Десять лет я училась заваривать чай так, как любит Зоя Павловна, моя свекровь. Не слишком крепкий, не слишком горячий, с двумя ложками сахара и тоненьким ломтиком лимона. Десять лет я пекла её любимый яблочный пирог, добиваясь идеального баланса между кислинкой антоновки и сладостью рассыпчатого теста. Десять лет я встречала её у порога с заученной, вежливой улыбкой, зная, что за ней последует её фирменный оценивающий взгляд, скользящий по моему платью, причёске, по чистоте полов в прихожей. Я была хорошей невесткой. Я очень старалась. Но за все эти десять лет я так и не смогла избавиться от ощущения, что я всего лишь временная постоялица в её мире, случайная спутница её драгоценного сына Виктора.
Я всегда знала, что не была женщиной его мечты. Точнее, мечты его матери. Идеалом, недосягаемым образцом, с которым меня постоянно сравнивали, была Марина, первая любовь моего мужа. Их роман случился ещё в институте, был бурным, страстным и, по словам Зои Павловны, «трагически оборвавшимся из-за молодой глупости». Что это была за глупость, я не знала, но тень Марины незримо присутствовала в нашей жизни с самого первого дня.
— А вот Мариночка была такая хозяюшка, — вздыхала свекровь, пробуя мой борщ. — Она в него копчёные груши добавляла. Витеньке так нравилось.
— А помнишь, сынок, как вы с Мариночкой на байдарках ходили? — щебетала она за общим столом. — Она такая спортивная была, такая лёгкая на подъём. Не то что некоторые… — и её взгляд многозначительно останавливался на мне, уставшей после бессонной ночи с нашим маленьким сыном Дениской.
Виктор на эти реплики обычно неловко кашлял и пытался сменить тему. «Мам, ну что ты прошлое вспоминаешь», — бормотал он, а я молча сглатывала очередной комок обиды. Я переехала к нему в его город, оставив в родном краю свою маму, подруг, привычную жизнь. Я вошла в его квартиру, принадлежавшую его семье, и всю себя посвятила ему и нашему сыну. Я думала, что моей любви, моей преданности, моего терпения хватит, чтобы вытеснить эту призрачную соперницу. Как же я ошибалась.
Последние пару лет давление со стороны свекрови стало почти невыносимым. Она больше не ограничивалась тонкими намёками. Она перешла в наступление, планомерно и безжалостно разрушая наш брак изнутри. Она звонила Виктору на работу, жаловалась на меня по выдуманным поводам. То я ей нахамила по телефону, то Дениску одела не по погоде, то — самое страшное — «совсем запустила её мальчика», который, по её словам, «похудел и осунулся».
Виктор, который всю жизнь был под её сильным влиянием, начал меняться. Он приходил домой с работы хмурый, раздражённый. То, что раньше казалось ему милым, теперь вызывало глухое недовольство. Моя усталость стала для него признаком лени, моя просьба о помощи — проявлением эгоизма. Он всё чаще повторял слова своей матери, сам того не замечая.
— Почему ужин сегодня такой простой? — мог спросить он, ковыряя вилкой в тарелке. — Мама говорит, Марина умела из ничего сделать кулинарный шедевр.
— Ты совсем перестала за собой следить, — бросал он, когда я встречала его в простом домашнем халате. — А ведь женщина должна всегда быть для мужа праздником.
Я пыталась с ним говорить, достучаться.
— Витя, что с тобой происходит? — спрашивала я вечерами, когда сын засыпал. — Мы же были счастливы. Почему ты слушаешь свою маму, а не меня? Она же специально нас ссорит.
— Не выдумывай, — отмахивался он. — Мама просто желает мне добра. Она мудрая женщина. А ты всё воспринимаешь в штыки. Вечно ты чем-то недовольна.
Это было верхом несправедливости. Я, которая годами сносила унизительные сравнения и молчала, оказалась «вечно недовольной».
А потом Зоя Павловна нанесла главный удар. Она «случайно» встретила Марину. Оказалось, та недавно развелась и вернулась в наш город. Свекровь начала постоянно говорить о ней, расписывая в красках, как она похорошела, как успешно у неё идут дела, и как она «с теплотой вспоминает Витеньку».
Однажды свекровь позвонила и пригласила нас на свой юбилей. Я, как обычно, провела у плиты весь предыдущий день, испекла её любимый торт. Мы приехали в ресторан одними из первых. Каково же было моё потрясение, когда через полчаса в зал вошла Зоя Павловна под руку… с Мариной.
— Ой, какая встреча! — картинно всплеснула руками свекровь. — Мариночка, а вот и мой Витенька с семьёй. А это Алина, его жена.
Марина была красива, этого нельзя было отнять. Ухоженная, уверенная в себе, в элегантном платье, она смотрела на меня с вежливым любопытством, словно на музейный экспонат. Весь вечер Зоя Павловна усадила её рядом с Виктором. Они вспоминали институтские годы, общих знакомых, смеялись. Свекровь постоянно подливала масла в огонь, обращаясь к сыну: «А помнишь, как вы?..». Я сидела рядом, как чужая, и чувствовала, как земля уходит у меня из-под ног. Мой муж, мой Витя, смотрел на свою бывшую любовь так, как давно уже не смотрел на меня.
После того вечера всё покатилось под откос. Виктор стал задерживаться на работе. Уезжал в «командировки» по выходным. Перестал отвечать на мои звонки, когда я спрашивала, где он. Я всё понимала. Он начал встречаться с ней. Но я всё ещё цеплялась за нашу семью, за нашего сына, за наши десять лет. Я надеялась, что это наваждение пройдёт, что он одумается и вернётся.
Я пыталась бороться. Готовила его любимые блюда, покупала новые платья, старалась быть весёлой и беззаботной. Но всё было тщетно. Он смотрел сквозь меня. Он жил уже в другом мире, в мире, где его ждала его «настоящая» любовь, одобренная мамой.
Конец наступил буднично и страшно. Однажды я вернулась домой с Дениской из школы и увидела, что в шкафу нет его вещей. На столе лежала короткая записка: «Алина, прости. Я так больше не могу. Мне нужно время, чтобы во всём разобраться. Поживу пока у мамы».
«Разобраться». Я знала, что он ушёл к другой женщине, к Марине, а называл это «разобраться». Я села на диван и долго сидела в тишине, обнимая испуганного сына. Я не плакала. Слёз не было, внутри всё выжгло дотла.
Я ждала. Неделю, другую. Я звонила ему, но он не брал трубку. Я звонила свекрови, но её телефон был постоянно занят. Я жила в вакууме, в подвешенном состоянии, не зная, что будет дальше. Я всё ещё надеялась. Глупая, наивная дурочка.
Через две недели после его ухода, в субботу утром, в дверь позвонили. На пороге стояла Зоя Павловна. Но это была не та свекровь, которую я знала. Она не была напряжённой или сочувствующей. Она сияла. Её лицо светилось от счастья, глаза блестели. Она была одета в свой лучший костюм и пахла праздничными духами. Она вошла в квартиру, не поздоровавшись, и обвела её хозяйским взглядом, словно оценивая предстоящий фронт работ.
— Ну, здравствуй, — бросила она мне через плечо, проходя в гостиную. — Ремонтик, конечно, придётся сделать. И мебель эту старую выбросить. Мариночка любит современный стиль.
Я стояла в прихожей, ничего не понимая. Мой мозг отказывался воспринимать происходящее.
— Что? Какая Мариночка? — пролепетала я.
Зоя Павловна обернулась и посмотрела на меня с весёлым, почти сочувственным удивлением, как на умственно отсталую. И затем она произнесла фразу, которая стала приговором всей моей жизни. Она сказала это легко, радостно, будто сообщала о выигрыше в лотерею.
— Ой, какая непонятливая! Невестушка, освобождай квартиру моего сына. Он наконец-то сошёлся с бывшей, будут жить здесь.
Я смотрела на её сияющее лицо и не могла поверить, что это происходит наяву. Это был какой-то страшный, абсурдный сон.
— Что значит… освобождай? — выдавила я.
— То и значит, — беззаботно ответила она, поправляя скатерть на столе. — Собирай свои вещички и уезжай. Куда? Ну, это уже твои проблемы. Можешь к маме своей вернуться, в свою деревню. Витя и Марина хотят начать новую жизнь, в своей собственной квартире. Ты же не будешь им мешать, правда? Ты же у нас девочка понимающая.
Она продолжала что-то говорить. О том, что Марина уже присмотрела новые шторы. О том, что Дениске, так и быть, они разрешат приходить по выходным, если он не будет шуметь и мешать молодым. Каждое её слово было как удар молотком по стеклу, которое трескалось, разлеталось на мелкие осколки, и это стекло было моей душой.
Я не помню, как она ушла. Помню только, как сидела на полу посреди комнаты, а мой десятилетний сын гладил меня по голове и говорил: «Мамочка, не плачь, мамочка, пожалуйста, не плачь». И тогда я заплакала. Я плакала так, как никогда в жизни. Это были слёзы боли, унижения, обиды и страшного, всепоглощающего отчаяния. Меня не просто бросил муж. Меня вышвыривали на улицу из дома, который я считала своим, вычёркивали из жизни, как ненужную, отработанную вещь.
Когда первые слёзы иссякли, на их место пришла холодная, звенящая пустота. А потом — ярость. Тупая, бессильная ярость. Я встала. Я посмотрела на стены, на мебель, на фотографии на полках. Наш свадебный портрет, Дениска на утреннике в детском саду, мы втроём на море… Десять лет моей жизни. Десять лет, которые сейчас собирались отдать другой женщине.
И я начала собирать вещи. Но я собирала не только свою одежду и детские игрушки. Я методично, с холодным бешенством, уничтожала все следы нашего прошлого. Я сняла со стен все наши фотографии и сложила их в коробку. Я убрала в чемодан все подарки, которые когда-то дарил мне Виктор. Я собрала все детские рисунки с холодильника. Я сняла с окон шторы, которые выбирала с такой любовью. Я хотела оставить им голые стены. Пустоту. Такую же, какая была у меня внутри.
Я позвонила своей маме. Она, услышав мой срывающийся голос, сказала только одно: «Доченька, приезжай домой».
Через три дня, когда я уже почти всё упаковала, позвонил Виктор. Его голос в трубке звучал виновато и неуверенно.
— Алина, привет. Мама сказала, она с тобой поговорила…
— Поговорила? — переспросила я, и мой голос был спокоен до неестественности. — Витя, она пришла и объявила, что я должна освободить квартиру для тебя и твоей новой старой жизни. Это называется «поговорила»?
— Алин, ну пойми, так будет лучше для всех, — забормотал он. — Мы с Мариной… это… это судьба. Так должно было случиться. Мама считает, что…
— Мне плевать, что считает твоя мама! — я не выдержала и закричала. — А ты? Ты что-то считаешь? Или у тебя своего мнения нет? У тебя есть сын, Витя! Ты подумал о том, что ты не просто меня, ты и его выгоняешь на улицу?
— Я буду помогать, — жалко пролепетал он. — Буду присылать деньги. Дениска может приезжать, когда захочет.
— Спасибо за одолжение, — процедила я. — Можешь не утруждаться. Для нас с Денисом ты умер. В тот день, когда ушёл. А сегодня умер окончательно.
Я бросила трубку.
На следующий день за нами приехал мой двоюродный брат. Мы грузили коробки в его старенькую машину под любопытными взглядами соседей. Когда я в последний раз закрывала дверь квартиры, я не чувствовала ничего. Ни боли, ни сожаления. Только холод.
Мы вернулись в мой родной городок. Вернулись в мою детскую комнату в маминой двухкомнатной квартире. Мы с Денисом и мама, втроём. Это было возвращение в прошлое, которое казалось поражением. Я потеряла всё: мужа, дом, привычную жизнь.
Первый год был самым страшным. Я искала работу, устраивала Дениса в новую школу. Он очень скучал по своему дому, по друзьям, по отцу. Он часто плакал по ночам, и я не знала, как его утешить. Как объяснить ему, что папа променял его на другую жизнь, в которой для нас не нашлось места?
Я ничего не знала о их жизни. Я оборвала все контакты. Но мир тесен. Иногда до меня долетали слухи через общих знакомых. Говорили, что Виктор и Марина пышно отпраздновали новоселье. Что Зоя Павловна не может на них нарадоваться. Что они сделали в квартире дорогой ремонт. Каждое такое известие было как укол раскалённой иглой в старую рану.
Но время — лучший лекарь. Потихоньку боль притупилась. Я нашла работу. Денис привык к новой школе, у него появились друзья. Наша маленькая семья, состоящая из трёх поколений женщин, научилась жить заново. Мы жили очень скромно, но мы были вместе. И в нашем доме не было места для лжи и предательства.
Прошло пять лет. Однажды мне на городской номер позвонила женщина. Я не сразу узнала её голос. Это была двоюродная сестра Виктора.
— Алина, здравствуй, — говорила она смущённо. — Ты извини, что я звоню. Только, пожалуйста, не бросай трубку. У нас тут беда. Зоя Павловна… она слегла. Инсульт. Лежит, не говорит, не двигается.
Я молчала.
— Марина эта… — продолжала сестра, — покрутилась месяц и съехала. Сказала, что не нанималась сиделкой. И Витька один с ней остался. Он совсем с ума сходит, ничего не может. Он… он просил тебе позвонить. Просил, чтобы ты приехала.
Я слушала её и не чувствовала ничего. Ни сочувствия, ни злорадства. Пустоту.
— Передай Виктору, — медленно сказала я, — что я не могу приехать. У меня своя жизнь. И своя больная мама, о которой нужно заботиться.
Я повесила трубку. Вечером, укладывая свою маму спать, я смотрела на её умиротворённое, родное лицо. И я думала о том, что справедливость иногда всё-таки бывает. Не громкая, не мстительная, а тихая и неотвратимая, как само время. Я не знаю, что стало с ними дальше. И не хочу знать.
Я потеряла десять лет жизни, веру в любовь и дом, который так и не стал моим. Но я обрела нечто большее. Я обрела себя. И я точно знаю, что мой настоящий дом — это не стены и не мебель. Мой дом там, где меня любят и никогда не попросят его освободить.
