баталии, сопровождаемые глухими взрывами и треском пулемётных очередей.
— Что «где»? Соф, я не телепат. Кофе будешь? Я себе налил.
Она медленно вышла из спальни, держа перед собой этот пустой чехол, как траурное знамя. Каждый шаг отдавался глухим стуком в висках. Сердце сделало неприятный кульбит, предчувствуя что-то очень, очень плохое. Это было не просто беспокойство, а ледяное, сосущее предзнаменование катастрофы, которое иногда возникает на ровном месте и почти никогда не обманывает.
— Где моя дублёнка? — спросила она уже другим тоном. Ровным, безэмоциональным, но в нём уже звенела сталь. — Которая висела вот в этом чехле. Которую я купила две недели назад.
Только теперь Дмитрий оторвался от экрана. Он посмотрел на жену, на пустой чехол в её руках, и на его лице промелькнуло что-то похожее на вину, смешанную с досадой от того, что его оторвали от важного дела. Он неловко поёрзал на диване, поставил планшет на подушку рядом с собой.
— А-а-а… дублёнка… Слушай, тут такое дело, — он начал мямлить, и София почувствовала, как внутри всё замерзает. — Мама вчера заходила, помнишь? Пока ты в душе была.
София молчала, глядя на него в упор. Она помнила. Галина Петровна заскочила «на минуточку», принесла банку каких-то сомнительных маринованных грибов и полчаса гуляла по квартире, заглядывая во все углы, будто инспектируя чужую территорию. Дмитрий тогда суетился вокруг неё, наливал чай, а София, выйдя из душа, лишь вежливо поздоровалась, не желая ввязываться в долгий разговор.
— Ну, она увидела её в шкафу… Ты же дверь не закрыла. Попросила посмотреть, — продолжал он, избегая её взгляда и уставившись на свои домашние тапочки. — Померила. Говорит, Сонечка у тебя такая молодец, такую вещь себе купила. А я, говорит, в своём пальтишке старом совсем замерзаю, продувает насквозь. Так жалко её стало, Соф…
В голове у Софии щёлкнул какой-то предохранитель. Она вспомнила всё: как несколько месяцев откладывала с каждого проекта, как отказалась от отпуска, чтобы собрать нужную сумму. Вспомнила этот упоительный день покупки, запах новой кожи, ощущение тяжести на плечах, предвкушение первого настоящего мороза, когда она наконец выйдет в ней, как королева. Это была не просто одежда. Это был трофей. Символ её труда, её успеха, её независимости. И этот человек, её муж, сейчас рассказывал ей, что отдал её трофей своей маме, потому что той «продувает».
— Дима, — произнесла она почти по слогам, и каждое слово падало в тишину квартиры, как камень в ледяную воду. — Говори прямо. Где моя дублёнка?
Он наконец поднял на неё глаза. В них была жалкая попытка вызвать сочувствие.
— Ну я ей отдал. Маме. Понимаешь, ей правда холодно. Я вчера вечером ей отвёз. А ты… ты же у меня богатая, ещё купишь. А ей до пенсии ещё тянуть и тянуть. Она так радовалась, Соф…
Взрыв произошёл мгновенно, но он был внутренним. Не было крика, не было слёз. Вся энергия гнева сконденсировалась, превратившись в острое, раскалённое лезвие. София не закричала. Её голос стал низким и опасным, и от этого он звучал гораздо страшнее любого вопля. Она сделала шаг к нему, и Дмитрий инстинктивно вжался в диван, словно его сейчас ударят.
— Ты подарил мою новую дубленку, которую я купила с премии и даже бирку не срезала, своей маме, потому что «ей холодно в её куртке»? Ты совсем страх потерял? Езжай к своей мамочке и забирай её сейчас же, или я приду к ней сама и сниму дубленку вместе с её кожей!
Последние слова Софии повисли в воздухе, густые и ядовитые, как испарения ртути. Дмитрий смотрел на неё, и его лицо медленно вытягивалось. Он явно не ожидал такой реакции. В его мире, где мама была сакральной фигурой, а жена — удобным и самодостаточным механизмом для зарабатывания денег, его поступок казался ему актом высшей добродетели. Он ждал понимания, может быть, лёгкого упрёка, но никак не этой ледяной, убийственной ярости.
— Ты чего, Соф? С ума сошла? Кожу она снимать будет… — он попытался обратить всё в шутку, неловко усмехнувшись. — Это же мама. Она старенькая. Ей нужно помогать. А ты так говоришь…
— Это МОЯ дублёнка, Дима. Не наша. Не общая. МОЯ, — отчеканила она, делая ещё один шаг вперёд. Расстояние между ними сокращалось, и атмосфера в комнате становилась взрывоопасной. — Я на неё работала, пока ты в свои танки играл. Я отказывала себе в мелочах, чтобы купить одну-единственную дорогую вещь, о которой мечтала. А ты, добрая душа, взял и отдал её. Не спросив. Ты просто украл её у меня и отдал своей маме.
— Да не украл я! Что ты за слова такие говоришь? — он начал заводиться, его растерянность сменялась обиженным возмущением. — Ты просто не любишь мою маму, вот и всё! Тебе для неё жалко! А ведь она меня вырастила, воспитала! А ты можешь себе ещё десять таких купить, ты же у нас успешный дизайнер!
Этот аргумент стал последней каплей. «Ещё купишь». Эта фраза, произнесённая с такой лёгкостью, обесценила всё: её бессонные ночи над проектами, её усталость, её маленькую победу. Он не видел её труда, он видел только результат, который, по его мнению, можно было легко продублировать.
София молча развернулась и пошла обратно в спальню. Дмитрий, решив, что буря миновала и жена пошла «остывать», с облегчением откинулся на диван. Какая же она всё-таки эгоистка, думал он, для родной свекрови вещь пожалела. Он даже не слышал, как щёлкнули в спальне створки шкафа, как что-то тяжёлое упало на пол.
Она вернулась через минуту. В её руках не было оружия, если не считать больших портновских ножниц, которые она обычно использовала для работы с тканью. Стальные, с массивными чёрными ручками, они зловеще поблёскивали в утреннем свете. В другой руке она несла его гордость — чёрный, как южная ночь, итальянский кожаный плащ. Тончайшая кожа, идеальный крой, вещь, которую он купил в Милане в их медовый месяц и надевал только по особым случаям, каждый раз стряхивая с неё невидимые пылинки.
Дмитрий вскочил.
— Эй, ты что задумала? Положи! Положи сейчас же!
Но она его не слышала. Она расстелила плащ на светлом ковре в гостиной, как жертвенное животное на алтаре. Встала на колени. Дмитрий бросился к ней, но было поздно. Раздался отвратительный, чавкающий звук, с которым острые лезвия ножниц вошли в мягкую кожу. Первый разрез прошёл по спине, от воротника до самого подола. Дмитрий замер, глядя на это с немым ужасом, будто резали его самого.
— Соня, прекрати! Что ты делаешь, дура?! — закричал он, пытаясь вырвать у неё плащ, но она оттолкнула его с неожиданной силой.
Она действовала методично, без суеты. Разрез за разрезом. Она кромсала рукава, превращая их в кожаную лапшу. Она резала полы на неровные, уродливые ленты. Каждый щелчок ножниц отдавался в его голове похоронным звоном. Он смотрел, как его любимая вещь, его статус, его воспоминание о лучшем времени в их жизни превращается в кучу мусора у её ног.
Когда всё было кончено, она встала. Перед ней на ковре лежала груда изуродованной кожи. Она взяла самый большой лоскут и с силой швырнула ему в лицо.
— Это тебе на заплатки для маминого пальто, — сказала она всё тем же холодным, ровным голосом. — У тебя час. Ровно шестьдесят минут, чтобы моя дублёнка была здесь. В этом чехле. Если через час её не будет, я вызываю полицию и пишу заявление о краже. На твою мать. И поверь, я им расскажу всё так, что она присядет. А теперь пошёл вон. Время пошло.
Дмитрий вылетел из квартиры, как ошпаренный. Унижение, ярость и животный страх смешались в нём в один удушливый коктейль. Он наспех натянул в прихожей первые попавшиеся кроссовки на босу ногу и схватил свою куртку, даже не заметив, как из кармана на пол выпали ключи от машины. Он нёсся вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, ощущая на лице фантомное прикосновение холодного кожаного лоскута. Картина уничтоженного плаща стояла перед глазами, как стоп-кадр из фильма ужасов. Это было не просто порча имущества. Это был ритуальный акт, демонстрация того, что черта пройдена и пути назад нет.
Он поймал такси на углу, проклиная всё на свете. Водитель, косясь на его безумный вид — растрёпанные волосы, пылающие щёки, кроссовки без носков в морозный день — благоразумно молчал всю дорогу. Дмитрию казалось, что часы на приборной панели тикают с оглушительной скоростью, отсчитывая минуты до взрыва. Он понимал, что София не шутила. Эта холодная, выверенная жестокость была ему незнакома и пугала гораздо больше, чем крики и битьё посуды. Он знал, что она способна на всё. Написать заявление на его мать? Легко.
Квартира Галины Петровны встретила его запахом жареного лука и валокордина. Мать, уже переодевшаяся в домашний халат, суетилась на кухне. Увидев сына на пороге, она всплеснула руками.
— Димочка, ты чего так рано? Не звонил, не предупреждал! Я вот супчик решила сварить. Проходи, разувайся.
Он, не раздеваясь, прошёл прямо на кухню. Его взгляд метнулся по крошечной прихожей. На вешалке, рядом со старым маминым пальто, висела ОНА. Дублёнка Софии. В тусклом свете коридорной лампочки она выглядела чужеродно, как породистый скакун в крестьянском хлеву. — Мам, надо поговорить. Срочно.
Галина Петровна выключила конфорку и обернулась, вытирая руки о передник. Её лицо тут же приняло привычное страдальческое выражение. — Что случилось, сынок? На тебе лица нет. София твоя опять недовольна? Я так и знала, что добром это не кончится. Неблагодарная она.
— Мам, отдай дублёнку, — выпалил он без предисловий. — Прямо сейчас. Мне нужно отвезти её обратно.
Брови Галины Петровны поползли вверх, морщины на лбу собрались в гармошку обиды.
— Как это «отдай»? Ты что же это, Димочка, подарок свой забирать приехал? Ты же мне её сам вчера привёз! Сказал: «Носи, мамочка, грейся». А теперь что? Она тебе устроила скандал, да? Накрутила хвостом своим, и ты прибежал? Стыда у тебя нет!
— Мам, ты не понимаешь! Там такое творится! Она… она мой плащ кожаный ножницами изрезала! Всю! На куски! — его голос сорвался на фальцет. Он ожидал от матери сочувствия, но в её глазах мелькнул лишь хищный огонёк удовлетворения.
— А я тебе говорила, сынок! Говорила, что она змея! Вот и показала своё истинное лицо! Вещь ей дороже человека стала! — она театрально прижала руку к сердцу. — Из-за какой-то тряпки так с мужем… А то, что мать родная в холоде ходит, это ничего?
— Да при чём здесь это?! — взмолился Дмитрий, чувствуя, как драгоценные минуты утекают сквозь пальцы. — Она заявление в полицию пойдёт писать! На тебя! За кражу!
Этот аргумент, который должен был стать решающим, произвёл обратный эффект. Галина Петровна выпрямилась, и её лицо окаменело.
— На меня? На твою мать? За то, что сын о ней позаботился? Да пусть только попробует, вертихвостка! Я ей такое устрою! Я всему дому расскажу, как она над тобой издевается, как мать твою ни во что не ставит! Пусть только сунется! И вообще, я в ней в магазин ходила, она уже ношеная. И чек где? Ничего она не докажет.
Дмитрий смотрел на мать и понимал, что попал в ловушку. Он оказался между двумя жерновами, и оба они были сделаны из несгибаемого, эгоистичного упрямства. Один жёрнов угрожал ему полицией и полным крахом жизни, второй давил на сыновний долг и разыгрывал спектакль оскорблённой добродетели. Он попытался зайти с другой стороны.
— Мам, ну пожалуйста. Я тебя прошу. Я тебе куплю другую. Лучше. Пуховик хороший, тёплый. Прямо сегодня поедем и купим. Только отдай эту, умоляю.
— Другую он купит, — фыркнула Галина Петровна, поворачиваясь обратно к плите. — Эту отдай, а другую он потом «забудет». Знаем мы, проходили. Нет уж. Что подарено, то подарено. А со своей женой разбирайся сам. Ты мужик или где? Не можешь бабу на место поставить? Развёл тут…
Она демонстративно громко зажгла газ под сковородкой, показывая, что разговор окончен. Дмитрий стоял посреди кухни, раздавленный и опустошённый. Он посмотрел на часы. Прошло уже сорок минут. Он понял, что миссия провалена. Он не сможет забрать дублёнку силой, а уговоры были бесполезны. Мать вцепилась в эту вещь, как в символ своей победы над невесткой, и ни за что её не отпустит. С тяжелым сердцем он повернулся и побрёл к выходу, понимая, что возвращается домой с пустыми руками. Возвращается на казнь.
Дверь за Дмитрием закрылась с тихим щелчком, не нарушив мертвенной тишины квартиры. Он вернулся. София не сдвинулась с места. Она сидела в кресле, идеально прямая, закинув ногу на ногу. Её утренняя шёлковая комбинация сменилась строгими чёрными брюками и кашемировым свитером. Она уже была готова к работе, но не уходила. Она ждала. Её лицо было похоже на маску из слоновой кости — спокойное, гладкое, без единой эмоции. Только глаза, устремлённые на часы, жили своей, отдельной жизнью. Час истёк десять минут назад. На полу, в центре гостиной, всё так же лежала изуродованная груда кожи — немой и уродливый памятник его предательству.
Дмитрий вошёл в комнату, сняв куртку прямо на ходу и бросив её на диван. Он выглядел так, словно пробежал марафон и проиграл. Лицо было серым, плечи опущены. Он не решился подойти близко, остановившись у порога гостиной.
— Она не отдала, — выдохнул он. Это был не вопрос, а констатация факта. Приговор.
София медленно повернула к нему голову. Её взгляд был лишён упрёка или злости. В нём было лишь холодное, отстранённое любопытство патологоанатома, изучающего причину смерти.
— Я так и думала, — произнесла она ровно.
И в этот момент их молчаливый диалог прервал резкий, требовательный звонок в дверь. Он прозвучал, как выстрел стартового пистолета в морге. Дмитрий вздрогнул, а на лице Софии не дрогнул ни один мускул. Она знала, кто это. Они оба знали. Дмитрий, как затравленный зверь, посмотрел на дверь, потом на жену, умоляя её глазами не открывать. Но София медленно поднялась, поправила свитер и пошла в прихожую.
На пороге стояла Галина Петровна. Во всей своей красе. В ЕЁ дублёнке. Она приехала не просить прощения. Она приехала наступать, утверждать свою власть, добивать раненую соперницу. Её лицо было исполнено праведного гнева, а поза говорила о полной и безоговорочной уверенности в своей правоте.
— Ну что, допрыгалась? — начала она с порога, обращаясь к Софии, но глядя на сына, стоявшего за её спиной. — Решила мужика своего вещами шантажировать? Думала, я испугаюсь твоих угроз? Сына моего до истерики довела, ирод!
Дмитрий что-то залепетал:
— Мама, не надо, поехали домой, пожалуйста…
Но Галина Петровна его уже не слышала. Она вошла в квартиру, оттолкнув Софию плечом, и её взгляд упал на останки кожаного плаща на ковре.
— Ах вот оно что! — торжествующе воскликнула она. — Вещи портишь! Какое сокровище потеряли! А то, что мать его последнюю копейку на него тратила, это ты не считаешь? Я на него жизнь положила, а ты из-за шмотки готова семью разрушить!
София молчала. Она не смотрела ни на свекровь, ни на мужа. Весь её мир, всё её внимание было приковано к одной точке. К её мечте, надетой на эту крикливую, чужую женщину. Она видела, как плотная кожа топорщится на полной фигуре свекрови, как воротник из тосканского ягнёнка трётся о её крашеные волосы. И она поняла. Даже если эта вещь вернётся к ней, она уже никогда не будет её. Она осквернена. Чужие руки, чужой запах, чужая победа. Она пропиталась ложью и унижением.
Взгляд Софии скользнул по комнате и остановился на журнальном столике. Там, рядом с пепельницей, которую Дмитрий иногда использовал, лежала его зажигалка. Металлическая, тяжёлая. Не говоря ни слова, она сделала два быстрых шага, взяла зажигалку и повернулась к Галине Петровне. Та осеклась на полуслове, увидев странный, пустой блеск в глазах невестки.
— Ты чего удумала? Ещё и курить в доме начала? — нервно спросила она.
София подошла к ней вплотную. Галина Петровна инстинктивно сделала шаг назад, но упёрлась спиной в стену. Дмитрий замер, не в силах понять, что происходит. А потом всё случилось за одно мгновение. София левой рукой схватила меховой подол дублёнки, оттянув его от ноги свекрови. Правая рука поднялась. Раздался сухой щелчок кремня. Маленький, жадный язычок пламени вырвался из зажигалки.
— Ты… ты с ума сошла! — взвизгнула Галина Петровна, но было поздно.
Пламя коснулось длинного, нежного ворса. Мех вспыхнул мгновенно, с отвратительным шипением. По квартире поплыл тошнотворный, едкий запах палёной шерсти и жжёной кожи. Галина Петровна заорала, но уже не от гнева, а от животного ужаса. Она судорожно пыталась расстегнуть пуговицы, дёргала дублёнку, но руки её не слушались. София отступила на шаг, наблюдая за её паникой с тем же ледяным спокойствием. Дмитрий наконец очнулся и бросился к матери, помогая ей сорвать с себя горящую вещь.
Дублёнка упала на паркет. Мех на подоле почернел и съёжился, продолжая источать густой, вонючий дым. Огонь погас, но на светлой овчине расползалось огромное, уродливое, обугленное пятно. Мечта была мертва. Уничтожена. Окончательно и бесповоротно.
Галина Петровна, рыдая в голос, тыкала пальцем то в испорченную вещь, то в Софию. Дмитрий стоял между ними, бледный, как полотно, глядя то на сожжённую дублёнку, то на изрезанный плащ. Два символа их общей катастрофы.
София обвела взглядом эту сцену, задержала его на лице мужа, а потом перевела на воющую свекровь.
— Теперь у вас есть кое-что общее, — её голос прозвучал тихо, но отчётливо в наступившей тишине. — Две сожжённые мечты. Можете радоваться…
