— Вот смотри, у меня мать всю жизнь за отцом ухаживала. И рубашки ему с вечера готовила, и обед из трёх блюд, и в доме всегда была такая чистота, что хоть с пола ешь. Она знала своё место, понимаешь? А ты… — Кирилл обвёл рукой кухню, и его взгляд, полный брезгливого разочарования, остановился на тарелке с остывшими макаронами. — Ты даже ужин нормальный приготовить не в состоянии.
Светлана медленно опустила вилку. Она не подняла на него глаз. Она смотрела на свою тарелку, на то, как жир от котлеты застывает на ней белёсой плёнкой. Каждое его слово было не новым, не неожиданным. Это были старые, затёртые монеты, которые он доставал из кармана всякий раз, когда был чем-то недоволен. Но сегодня что-то изменилось. Словно треснул невидимый сосуд, который годами наполнялся её молчаливым терпением. Она почувствовала, как внутри разливается не обида и не горечь, а что-то холодное, острое и абсолютно спокойное.
Она подняла голову. Её взгляд был прямой и пустой.
— Я сказала тебе, я не служанка! Убирать и стирать за собой будешь с этого момента сам! А если не нравится что-то, вали обратно к своей психованной мамочке!
Он опешил. Он ожидал слёз, оправданий, ответных упрёков. Он был готов к привычной перепалке, после которой она, всхлипнув, пошла бы мыть посуду, а он, великодушно надувшись, уселся бы за компьютер. Но этого не последовало. Её лицо было непроницаемым, как маска. В нём не было ни злости, ни истерики. Только окончательное, бесповоротное решение.
Кирилл усмехнулся, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией.
— Что, новый концерт? Решила характер показать? Ну давай, показывай. Надолго тебя хватит? На час? На два?
Светлана молча встала из-за стола. Она взяла свою тарелку, свою чашку и свою вилку. Не прикоснувшись к его грязной посуде, она прошла к раковине. Кирилл наблюдал за ней, ожидая продолжения. Но она просто тщательно, со всех сторон, вымыла свою тарелку до скрипа. Потом так же методично вымыла чашку и вилку. Вытерла их насухо полотенцем и поставила на полку. Затем взяла губку и протёрла ту часть стола, где сидела она. Крошки, капли соуса — всё исчезло. Её половина кухонного стола засияла чистотой. Его половина, с тарелкой застывших макарон, крошками хлеба и жирным пятном, осталась нетронутой.
Она развернулась и, не взглянув на него, ушла в комнату. Кирилл остался сидеть один посреди этого внезапного, оглушающего порядка. Он всё ещё ждал. Ждал, что она вернётся, что это какая-то дурацкая игра. Он прислушался. В комнате было тихо. Не было слышно ни всхлипов, ни сборов вещей. Просто тишина. Он посмотрел на свою тарелку. Есть перехотелось. Чувство праведного гнева сменилось глухим раздражением. Ну и пусть. Пусть дуется. Он не первый и не последний раз видит её капризы. Проголодается — сама прибежит.
Он встал, отодвинув стул так, что тот с грохотом проехался по плитке. Нарочито громко. Он ждал реакции из комнаты — не дождался. Он прошёл в комнату. Светлана сидела на своей стороне кровати и читала книгу, отгородившись от него светом торшера. Она даже не повела бровью, когда он вошёл. Он прошёл мимо, снял джинсы, бросил их на пол у кровати. Потом снял футболку, швырнув её на спинку кресла. Это был его молчаливый протест, его вызов. Он лёг в постель, отвернулся к стене и демонстративно задышал ровно, показывая, что собирается спать и ему на всё плевать. Он был абсолютно уверен, что утром всё будет как прежде. Утром она остынет, поймёт свою глупость и приготовит ему завтрак, как миленькая. Он засыпал с твёрдым убеждением в своей правоте и в неизбежности её капитуляции.
Кирилл проснулся от непривычной тишины. Воздух в квартире был стерильным, лишённым привычного утреннего аромата свежесваренного кофе и шкворчания яичницы. Это была не та умиротворяющая тишина выходного дня, а плотная, напряжённая пустота, какая бывает в чужом, необжитом доме. Он сел на кровати и огляделся. Светланы рядом не было. Её подушка лежала идеально ровно, покрывало на её половине было аккуратно заправлено. А вот его джинсы и футболка так и валялись на полу, где он их вчера оставил.
Он вышел на кухню. Светлана уже была одета для работы. Она стояла у окна и пила кофе из своей любимой чашки, глядя на просыпающийся город. На плите было пусто, в турке не было и следа кофейной гущи. Она приготовила кофе ровно на одну порцию. На себя. Услышав его шаги, она не обернулась. Она просто допила свой напиток, сполоснула чашку, вытерла её и поставила на место. Потом взяла со стула сумку и, не сказав ни слова, вышла из квартиры. Щёлкнул замок.
Кирилл остался стоять посреди кухни. Он почувствовал, как в груди заворочалось тяжёлое, чугунное раздражение. Игра продолжалась. Что ж, он тоже умел играть. Он открыл холодильник, брезгливо отодвинул её контейнер с салатом и достал яйца. Разбил их на сковороду с такой силой, что один желток лопнул и растёкся. Пожарил себе глазунью, съел прямо со сковороды, чтобы не пачкать тарелку. Грязную, заляпанную маслом сковороду он оставил на плите. Рядом бросил вилку и яичную скорлупу. Пусть смотрит. Пусть поймёт, во что превратится её драгоценная кухня без её участия.
Вечером, вернувшись с работы, он увидел, что ничего не изменилось. Его грязная сковорода так и стояла на плите, как памятник его утреннему протесту. Но рядом с ней всё было вычищено до блеска. Раковина сияла, на столешнице не было ни крошки. Она пришла раньше, приготовила себе ужин, поела и убрала за собой. Только за собой.
Так прошёл второй день. Территория Кирилла начала медленно, но верно превращаться в то, что он сам мысленно окрестил «берлогой». К сковороде на плите добавилась тарелка из-под пельменей, которую он поленился мыть. На журнальном столике у его стороны дивана скопились две пустые кружки со следами чая, обёртки от шоколадных батончиков и пустая пачка из-под чипсов. Носки, которые он снимал, приходя домой, теперь образовывали небольшие грязные сугробы у кровати и в прихожей.
Светлана существовала в параллельной реальности. Её половина комнаты, казалось, жила в другом измерении. Чистая постель, ни одной лишней вещи на прикроватной тумбочке, аккуратно сложенная на кресле домашняя одежда. Она двигалась по квартире, словно его хаос был невидимым. Она не морщилась, не вздыхала, не делала замечаний. Она просто обходила его вещи, как обходят природные препятствия — камни или лужи. Это молчаливое, методичное игнорирование бесило его гораздо сильнее, чем любой скандал. Он чувствовал себя не хозяином в доме, а каким-то шумным, неряшливым призраком, которого перестали замечать. Он ждал, что она вот-вот сломается. Что этот её аккуратизм, эта её врождённая потребность в чистоте не выдержит вида его свалки. Но она держалась. И с каждым часом Кирилл понимал, что это не каприз. Это война. Холодная, молчаливая и беспощадная.
Пятница обрушилась на Кирилла всей тяжестью рабочей недели. Он вошёл в квартиру, мечтая только об одном: принять душ, переодеться во что-нибудь чистое и пойти с друзьями в бар, сбежать из этой молчаливой, пропитанной враждебностью тюрьмы. Но уже в прихожей его встретил запах. Кислый, застоявшийся запах немытой посуды и несвежей еды, смешанный с тяжёлым духом грязной одежды. Его носки, брошенные у порога три дня назад, так и лежали там, ссохшись в серые, бесформенные комки.
Он прошёл в комнату, и вид его половины окончательно убил остатки хорошего настроения. Это была уже не просто неряшливость, это был пейзаж апокалипсиса. На журнальном столике выросла целая башня из грязных кружек, тарелок с засохшими остатками гречки и липких обёрток. На полу валялось всё, что он снимал с себя в эти дни. Он брезгливо пнул ногой мятую рубашку. Его принципиальность, его упрямое желание «проучить» жену обернулось против него самого. Он жил в свинарнике, который сам же и создал.
Раздражённо выдохнув, он подошёл к шкафу. Сегодня он покажет ей. Он оденется в свою лучшую рубашку, надушится дорогим парфюмом и уйдёт, оставив её одну в этой её стерильной чистоте. Пусть сидит со своими книжками. Он дёрнул дверцу. Полка с рубашками была пуста. Он порылся в отделении с футболками — там тоже ничего. Вся чистая одежда, которую она по привычке нагладила в прошлые выходные, закончилась. Осталась только мятая, несвежая форма, в которой он ходил на работу.
Ярость, глухая и горячая, поднялась изнутри. Это уже было не просто бытовое противостояние. Это была диверсия. Он развернулся. Светлана сидела в кресле, на своей безупречно чистой территории, и спокойно слушала музыку в наушниках, листая журнал. Она была в другом мире, в котором не существовало ни его запаха, ни его грязи, ни его самого.
Он подошёл и грубо выдернул один наушник из её уха.
— Прекрати этот цирк.
Она медленно подняла на него глаза. Взгляд был холодным, отстранённым. Она не ответила.
— Я сказал, хватит! — он повысил голос, указывая на свою половину комнаты. — Я сейчас хочу пойти отдохнуть с друзьями, а мне надеть нечего! Немедленно наведи здесь порядок и постирай мои вещи!
Светлана молча сняла второй наушник, аккуратно положила его вместе с журналом на столик и встала. Кирилл самодовольно усмехнулся. Всё. Сломалась. Он ждал, что сейчас она покорно пойдёт за тряпкой, начнёт собирать его мусор, скуля и извиняясь. Но она прошла мимо его грязных тарелок. Она подошла к комоду, выдвинула ящик и достала оттуда большой, плотный чёрный пакет для мусора. С оглушительным пластиковым шелестом она его расправила.
Кирилл смотрел на неё, не понимая. Она что, собралась весь его хлам просто сгрести в мешок и выбросить? Даже так было бы лучше. Но Светлана снова проигнорировала его свалку. Она подошла к шкафу. Открыла дверцу и, не говоря ни слова, начала сгребать в этот чёрный пакет его оставшуюся чистую одежду. Единственные парадные джинсы, которые он берёг. Несколько новых футболок, ещё с бирками. Свитер, подаренный им же на Новый год. Она не рвала вещи, не швыряла их. Она делала это методично, с холодным, отстранённым выражением лица, будто убирала с поля мёртвые фигуры после проигранной партии.
— Ты что творишь? — прохрипел он, когда до него наконец дошёл весь ужас происходящего. Он шагнул к ней, но остановился, наткнувшись на её взгляд. В нём не было ненависти. В нём не было ничего, кроме льда.
Она наполнила мешок, затянула горловину. Взяла его, как мешок с картошкой, и потащила к балконной двери. Пакет тяжело волочился по чистому ламинату, оставляя за собой невидимый след унижения. Кирилл молча шёл за ней, оцепенев от её безумной решимости. Она открыла дверь, вытолкала мешок на холодный ноябрьский балкон и захлопнула стекло. Повернувшись к нему, она произнесла тихо, но так, что каждое слово впилось в его мозг:
— Твои чистые вещи будут жить отдельно, пока ты не научишься уважать чистоту в доме. Можешь ходить в грязном, мне всё равно.
Кирилл стоял и смотрел на тёмный прямоугольник балконной двери, за которым, как труп в чёрном мешке, лежала его прошлая, упорядоченная жизнь. Холод от стекла, казалось, проникал ему под кожу, замораживая кровь в жилах. Шок медленно отступал, уступая место чему-то другому. Не горячей, крикливой ярости, а холодной, кристаллической ненависти. Она не просто объявила ему войну. Она выиграла её одним ходом, унизительно и окончательно, выставив его — хозяина дома, добытчика — жалким, неряшливым подростком, чьи игрушки вынесли на помойку.
Он медленно повернулся. Его взгляд обшарил комнату. Его грязная берлога, её стерильная операционная. И посреди этого чистого, враждебного пространства, на небольшом столике у кресла, стоял её ноутбук. Серебристый, тонкий, всегда безупречно протёртый от пыли. Это был не просто кусок железа. Это был её портал в другой мир. Там была её работа, её проекты, переписка с подругами, сотни фотографий, которые она так любила сортировать по папкам. Это был её второй мозг, её личная территория, куда он не имел доступа. Её крепость.
Не говоря ни слова, он пересёк невидимую границу, разделявшую их миры. Он впервые за три дня ступил на её чистый пол. Светлана, стоявшая у стены, напряглась, но не сдвинулась с места. Она смотрела, как он подходит к столику. Его движения были плавными, лишёнными суеты. В них была страшная, осознанная целеустремлённость.
Он взял ноутбук в руки. Ощутил под пальцами прохладный, гладкий металл. Он не стал швырять его об стену. Это было бы слишком просто, слишком эмоционально. Он поднял его на уровень груди, так, чтобы она всё видела. Их взгляды встретились. В её глазах не было мольбы. Только понимание. Он поставил большие пальцы на клавиатуру, а остальные пальцы завёл за экран. И с силой, в которую вложил всю свою обиду, всё своё унижение, всю свою мужскую уязвлённую гордость, согнул его пополам.
Раздался отвратительный, сухой треск. Звук ломающегося пластика и хрустящей матрицы экрана был единственным звуком в мёртвой тишине комнаты. Стекло пошло паутиной трещин и осыпалось мелкими кристаллами. Он держал в руках две бесполезные, изуродованные половины её мира. Затем он просто разжал пальцы. Сломанный ноутбук с глухим стуком упал на ламинат.
— Теперь мы квиты, — сказал он тихо, и его собственный голос показался ему чужим. — Ты уничтожила мои вещи. Я — твои.
Светлана медленно опустила взгляд на обломки на полу. Потом снова подняла его на Кирилла. — Ты не понял. Ты вообще ничего никогда не понимал, — её голос был ровным, лишённым всяких эмоций. Словно говорила машина.
— То, что ты называешь «вещами», было просто тряпками. Их можно купить. А это, — она кивнула на пол, — была моя работа. Мои мысли. Часть моей жизни, которая не имела к тебе никакого отношения. Ты уничтожил не вещь. Ты уничтожил меня.
— Это ты всё уничтожила! — взорвался он, и холодная ярость наконец-то прорвалась наружу горячим, удушливым криком. — Ты превратила меня в посмешище в собственном доме! Я работаю как проклятый, чтобы ты жила в этой квартире, чтобы у тебя был этот твой ноутбук! А ты не можешь даже тарелку за мной помыть! Моя мать отцу всю жизнь ботинки чистила и слова поперёк не сказала! Она была нормальной женщиной!
— Твоя мать была рабыней, — отрезала Светлана, и каждое слово было как удар хлыста. — Она боялась твоего отца и всю жизнь положила на то, чтобы обслуживать его. А я не рабыня. И я тебя не боюсь. Я просто хотела быть человеком. Чтобы ты видел во мне человека, а не бесплатное приложение к стиральной машине.
Они стояли друг напротив друга посреди комнаты, которая превратилась в поле битвы. На одной стороне — горы мусора и грязи. На другой — стерильная чистота. А между ними, на границе, лежали обломки её ноутбука — памятник их разрушенной жизни. Скандал закончился. Больше не было смысла кричать, что-то доказывать. Всё было сказано. Всё было сделано. В воздухе пахло не просто пылью и грязью. В воздухе пахло смертью. Смертью их семьи, их прошлого и их будущего. Они посмотрели друг на друга в последний раз, и в этих взглядах не было ничего, кроме пустоты. Они стали чужими. Окончательно и бесповоротно…
