Жара в маленькой кухне стояла невыносимая, густая, как кисель, пахнущая подгоревшей молочной кашей и стиральным порошком. Я стояла у плиты, помешивая ложкой в кастрюльке с супом, который наотрез отказывался закипать. На левой руке, прижав к груди, я держала свою трёхлетнюю Лизку. Она вся горела, щёки были малиновыми, а влажные волосики липли ко лбу. Сбитая утром температура снова подползла к отметке 38,5. В аптечке пусто, последние свечи я поставила ей вчера ночью.
Скрип входной двери прозвучал как выстрел. Тяжёлые мужские шаги в прихожей, стук откидываемой на вешалку куртки. Максим дома. Сердце ёкнуло смутной надеждой — а вдруг? Вдруг сегодня повезёт? Вдруг он получил аванс, премию, хоть что-то? Хотя уже полгода как все его «получки» были призрачными, как марево над асфальтом в такую жару.
Он зашёл на кухню, скинул на стул потрёпанный рюкзак и, не глядя на меня, потянулся к холодильнику.
— Жрать охота, — хрипло бросил он, заглядывая на полки. — Что поесть?
Лизка на руках сладко застонала во сне. Я переложила ложку в другую руку, прижимая её крепче.
— Суп скоро будет. Картошка пока не сварилась.
— Опять суп? — он сморщился, захлопнув дверцу холодильника. — Давно уже макароны с сосиской не ел.
В висках застучало. Я медленно повернулась к нему, стараясь дышать ровнее.
— Максим, у нас нет сосисок. Нет макарон. Сегодня последняя картошка и морковка. И бульонный кубик. На всё про всё.
Он наконец посмотрел на меня. В его глазах я прочла лишь раздражение и усталость.
— Опять драма? Опять денег нет? Я же говорил, экономь. А ты, наверное, опять какую-нибудь косметику себе купила.
Ком в горле встал такой, что я едва не задохнулась. Я опустила ложку на стол с таким грохотом, что Лизка вздрогнула и заплакала.
— Какую косметику, Максим?! — голос сорвался на визг. — На что? На те три тысячи, что ты мне полмесяца назад кинул на «мелочёвку»? Они ушли на молоко для ребёнка, на хлеб и на долги за свет! Я уже полгода не видела твою зарплату! Полгода! Мы живём в долг, как последние нищие! А ты ещё смеешь требовать ужин? Сосиски!
Я покачала Лизку на руках, пытаясь её успокоить, но тряслись уже обе мы. Слёзы текли по щекам сами, я даже не пыталась их смахнуть.
— Ты хоть представляешь, что у нас долг за квартиру уже под сорок тысяч? Что мы висим на кредите, который брали ещё на памперсы? Что я уже все свои старые вещи по знакомым раздала, потому что стыдно в одном и том же выцветшем свитере ходить? Посмотри на мои сапоги! Я их второй год заклеиваю, потому что новые купить не на что!
Максим отвернулся и потянулся к крану с водой, налил себе стакан. Рука у него дрожала.
— Ну, я же не виноват, что кризис, что премии урезали. Перебьёмся как-нибудь. У родителей занять можно.
— У твоих родителей? — я фыркнула сквозь слёзы. — Ты сам мне в прошлый раз сказал, что у них самих денег нет. Или это тоже неправда была?
Он сделал глоток воды, избегая моего взгляда.
— Не кричи, ребёнка пугаешь. Решим всё. На следующей неделе должны дать аванс. Перезаймём у кого-нибудь, отдадим потом.
— Кому? Кому мы будем должны, Максим? Всему миру? Все наши друзья уже отвернулись, потому что мы им должны и не отдаём! Я уже с людей копейки собираю!
Я подошла к нему вплотную, заглядывая в глаза.
— Ты вообще нас содержать собираешься? Или мы для тебя уже не семья? Скажи прямо!
Он отшатнулся от меня, как от прокажённой, его лицо исказила гримаса злобы и вины.
— Отстань ты от меня со своими истериками! Надоело! Целый день на работе горбачусь, прихожу домой — тут война! Один сплошной упрёк!
Он резко развернулся и вышел из кухни, громко хлопнув дверью в комнату. Я осталась одна посреди захламлённой, душной кухни с плачущим на руках больным ребёнком. И с ледяной пустотой внутри. От его слов не было боли. Было лишь осознание полного, абсолютного краха. И тихий, нарастающий ужас от вопроса: что же на самом деле происходит?
Лизка, накричавшись, наконец уснула, разметавшись по детской кроватке вся в жару. Я сидела рядом на полу, прислонившись лбом к прохладным прутьям, и пыталась привести в порядок свои растрёпанные мысли. Отчаяние медленно отступало, сменяясь холодной, ясной решимостью. Так больше продолжаться не могло. Нужно было действовать.
Слова Максима про его родителей звенели в ушах обманчивым набатом. «У родителей занять можно». Да, его родители. Свекровь Галина Петровна, которая всегда смотрела на меня слегка свысока, как на недотепу, поймавшую её золотого мальчика. Они жили в той же пятиэтажке этажом ниже. Последнее время Максим частенько бегал к ним «на пять минут», которые затягивались на полчаса и больше. Я всегда думала — просто отдохнуть от моих нытьё. А теперь…
Я подошла к забытому на стуле рюкзаку мужа. Рука дрожала, когда я расстегнула молнию. Внутри был привычный беспорядок: пачка сигарет, шнурки от планшета, паспорт в потёртой обложке. Я порылась в кармашках — мелочь, ключи. Ни кошелька, ни карт. Он, конечно, носил их с собой.
Кошелек. Он оставил его в куртке в прихожей.
Сердце заколотилось где-то в горле. Я украдкой, как вор, заглянула в спальню. Оттуда доносился ровный храп. Максим спал. Спал с чистой совестью человека, который отбил атаку и заслужил отдых.
Я на цыпочках прошла в прихожую. В кармане его куртки лежал старенький кожаный кошелек, подарок свекрови на прошлый день рождения. Я открыла его. Несколько пятирублевых монет, водительские права, карточка из поликлиники. И всё. Ни одной купюры. Ни одной пластиковой карты. Полная пустота.
Это было последней каплей. Я достала свой телефон с разбитым экраном. Рука больше не дрожала. Я нашла в контактах номер «Свекровь» и набрала его.
Трубку взяли почти сразу.
— Алло? Алина? — голос Галины Петровны звучал бодро, даже празднично.
— Галина Петровн, здравствуйте, — я старалась, чтобы голос не дрожал, звучал максимально нейтрально. — Извините, что беспокою.
— Да я как раз ничем не занята, телевизор смотрю. Что-то случилось?
— С Лизкой… у нас беда. Температура под сорок, врач сказал, нужен дорогой антибиотик. Я… я не знаю, к кому обратиться. Максим говорит, у вас самих трудности… но, может, одолжите хоть немного? До его зарплаты. Я верну, честно.
На том конце провода повисла театральная, горделивая пауза.
— Алиночка, дорогая, я бы рада помочь, честное слово! Но сами знаете, времена сейчас… У нас с отцом одни пенсии. Хватает только на коммуналку да на самое необходимое. Вы уж как-нибудь сами потуже затяните пояски. В ваши годы мы тоже не шиковали.
Я закрыла глаза, представляя её довольное лицо. Она обожает такие моменты — моменты нашей с Максимом беспомощности, когда она может блеснуть своей «мудростью» и «опытом».
— Я понимаю… — прошептала я. — Просто уже не знаю, что делать.
— А ты меньше на всякую ерунду трать! — послышался в трубке её привычный, менторский тон. — Вот видишь у меня сапоги? Третью зиму ношу! А ты, я смотрю, всё в красивых халатах по дому расхаживаешь. Бюджет нужно планировать, дочка!
В этот момент в трубке что-то затрещало, послышались голоса на заднем фоне, и Галина Петровна на мгновение отняла телефон ото рта, бросив в сторону кого-то раздражённое: «Да положи на стол, осторожнее!».
— Извини, связь плохая, — тут же вернулась она ко мне. — Так вот, насчёт денег… очень жаль. Выздоравливайте.
Она уже почти повесила трубку, но я инстинктивно вскрикнула:
— Подождите!
— Что ещё? — в её голосе зазвучало нетерпение.
Мозг лихорадочно искал хоть какую-то зацепку. И я вдруг вспомнила. Вспомнила её старый, потрёпанный телефон, с которым она не расставалась года три, вечно жалуясь, что он глючит и не держит зарядку.
— У вас… я в прошлый раз слышала, у вас телефон сломался? — выдавила я. — Максим говорил, хочет вам на день рождения новый подарить. Выбрали уже какой-нибудь?
Пауза на том конце провода затянулась. А когда Галина Петровна снова заговорила, в её голосе появились странные, бархатные, довольные нотки.
— А, это ты про это… Да не надо ему беспокоиться! Я же говорила, обойдусь. Но он настоял, мой мальчик. Вчера после работы заскочил, такой счастливый, с коробочкой! Говорит, мама, это тебе за всё. Я прямо расплакалась.
У меня перехватило дыхание. Мир сузился до точки в центре разбитого экрана моего телефона.
— Подарил? — голос мой был тихим, чужим. — Уже?
— Ну да! Вчера вечером. Iphone, последняя модель! Я ещё не совсем разобралась, но он такой красивый, тонкий! — её голос звенел от неподдельной радости и гордости. — Говорит, зарплату получил — и сразу маме привез. Я же его одного такого сыночка вырастила, он у меня золотой, всегда помнит.
Зарплату. Получил. Вчера вечером.
Слова отдавались в висках тяжёлыми, чугунными ударами. Вчера вечером он пришёл домой уставший, бледный. Бросил куртку на стул и первым делом спросил, есть ли что-то поесть. Сказал, что премию снова задержали, что на работе завал и он еле на ногах стоит. Я налила ему тот самый суп, который он сегодня назвал «опять супом». А он… он сидел и врал мне прямо в глаза. И после этого пошёл к маме дарить ей новый телефон. На наши с Лизой деньги. На деньги, которых не хватило на лекарство для его дочки.
— Алина? Ты меня слышишь? — свекровь казалась удивлённой моим молчанием.
— Да… — мне удалось выдавить из себя только это. — Слышу. Какой… хороший подарок. Поздравляю.
— Спасибо, дочка! Ну, ничего, и у вас всё наладится! Потерпите! Перезаймите где-нибудь!
Она бросила трубку, полная чувства собственного превосходства и материнского счастья.
Я медленно опустила телефон. Рука повисла плетью. Со спальни по-прежнему доносился храп. Тихий плач Лизки из детской сливался с гулом в ушах. А в голове стучало, стучало, стучало одно-единственное слово, ясное и чёткое, как приговор.
«Вчера».
Слово «вчера» гудело в висках, как набат. Я стояла в прихожей, вцепившись пальцами в разбитый экран телефона, и не могла пошевелиться. Из спальни доносился ровный, спокойный храп Максима. Он спал. Спал с чистой совестью, пока его дочь металась в жару, а его жена пыталась понять, как из обрывков лжи складывается чудовищная картина.
Мне нужно было двигаться. Стоять здесь, слушая этот храп, значило сойти с ума. Я на цыпочках вернулась в детскую, поправила на Лизке одеяльце, приложила ладонь к её пылающему лбу. Сердце разрывалось на части. Эти деньги могли быть здесь, в моей руке, в виде пузырька с сиропом, который снял бы жар. А они ушли на блестящую игрушку для женщины, которая смотрела на наши с ней страдания как на досадную помеху.
Я вышла на кухню, закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. Мне нужно было думать. Хладнокровно и трезво. Слова свекрови были лишь косвенным доказательством. Максим мог бы всё отрицать, сказать, что мама преувеличивает, что телефон подержанный или купленный в кредит. Мне нужны были факты. Цифры. Даты.
Я подошла к его рюкзаку, всё ещё лежавшему на стуле. На этот раз я вытряхнула всё содержимое на стол. Ключи, пачка сигарет «Винстон», паспорт, засаленная тетрадка с какими-то рабочими пометками, зарядка от телефона. Ничего. Ни клочка бумаги, ни распечатки, ни чека.
Кошелёк в куртке я уже проверяла — пусто. Значит, все следы он носил при себе. В карманах джинс.
Сердце снова заколотилось, но теперь это был не страх, а азарт охотника. Я снова крадучись прошла в прихожую. Его джинсы были сняты и небрежно брошены на табуретку. Я замерла, прислушиваясь к храпу. Он не стихал.
Я медленно, сантиметр за сантиметром, прощупала карманы. В правом — мелочь, несколько монет. В левом — что-то твердое и плоское. Я затаила дыхание и вытащила это. Старый, потрёпанный бумажник, не тот, что он показывал мне, а второй, потертый кожаный, который я не видела уже много месяцев. Он говорил, что потерял его.
Руки дрожали, когда я расстегнула кнопку. Внутри лежала пачка кредитных карт. Не одна, а несколько. На его имя, на моё имя, о которых я и не подозревала. И несколько сложенных вчетверо листочков, исписанных его почерком. Расчёты, цифры, даты. И среди них — свежая, хрустящая распечатка из банкомата. Датированная вчерашним числом.
Остаток на счету: 17 рублей 34 копейки. Сумма последнего снятия:75 000 рублей.
Семьдесят пять тысяч. Вчера.
У меня потемнело в глазах. Я схватилась за край табуретки, чтобы не упасть. Семьдесят пять тысяч. Это полтора наших долга за коммуналку. Это лекарства, продукты, новая обувь, коляска, которая уже разваливается. Это возможность вздохнуть с облегчением хотя бы на месяц. А он снял их и отнёс своей матери.
Из спальни послышалось шуршание, кровать скрипнула. Я застыла, вжавшись в стену, сжимая в руке звенящее доказательство его предательства. Но через мгновение храп возобновился. Он просто перевернулся на другой бок.
Мне нужно было на воздух. Я, не помня себя, накинула первый попавшийся старый свитер, сунула распечатку в карман, схватила пакет с мусором — просто чтобы был предлог, если он проснётся и спросит, куда я — и выскочила на лестничную клетку.
Дверь закрылась за мной с глухим щелчком. Я прислонилась к холодной бетонной стене, вдыхая затхлый воздух подъезда, и попыталась унять дрожь в коленях. Слёз не было. Была только всепоглощающая, холодная ярость.
И в этот момент снизу, этажом ниже, послышался скрип двери. И его голос. Низкий, усталый, такой родной и такой лживый.
— Кать, ну я же отдал тебе в прошлый раз! Хватит с меня!
Я замерла, превратившись в слух. Он говорил по телефону, стоя, видимо, на лестничной площадке перед дверью своей родителей.
— Какой ещё ремонт? — его голос сорвался на фальцет. — У меня своя семья есть! Алина с Лизкой сидят без денег, ты в курсе?
Меня передёрнуло от этой наглой лжи. Он использовал нас как щит.
— Ладно, ладно, — он почти рычал в трубку, сдерживая злость. — Скину тысяч тридцать со следующей получки. Договорились? Только отстань.
Следующей получки. Значит, будет следующая. И она уже расписана. Его сестре Кате. Та самая Катя, которая вечно жалуется на жизнь, но при этом регулярно выкладывает в соцсетях фото с отдыха на курортах.
Трубка брошена. Послышались его шаги, он поднимался обратно к родителям. Я, затаив дыхание, метнулась к своей дверии, бесшумно открыла её и скрылась в квартире.
Я стояла в прихожей, вся дрожа, как в лихорадке. Он не просто отдавал деньги родителям. Он содержал всю свою родню! Мать с новым айфоном, сестру с вечным ремонтом. А мы с Лизкой были для него обузой, назойливыми попрошайками, которым он бросал жалкие крохи с барского стола.
Я почти бегом вернулась на кухню, к своему телефону. Руки сами собой открыли Instagram. Я не заходила сюда неделями — не было времени и настроения. Я нашла профиль его сестры, Кати.
И всё встало на свои места.
Прямо сейчас, в эту самую минуту, когда он вёл на лестнице свой гнусный торг, она выкладывала новую сторис. Яркое солнце, бирюзовое море, а она в огромных солнцезащитных очках и с коктейлем в руге делала селфи. Хештеги: #ОтдыхвСочи #ЖизньПрекрасна #ЗаценитеВид.
Я пролистала ленту ниже. Три дня назад — фото у зеркала в салоне красоты: «Спасибо братику за новый блонд! Люблю тебя!». Пять дней назад — вечернее платье в каком-то баре: «Отрываемся по полной! Спасибо, родной, за сюрприз!».
«Родной». «Братик».
Я отбросила телефон, словно он обжёг мне пальцы. Меня затрясло. Теперь это была не просто ярость. Это было осознание всего масштаба лжи. Он не просто скрывал деньги. Он жил двойной жизнью. Для нас он был бедным, затюканным работягой. Для них — щедрым спонсором, героем-добытчиком, золотым мальчиком.
Я подошла к окну и распахнула его, впуская в кухню холодный ночной воздух. Где-то внизу, этажом ниже, за закрытыми окнами, сидела его мать, щупала свой новый телефон и умилялась на своего «сыночка». А его сестра пила коктейль у моря на наши деньги.
Я сжала кулаки. Нет. Так больше не будет. Игру в молчаливую, покорную жертву я заканчиваю. Если он хочет войну, он её получит. Но теперь это будет война по правилам. Моим правилам. И первым делом мне нужен был свидетель. Нужен был адвокат.
Ночь я не сомкнула глаз. Лежала рядом с храпящим Максимом, смотрела в потолок и чувствовала, как внутри меня застывает и крепнет стальная пружина. Ярость уступила место холодному, расчетливому спокойствию. Слёзы высохли. Теперь было не до них.
Рано утром, едва забрезжил рассвет, я услышала, как Максим поднялся, оделся и, не заходя на кухню, вышел из квартиры. Дверь закрылась с тихим щелчком. Он уходил на работу, как ни в чём не бывало. Как будто вчера не было ни ссоры, ни разоблачительного звонка, ни его лживых переговоров на лестнице.
Я дождалась, пока его шаги затихнут, и подошла к окну. Через минуту он вышел из подъезда, закурил и зашагал к остановке. На его лице не было ни тревоги, ни угрызений совести. Обычное утро обычного человека.
Я повернулась и упёрлась взглядом в его рюкзак, всё ещё лежавший на кухонном столе. Теперь он был не просто кучкой тряпья, а хранилищем улик. Моим оружием.
Первым делом я аккуратно, надев резиновые перчатки для мытья посуды, чтобы не оставить отпечатков, перефотографировала на свой телефон всё, что нашла вчера: кредитные карты, его расчёты, а главное — ту самую роковую распечатку из банкомата. Каждый снимок я делала с разных ракурсов, чтобы были видны все цифры, даты, номера карт. Потом отправила все фото себе на почту и в облачное хранилище. На всякий случай.
Лизка проснулась с температурой 37,8. Я заставила себя улыбнуться, напоила её тёплым чаем с малиной, тем, что осталось с прошлого года, включила мультики. Сердце разрывалось, но я знала — чтобы помочь ей по-настоящему, нужно было действовать сейчас.
— Мама скоро всё решит, солнышко, — прошептала я, целуя её в горячий лоб. — Обещаю.
Затем я взяла телефон и нашла номер, который сохранила ещё год назад, после свадьбы подруги. «Марина Юрьевна, семейное право». Подруга тогда шутя говорила: «Сохрани, мало ли что». Мало ли что.
Трубку взяли на третьем гудке. —Алло? Марина Юрьевна слушает, — голос был спокойным, деловым, без лишних эмоций.
— Здравствуйте, меня зовут Алина, — я постаралась, чтобы мой голос не дрожал. — Мне порекомендовала вас Ольга Семёнова. Мне очень срочно нужна консультация. По разделу имущества и… скрытым доходам супруга.
— Ясно, — в голосе юриста послышалась лёгкая настороженность. — Вы можете описать ситуацию вкратце?
Я глубоко вдохнула и начала рассказывать. Без истерик, максимально чётко: полгода без зарплаты, долги, больной ребёнок, звонок свекрови, новый айфон, распечатка из банкомата на 75 тысяч, разговор на лестнице про сестру. Я отправила ей на WhatsApp часть фотографий.
На другом конце провода повисло молчание. Затем Марина Юрьевна тихо присвистнула.
— Мда… Колоритные у вас родственнички, Алина. Слушайте, я сейчас как раз освобождаюсь. Можете подъехать через час в мой офис? На Советской, 15.
— Я… у меня ребёнок болеет, одна, — растерялась я.
— Понимаю. Тогда я к вам. Дайте адрес.
Через сорок минут в моей двер позвонили. На пороге стояла женщина лет сорока в строгом пальто, с умными, внимательными глазами и дипломатом в руке. Она выглядела как тот самый взрослый, который пришёл навести порядок в детской ссоре.
— Проходите, — я растерянно посторонилась. — Извините за беспорядок.
— Не извиняйтесь, — она сняла пальто, повесила его на вешалку и прошла на кухню, окинув взглядом скромную обстановку. Её взгляд задержался на детских лекарствах на столе и на заклеенных скотчем моих сапогах у порога.
Я показала ей все оригиналы документов, распечатку, показала сторис его сестры. Рассказала про разговор на лестнице.
Марина Юрьевна внимательно всё выслушала, изучила бумаги, покивала.
— Хорошо, — сказала она наконец, откладывая телефон со скриншотами. — Давайте по порядку. По статье 34 Семейного кодекса РФ, всё, что зарабатывают супруги в браке, является их совместной собственностью. Это значит, что зарплата вашего мужа — это на половину ваши деньги. Распоряжаться ими без вашего согласия он не имеет права. Тем более в таких масштабах.
Она ткнула пальцем в распечатку.
— Это — прямое доказательство недобросовестного распоряжения общим имуществом. Суд может учесть это при разделе. Но нам нужно больше. Нужно доказать систематичность. Нужны выписки по всем его счетам за последний год. Нужно установить получателей.
— Но как? — выдохнула я. — Он же ничего мне не показывает!
— Есть способ, — она улыбнулась тонко. — Через суд. Но это долго. Есть вариант быстрее. Он работает официально?
— Да, в банке «Восточный экспресс», менеджером.
— Идеально, — её глаза блеснули. — Напишите заявление в отдел кадров его банка. Запросите справку о начисленной и полученной заработной плате за последние шесть месяцев. По закону, как супруга, вы имеете на это право. Они могут попытаться отказать, но по письменному запросу, с указанием, что это для суда, идут навстречу. Особенно в крупных компаниях, где есть юристы, которые не хотят проблем.
Она открыла дипломат и достала оттуда чистый бланк.
— Я помогу вам его составить. Также мы напишем запрос в банк, где у него открыты счета, о предоставлении выписок. Но это уже с вероятностью через суд. Начнём с работодателя.
Мы полчаса заполняли заявление. Марина Юрьевна формулировала чёткие, юридически грамотные фразы. Я только подписывала.
— А эта… расписка? — я с отвращением ткнула в скомканную салфетку с каракулями свекра.
Юрист взяла её двумя пальцами, развернула и фыркнула.
— Это даже не документ, Алина. Это бумажка для устрашения. Здесь нет полных паспортных данных, номера договора, точной суммы, графика платежей. Суд даже смотреть на это не станет. Это — плод фантазии вашего свекра, рассчитанный на то, что вы не разбираетесь в законах. Не переживайте из-за этого.
Когда заявление было готово, она сложила его в папку.
— Я сама отвезу это в отдел кадров его банка сегодня. У меня там есть знакомые. Добьюсь, чтобы справку сделали быстро. Как только получим её — сразу станет видна вся картина. А пока… — она посмотрела на меня серьёзно. — Ведите себя как обычно. Не устраивайте сцен. Не показывайте, что вы всё знаете. Пусть он чувствует себя в безопасности. Это важно.
Я кивнула.
— И ещё, — она уже собралась уходить, но обернулась. — Начинайте вести учёт всех ваших общих расходов. Коммуналка, лекарства, еда, одежда для ребёнка. Все чеки. Это тоже пригодится. Чтобы показать суду, на что реально тратились деньги семьи, пока он финансировал чужую безбедную жизнь.
Она ушла. Я осталась одна на кухне, но теперь я была не одна. У меня был план. И был профессионал в моей команде.
Я подошла к окну. На улице был хмурый, серый день. Но впервые за последние полгода мне показалось, что тучи понемногу расходятся.
Следующие два дня я жила, как робот. Встать, сделать Лизке кашу, дать лекарство, убраться, приготовить еду Максиму. Я молчала. Я не задавала вопросов. Я не упрекала. Я была идеальной, покорной женой, какой они все хотели меня видеть.
Максим сначала смотрел на меня с подозрением, ожидая продолжения скандала. Потом, видимо, решил, что я сдалась и приняла свою участь. Он снова стал разваливаться на диване после работы, жаловаться на усталость и требовать ужин. Он даже попытался как-то вечером обнять меня, но я отвернулась к стене, сделав вид, что сплю. Его рука повисла в воздухе, а затем он фыркнул и повернулся на другой бок.
Внутри у меня всё кипело. Каждый его вздох, каждое его слово о «тяжёлом дне» отзывалось едкой, жгучей насмешкой. Его «тяжёлый день» состоял из походов в банкомат и вручения денег своей ненасытной семейке.
На третий день, когда Лизкина температура окончательно спала, а я собрала в себе достаточно спокойствия, чтобы не закричать с порога, я привела свой план в действие.
Я позвонила своим родителям. Объяснила всё коротко и без эмоций. Мама сначала расплакалась, потом разозлилась. Папа молчал, а потом сказал всего одну фразу: «Держись, дочка. Мы приедем».
Затем я набрала номер свекрови. Она ответила с той же сладковатой, самодовольной интонацией.
— Галина Петровн, нам нужно серьёзно поговорить, — сказала я ровным, бесстрастным голосом. — Всей семьёй. Приходите сегодня вечером, часов в семь. С отцом и Катей. Иначе я буду вынуждена решать эти вопросы другими методами. Через суд, например.
— Что? Какие ещё методы? О чём ты, Алина? — в её голосе послышалась тревога, притворное непонимание.
— Вы всё узнаете. Жду в семь.
Я положила трубку, не дав ей опомниться.
Ровно в семь в дверь позвонили. Мои родители уже сидели на кухне, напряжённые и молчаливые. Я открыла.
На пороге стояли они все трое. Свекровь с каменным, надменным лицом. Свекор, Владимир Иваныч, ссутулившийся, избегающий взгляда. И Катя, сестра, с наглым, вызывающим выражением лица, в новой модной куртке. Максим, услышав звонок, вышел из комнаты и замер в недоумении.
— Что это значит? — спросил он, оглядывая собравшихся.
— Это значит, что пора говорить правду, — тихо сказала я. — Проходите, места хватит всем.
Они втиснулись в нашу тесную гостиную, заняв все свободные пространство. Воздух стал густым и тяжёлым. Моя мама сжала папу за руку. Свекровь устроилась в кресле, как на троне.
— Ну, и о чём такой экстренный совет? — начала она первая, смерив меня холодным взглядом. — Опять денег захотелось? Так не надо было тратить на всякую ерунду.
Я не стала ничего отвечать. Я молча взяла со стола ту самую распечатку из банкомата и положила её перед ней.
— Это что? — брезгливо скривилась она.
— Это то, что ваш «мальчик» снял со счёта в день, когда вы получили свой новый айфон, — сказала я, и мой голос прозвучал звеняще-чётко в наступившей тишине. — Семьдесят пять тысяч рублей. На которые я просила у вас в долг на лекарство для вашей внучки.
Максим побледнел и сделал шаг вперёд. —Алина, прекрати нести чушь! Это не…
— Молчи! — неожиданно для всех рявкнул мой отец. Он встал, и его обычно доброе лицо было искажено гневом. — Дашь дочери договорить!
Свекровь, оправившись от шока, фыркнула.
— Ну и что? Сыночка порадовал маму! Он имеет право! Он же не обязан отчитываться перед тобой за каждую копейку! Он добытчик!
— Добытчик? — я засмеялась, и смех прозвучал горько и дико. — А кто тогда содержит его семью? Я? На какие деньги? На кредиты, которые я беру, потому что его зарплаты мы не видим уже полгода? Он добытчик для вас. А для нас с Лизой он никто.
— Как ты смеешь так говорить! — взвизгнула Галина Петровна. — Он кормит вас, одевает, крышу над головой дал! А ты неблагодарная!
— Какой крышей? — не выдержала моя мама. — Эта однушка в вашей же развалюхе? Это вы им крышу дали Галина? Или они её снимают у вас за эти самые семьдесят пять тысяч в месяц?
— Так именно так! — вдруг оживился свекор, тыча пальцем в ту самую расписку на салфетке, которую я для порядка тоже положила на стол. — Вот же, официально! Аренда! Все законно!
В этот момент заговорила Катя. Она до этого молчала, с интересом разглядывая свой маникюр.
— Ой, ну всё, разборки какие-то, — она презрительно сморщила нос. — Братик помогает родителям. Это нормально. А вы тут со своими истериками. Родителям нужна помощь, а твой ребёнок новые игрушки просит. Приоритеты надо расставлять, сестрёнка.
Её тон, сладкий и ядовитый, стал последней каплей. Я посмотрела прямо на Максима. Он стоял, опустив голову, и смотрел в пол. Трусливо. Жалко.
— Ты слышишь это, Максим? — тихо спросила я. — Твоя сестра, которая третью неделю отдыхает в Сочи на твои деньги, считает, что твоя больная дочь — это не приоритет. И ты с ней согласен. Молчишь.
Он поднял на меня взгляд, полный ненависти и стыда. —Прекрати, Алина.
— Нет, я не прекращу, — я подошла к нему вплотную. — Ты выбираешь их. Свою маму с её айфоном, свою сестру с её куртками и отдыхом. Ты выбираешь их, а не нас. Так ведь?
Он ничего не ответил. Он просто смотрел на меня, и в его глазах читалось одно — желание, чтобы это всё поскорее закончилось.
— Ну что ж, — я отступила на шаг, обвела взглядом всю его семью — эту сплочённую, жадную банду. — Тогда выбор за мной. И мой выбор — забрать у своей дочки всё, что у неё украли.
Я повернулась и вышла в детскую, закрыв за собой дверь. Из-за двери ещё несколько минут доносились возмущённые голоса, хлопок входной двери, а потом наступила тишина.
Я села на ковёр рядом с кроваткой, где спала Лиза, и прижалась лбом к её маленькой тёплой ладошке. Всё было кончено. Семья, любовь, доверие. Но начиналось что-то другое. Борьба.
В дверь постучали. Вошёл мой отец. Он молча сел рядом со мной на пол, по-стариковски кряхтя, и обнял меня за плечи.
— Молодец, дочка, — хрипло прошептал он. — Держалась до конца. Теперь мы с тобой.
Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и позволила редким, тихим слезам наконец скатиться по щекам. Слёзам не боли, а горького, окончательного прощания.
Тишина, воцарившаяся в квартире после ухода наших «гостей», была оглушительной. Она давила на уши, как перепад давления в самолёте. Отец молча помог мне уложить окончательно разбуженную скандалом Лизку, посидел ещё немного, крепко сжав мою руку в своей натруженной ладони, и ушёл вместе с мамой. Они понимали — мне нужно было остаться одной. Переварить. Решить.
Максим заперся в спальне. Он не вышел ни ужинать, ни утром завтракать. Я слышала его шаги за дверью, скрип кровати, но мы не пересекались. Наша маленькая квартира превратилась в поле молчаливой войны, где каждый был на своей территории.
На следующее утро он вышел из комнаты, когда я была на кухне. Он прошёл мимо, не глядя на меня, налил себе воды. Лицо его было осунувшимся, серым, с синяками под глазами. Он выглядел как загнанный зверь, но во мне не шевельнулось ни капли жалости. Я видела не его усталость, а ту самую распечатку из банкомата. Я слышала не его тяжёлое дыхание, а весёлый голос его сестры из сторис.
Он ушёл на работу, не сказав ни слова. Я поняла — его стратегия заключалась в игнорировании. Переждать, пока я не «остыну», не сдамся, не вернусь к привычной роли просящей и упрашивающей жены. Он надеялся, что буря утихнет сама собой.
Но буря только начиналась.
В тот же день, ближе к вечеру, раздался звонок в дверь. Я открыла — на пороге стоял курьер с большим белым конвертом в руках.
— Алина Сергеевна Морозова? — сверился он с планшетом. — Вам документы. Распишитесь, пожалуйста.
Я машинально расписалась в электронной таблице, взяла тяжёлый, упругий конверт. Сердце застучало чаще. Я сразу поняла — от Марины Юрьевны.
В конверте лежала официальная справка на бланке банка «Восточный экспресс» с печатью и подписью руководителя отдела кадров. Я пробежала глазами по столбцам цифр. И замерла.
За последние шесть месяцев официальная зарплата Максима ни разу не опускалась ниже ста десяти тысяч рублей. В декабре была премия — двести тысяч. В январе — ещё одна, поменьше, сто тридцать. Итого за полгода он официально заработал почти семьсот пятьдесят тысяч рублей.
Семьсот пятьдесят тысяч.
Я медленно опустилась на стул у прихожей. В ушах зазвенело. Я пыталась представить эти деньги. Гора памперсов. Гора лекарств. Новая коляска. Новая зимняя одежда для Лизы. Оплата долгов. И ещё бы осталось. А мы жили в долг. Я собирала мелочь по карманам.
Я сидела так, не знаю сколько, вцепившись пальцами в шершавую бумагу справки. Это была не просто цифра. Это было материальное, осязаемое доказательство его лжи. Его предательства. Его двуличия.
В этот момент заскрипел ключ в замке. Дверь открылась, и на пороге появился Максим. Он был хмурый, уставший. Увидев меня с бумагой в руках, он нахмурился.
— Что это? — спросил он, снимая куртку.
Я не ответила. Я молча поднялась и протянула ему справку. Он взял её, пробежал глазами. Я видела, как кровь отливает от его лица, слышала, как участилось его дыхание.
— Где ты это взяла? — его голос прозвучал хрипло, почти шёпотом.
— В отделе кадров твоего банка, — ответила я ровно, без эмоций. — Оказывается, супруга имеет право запросить такие справки. Юридическая грамотность — великая вещь.
Он смял справку в кулаке, его лицо исказила гримаса бешенства.
— Ты сумасшедшая! Ты совсем охренела! Это мои личные данные!
— Нет, — я покачала головой. — Это наши с тобой общие деньги. Которые ты украл у меня и у своей дочери. Семьсот пятьдесят тысяч за полгода, Максим. И где они?
— Я тебе уже говорил! — он закричал, ткнув пальцем в сторону двери, за которой жили его родители. — Аренда! Ремонт! Родственникам помогал! Ты ничего не понимаешь!
— Родственникам, — я повторила за ним. И вдруг меня словно окатило ледяной водой. Всё стало на свои места. Окончательно и бесповоротно. — Да. Я поняла. Ты помогаешь родственникам. А мы с Лизой — мы тебе не родственники. Мы так, попутчики. Обуза.
Я посмотрела на него, и в моём взгляде не было уже ни злости, ни обиды. Только пустота. И холодное, железное решение.
— Всё, — тихо сказала я. — Собирай свои вещи и езжай к своим родственникам. К своим приоритетам. Завтра я подаю на развод. И на раздел всего, что ты успел за эти полгода потратить на них. Всей твоей зарплаты. Алименты на Лизу буду требовать в твёрдой сумме. С этого момента ты для нас — просто кошелёк. Который теперь будет платить по счетам.
Он смотрел на меня, широко раскрыв глаза. Он, кажется, впервые осознал, что я не шучу. Что игра в молчаливое терпение окончена. Что его стратегия провалилась.
— Ты… ты не имеешь права… — попытался он что-то сказать, но слова застряли у него в горле.
— Имею, — перебила я его. — По закону. Тому самому, про который твой отец писал свои каракули на салфетке. Только мои документы — настоящие. И мой юрист — тоже.
Я развернулась и пошла в детскую. Мне нужно было к Лизке. К единственному родному и настоящему человеку в этом доме.
Из прихожии доносились его тяжёлые, прерывистые вздохи, потом глухой удар кулаком по стене. Потом — звук открывающейся и захлопывающейся с грохотом входной двери. Он снова ушёл. Наверное, к ним. К своим родственникам.
Я прикрыла дверь в комнату дочки, прислушалась к её ровному дыханию, и впервые за долгие месяцы на моё лицо наползла тень лёгкости. Самый тяжёлый разговор был позади. Впереди была только война. И я была готова к ней.
Тот вечер и последующая ночь прошли в непривычной, звенящей тишине. Максим не вернулся. Я не звонила и не писала. Его отсутствие было красноречивее любых слов. Он сделал свой выбор. Теперь мне предстояло сделать всё, чтобы этот выбор стал для него максимально болезненным и финансово ощутимым.
Утром я первым делом позвонила Марине Юрьевне. Рассказала о вчерашнем разговоре, о его реакции на справку и о его уходе.
— Предсказуемо, — холодно констатировала юрист. — Когда манипуляции и шантаж перестают работать, они либо сбегают, либо впадают в ярость. Справка — это отлично. Это наш козырь. Но нам нужно больше. Нужно установить конкретные транзакции. Куда именно уходили деньги.
— Как мы это сделаем? Он же никогда не даст добровольно выписки по счетам.
— Не нужно его добровольного согласия, — ответила Марина Юрьевна, и я представила, как на том конце провода она с лёгкой улыбкой поправляет очки. — Мы действуем через суд. Но для подачи иска нам нужны веские основания. Эта справка — уже основание. Но суд запросит выписки сам, это займёт время. Есть другой путь.
Она помолчала, обдумывая.
— Он уволился? Или ещё работает?
— Не знаю, — честно призналась я. — Он ушёл вчера и не вернулся.
— Позвоните в отдел кадров его банка. Неофициально. Спросите, вышел ли он сегодня на работу. Как себя ведёт. Это важно.
Я набрала номер, который мне дала Марина Юрьевна. Представилась женой, спросила, могу ли я поговорить с Максимом Морозовым.
— Морозов? — удивилась девушка на том конце провода. — А он сегодня не вышел. И не предупредил. У нас совещание важное было, начальство в ярости.
Я поблагодарила её и положила трубку. Итак, он не на работе. Значит, зализывает раны у мамы. Это играло нам на руку — прогул только усугублял его положение на работе.
— Отлично, — сказала Марина Юрьевна, когда я перезвонила ей. — Значит, он действует эмоционально, не думая о последствиях. Теперь слушайте внимательно. Соберите всё, что у вас есть: распечатку из банкомата, справку от работодателя, скриншоты переписок его сестры, фото её отдыха. Сделайте копии. Оригиналы спрячьте в надёжное место, не в квартире. Отнесите своим родителям.
Я послушно собрала папку с документами. Каждый листок, каждая распечатка была кирпичиком в стене, которую мы возводили против его лжи. Я аккуратно сложила всё в большую папку-конверт, перевязала её лентой и позже отнесла маме.
— Держи как зеницу ока, — сказала я, и мама, ничего не спрашивая, кивнула и убрала папку в свой шкаф.
— Следующий шаг, — продолжала инструктировать меня Марина Юрьевна, — это официальные запросы. Я готовлю два заявления. Первое — о расторжении брака. Второе — исковое заявление о разделе нажитого имущества и о взыскании половины всех средств, которые он потратил без вашего согласия за последний год.
Я слушала её, и у меня перехватывало дыхание. Это звучало так… осязаемо. Так по-настоящему.
— Но как мы докажем, сколько именно он потратил на них?
— Мы указываем максимальную сумму — всю его зарплату за полгода, поскольку ни на семью, ни на крупные покупки эти деньги не ушли, — объяснила юрист. — А уже суд, на основании запрошенных выписок по его счетам, установит точные цифры и цепочки переводов. Поверьте, если он переводил деньги матери или сестре, суд это увидит и вменит ему это в растрату общего имущества. У вас есть свидетели — ваши родители, которые были на семейном совете и слышали признания о «помощи». Этого достаточно для возбуждения дела.
Она диктовала мне список того, что нужно собрать дополнительно: наши совместные фотографии, свидетельство о браке, свидетельство о рождении Лизы, все чеки и квитанции о моих расходах за последние месяцы, выписки по моим скромным счетам и кредитам.
Я провела весь день в хлопотах. Это была странная, почти отстранённая деятельность. Я не чувствовала ни боли, ни злости. Только холодную, сосредоточенную целеустремлённость. Каждый найденный чек, каждая квитанция были ещё одной маленькой победой.
Вечером, уложив Лизу, я села за стол и стала аккуратно подшивать собранные бумаги в новую папку. Чек из аптеки на жаропонижающее. Квитанция за детский сад, которую я оплатила со своей карты. Распечатка долга за коммуналку. Счёт за мои старые сапоги, которые я заклеивала — его сумма сейчас казалась смешной.
Вдруг я наткнулась на сложенный вчетверо листок из блокнота. Я развернула его. Это был старый список, написанный моей рукой месяц назад. «Мечты». Там было всего три пункта:
1. Новая зимняя одежда для Лизы.
2. Починить стиральную машину.
3. Съездить к морю.
Я смотрела на эти строчки, написанные с такой надеждой, и вдруг поняла, что не чувствую ничего. Ни обиды, ни тоски. Только лёгкую, щемящую грусть по той наивной женщине, которая ещё могла о чём-то мечтать.
Эти мечты стоили копейки в масштабах тех сумм, которые он раздаривал своей семье. Один его перевод сестре «на ремонт» покрыл бы все три пункта и ещё осталось бы.
Я аккуратно сложила листок и подшила его в папку с документами. Пусть суд увидит не только цифры, но и реальную цену его предательства. Цену в несбывшихся мечтах его собственного ребёнка.
Поздно вечером раздался звонок. Незнакомый номер. Я ответила.
— Алина? — это был голос свекрови. Голос сдавленный, злой, но уже без прежней надменности. — Что ты вообще устроила? Максим здесь, он в полном расстройстве! Он же работу может потерять!
— Он уже её потерял, Галина Петровна, — спокойно ответила я. — Сегодня он не вышел на работу. А я уже не его жена, а его кредитор. И со всеми вопросами о его душевном состоянии обращайтесь к нему самому. И к его сестре. И к своему новому телефону. Они вам больше помогут.
Я положила трубку. Сердце билось ровно и спокойно. Я подошла к окну. На улице темнело. Где-то там, в одной из квартир этажом ниже, сидели они все вместе — его родственники. И решали, что же им теперь делать с той бухгалтерией, которую я им готовила к сдаче.
А я посмотрела на спящую Лизу, поправила на ней одеяло и потушила свет. Завтра предстоял большой день.
Суд был назначен через два месяца. Два месяца тишины. Максим так и не вернулся. Изредка до меня доносились слухи через общих знакомых: он уволился из банка, перебивался случайными заработками, жил у родителей. Его сестра Катя внезапно удалила все роскошные фото из соцсетей и завела блог о том, как тяжело быть многодетной матерью (детей у неё не было). Свекровь перестала попадаться мне на глаза.
Я в эти два месяца жила. Не выживала, а именно жила. С помощью родителей мы с Лизой переехали в маленькую, но свою съёмную квартирку. Я устроилась на работу удалённо — оператором в кол-центр. Зарплата была скромной, но её хватало. Я впервые за долгое время сама платила за коммуналку, сама покупала продукты и даже откладывала понемногу на ту самую новую зимнюю одежду для Лизы.
Мы с Мариной Юрьевной тщательно готовились к процессу. Папка с доказательствами разбухла до невероятных размеров. Юрист была спокойна и уверена.
— Они не придут, — сказала она утром перед заседанием. — У них нет правовой позиции. Только истерики и оскорбления. Суд это не интересует.
Она оказалась права. В зал суда вошли только мы с ней. Со стороны ответчика — пустота.
Судья, женщина лет пятидесяти с усталым, умным лицом, неспешно изучила наши документы. Она просмотрела справку о зарплате, выписки по счетам, которые банк предоставил по судебному запросу (там была чёткая цепочка переводов его матери и сестре), скриншоты с отдыха Кати. Она подняла на меня взгляд.
— Истец, вы подтверждаете свои требования? — её голос был глуховатым и безэмоциональным.
— Подтверждаю, — я сказала твёрдо.
Заседание было коротким. Без противной стороны не было драмы, не было перепалок. Только факты. Цифры. Статьи закона, которые цитировала Марина Юрьевна чёткими, отточенными фразами.
Судья удалилась в совещательную комнату. Мы с юристом молча сидели на скамье подсудимых, которая сегодня была скамьёй истцов. Я смотрела на герб России на стене и думала о том, как всё это далеко от той кухни, ссор и скомканных салфеток с якобы расписками.
Через полчаса судья вернулась и зачитала решение. Монотонный, юридический язык. Но смысл был ясен и прекрасен.
«Исковые требования удовлетворить полностью. Брак расторгнуть. Взыскать с ответчика в пользу истицы половину суммы всех подтверждённых растрат общих средств за последние шесть месяцев…» — она назвала сумму, от которой у меня перехватило дыхание. Это было больше трёхсот тысяч рублей.
«…а также взыскать алименты на содержание несовершеннолетней дочери в размере одного прожиточного минимума по региону ежемесячно, с последующей индексацией».
Мир не перевернулся. Не грянул гром. Просто судья постучала деревянным молоточком. Всё.
Мы вышли из здания суда на холодный осенний воздух. Марина Юрьевна улыбнулась мне, впервые за всё время знакомства.
— Поздравляю. Это победа. Полная и безоговорочная.
— Спасибо вам, — я сжала её руку. — Без вас я бы…
— Не стоит, — она мягко освободила свою руку. — Вы бы справились. Просто чуть дольше. Вы — сильная. Теперь всё будет хорошо.
Она уехала на такси, а я осталась стоять на ступенях суда. Я достала телефон и сделала фото здания. Не для соцсетей. Для себя. Для памяти.
Через неделю я зашла в банк, чтобы получить свою первую выплату по исполнительному листу. Деньги пришли. Все до копейки. Я стояла у банкомата и смотрела на цифру на экране. Она не вызывала ни радости, ни торжества. Только чувство глубокой, бездонной справедливости.
Я сняла небольшую сумму, поехала в детский магазин и купила Лизке тот самый красивый розовый комбинезон, на который мы с ней засматривались ещё прошлой зимой. И новые тёплые сапожки.
Вечером я вела её из садика. Она бежала впереди по дорожке, и её новый комбинезон ярко розовел в серости подмосковного вечера.
— Мама, смотри, как я красивая! — кричала она, кружась на месте.
— Да, солнышко, ты самая красивая, — я догнала её, взяла за руку.
Она посмотрела на меня своими большими, серьёзными глазами.
— Папа тоже так думает?
Я присела перед ней, чтобы быть с ней на одном уровне.
— Папа… папа сейчас далеко. Но он обязательно подумает о тебе. А мы с тобой теперь всегда будем красивые и счастливые. Обещаю.
Она кивнула, вполне удовлетворённая ответом, и побежала дальше, озабоченная лишь тем, чтобы наступить на все хрустящие лужицы.
Я шла за ней и смотрела на её маленькую, уверенную спину. И поняла, что не испытываю больше ни гнева, ни обиды на Максима. Была лишь лёгкая грусть по тому, что могло бы быть, но не случилось. И огромная, всепоглощающая благодарность — к себе самой. К той, что не сломалась. К той, что нашла в себе силы не просто плакать на кухне, а пойти и выиграть эту войну. Не для мести. Ради жизни. Ради того, чтобы её дочь могла просто бежать по улице в новом розовом комбинезоне, не думая о взрослых проблемах.
Я догнала Лизку, взяла её на руки, хотя она уже была тяжеловата, и закружилась с ней возле дорожки. Она смеялся, а я смеялась вместе с ней. Наши смехи звенели в холодном воздухе, смывая остатки прошлого, очищая место для новой, уже другой, но уже нашей с ней жизни.
