Мой день рождения начался как сказка.
Солнце ласково струилось по стенам спальни, будто золотая вуаль, накинутая на мой особенный день. Я проснулась с улыбкой — тридцать два года, но чувствовала себя на двадцать пять. Михаил, мой муж, лежал рядом, всё ещё в полудрёме, но уже протянул руку, чтобы обнять меня.
— С днём рождения, моя королева, — прошептал он, целуя в висок.
Я улыбнулась. Он всегда умел говорить красиво. Всегда знал, когда подарить цветы, когда написать стихи, когда заказать столик в дорогом ресторане. Он был из тех мужчин, что умеют дарить иллюзию совершенства. И я верила в эту иллюзию. Вернее — хотела верить.
Потому что Михаил был не просто мужем. Он был «богемой».
Так его называли все: друзья, коллеги, журналисты, светские хроникёры. Он — художник, галерист, человек, чьи выставки открывали министры, а картины покупали олигархи «для интерьера». Он носил льняные пиджаки без галстука, цитировал Бродского на вечеринках и умел молчать так, будто это — высшая форма искусства.
А я? Я была «простушкой из провинции», как однажды сказала его тётя Валя на семейном ужине. «Но ничего, милочка, главное — душа. Хотя… ну, ты понимаешь…» — добавила она, глядя на мои кеды вместо лодочек.
Я тогда только улыбнулась. Проглотила обиду. Подумала: «Семья — это святое. Надо терпеть».
Но в день моего тридцать второго дня рождения терпеть я больше не собиралась.
Вечером нас ждал ужин в загородном особняке его родителей — огромный дом с колоннами, фонтаном и охраной у ворот. Там всегда пахло дорогим парфюмом, воском и… превосходством. Его мать, Элеонора Петровна, была бывшей актрисой, а отец — потомственным интеллигентом, переводчиком с французского, который до сих пор подписывался «барон фон Штейн» — хотя никакого баронства в роду не было, кроме выдуманного им самим.
«Мы не просто семья, мы — культурный код», — любил повторять Михаил.
Я тогда смеялась. Думала, он шутит.
Гости собрались к восьми. Я выбрала платье — не слишком вызывающее, но и не скромное. Бежевое, с вышивкой, купленное в бутике, где я впервые потратила больше десяти тысяч за одну вещь. Михаил одобрил:
— Ты выглядишь как муза. Как та, что вдохновляла Модильяни на голодные ночи.
Я улыбнулась. Ему нравилось сравнивать меня с кем-то из искусства. Это делало меня «приемлемой» для его круга.
Но приём начался не с комплиментов.
Едва я переступила порог, тётя Валя, уже с бокалом белого вина в руке, громко произнесла:
— О, вот и наша именинница! Как же мило — пришла в *этом*. Надеюсь, это не из «Рынка»?
Смешки. Лёгкие. Вежливые. Но смешки.
Я сделала вид, что не расслышала. Подошла к Михаилу, который стоял у камина и беседовал с каким-то критиком. Он обнял меня за талию, поцеловал в щёку — но не представил. Не сказал: «Это моя жена, сегодня её день рождения». Просто продолжил разговор о «новой воле в абстрактном экспрессионизме».
Я отошла к бару. Заказала себе бокал игристого. Решила не думать о мелочах.
Но мелочи стали наступать одна за другой.
— А ты, Лера, чем занимаешься, кроме как Михаила вдохновляешь? — спросила двоюродная сестра мужа, Катя, которая «работала в Vogue» (на самом деле — оформляла подписки).
— Я дизайнер интерьеров, — ответила я. — Открыла свою студию год назад.
— О-о-о, — протянула она, приподняв бровь. — То есть ты… *украшаешь* чужие дома? Как милая!
Опять смешки. Теперь уже громче.
— Ну, ты же понимаешь, — вмешалась тётя Валя, — у нас в семье все творческие. Поэты, художники, музыканты. А ты… ну, ты — *практичная*. Это тоже хорошо. Кто-то должен же платить по счетам, верно?
Я почувствовала, как внутри что-то сжимается. Как будто кто-то вложил мне в грудь раскалённый камень.
Михаил стоял в трёх метрах. Слушал. Улыбался. Не вмешивался.
Я подошла к нему.
— Мне неловко, — тихо сказала я.
Он пожал плечами:
— Не обращай внимания. Они такие. Это их юмор.
— Это не юмор. Это издевательство.
— Ну, не преувеличивай. Ты же знаешь, как они любят пошутить.
— Они не шутят. Они унижают.
Он посмотрел на меня. В его глазах не было ни злости, ни сочувствия. Было… безразличие.
— Лер, ты слишком остро реагируешь. Просто расслабься. Это твой день. Наслаждайся.
Я отошла. Потому что поняла: он не защитит меня. Он никогда не защищал. Он просто наблюдал. Как зритель на спектакле, где я — главная жертва.
Когда подали торт — огромный, с золотыми брызгами и надписью «Нашей Музе», — Элеонора Петровна встала и взяла микрофон.
— Дорогие гости! Сегодня особенный вечер. Мы празднуем день рождения… — она сделала паузу, будто забыла моё имя, — Валерия. Да, Валерии. Жены нашего дорогого Миши.
— Лера — человек простой, скромный, из… — она улыбнулась, — …очень *скромной* семьи. Но! Она сумела завоевать сердце нашего Михаила. А это, поверьте, не каждому под силу. Ведь Михаил — богема. Он — воздух, он — искусство, он — дух времени. А Лера… — она снова улыбнулась, — …она — земля. Надёжная, твёрдая. Так что, дорогая, спасибо тебе за то, что ты *приземляешь* нашего гения.
Аплодисменты. Смех. Кто-то даже крикнул: «Браво!»
Я сидела, сжав кулаки под столом. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться наружу.
Михаил сидел рядом. Пил вино. Улыбался. Гордился, наверное, речью своей матери.
Я встала.
— Спасибо, — сказала я, беря микрофон. Голос дрожал, но я не дала ему сорваться. — Спасибо всем за поздравления. Особенно — за такие… *трогательные* слова.
Пауза. Все замерли. Они не ожидали, что я заговорю.
— Я действительно из семьи, где не было особняков, галерей и фамильных бриллиантов. Мой отец — учитель физики. Мама — медсестра. Они работали по две смены, чтобы я могла учиться. Чтобы я могла *мечтать*.
Я посмотрела на Михаила. Он перестал улыбаться.
— Я не богема. Я не цитирую французских поэтов и не ношу льняные пиджаки. Я — дизайнер. Я создаю пространства, в которых люди чувствуют себя счастливыми. Я не витаю в облаках. Я строю реальность. И знаете что? Это тоже искусство.
Тишина. Полная.
— Но сегодня я не об этом. Сегодня я хочу сказать спасибо… моему мужу. За то, что он всегда молчит, когда меня унижают. За то, что он считает, что «это просто шутки». За то, что он позволяет своей семье говорить обо мне, как о чем-то… *менее значимом*.
Михаил встал.
— Лера, ты что…
— Сиди, — сказала я. — Это мой день. Мой торт. Мой микрофон.
Я повернулась к гостям.
— Я долго терпела. Думала: «Семья — это важно. Надо быть терпимой». Но знаете, что я поняла? Терпимость — это не добродетель. Это слабость. А я больше не хочу быть слабой.
Я поставила бокал на стол. Громко. Звонко.
— С сегодняшнего дня я больше не «муза». Не «земля». Не «девочка из нищебродов». Я — Валерия. И я заслуживаю уважения. Даже если не ношу Chanel и не цитирую Верлена.
Я сняла с пальца обручальное кольцо. Положила его на тарелку с тортом. Рядом с надписью «Нашей Музе».
— Михаил, ты можешь оставить его себе. На память. О том, как ты предал человека, который любил тебя больше, чем ты заслуживал.
И я пошла к выходу.
Никто не останавливал меня. Никто не звал. Только шёпот. Только взгляды. Только Михаил, стоящий посреди зала, с бокалом в руке и пустым лицом.
Я не плакала. Ни в машине, ни дома. Я просто сидела на полу в своей гостиной, в платье стоимостью в половину моей месячной выручки, и смотрела в потолок.
Через два часа зазвонил телефон. Михаил.
— Ты сошла с ума? — кричал он. — Ты устроила скандал! Ты опозорила меня!
— Я? Опозорила? — засмеялась я. — Нет, Михаил. Ты опозорил *себя*. Ты позволил своей семье унизить жену. И молчал. Как всегда.
— Это была шутка! Они не серьёзно!
— А я — серьёзно. Я ухожу. Окончательно.
— Ты никуда не уйдёшь. У тебя нет денег. Нет связей. Ты — никто без меня.
— Вот именно. Я — никто *с тобой*. Потому что рядом с тобой я перестала быть собой. Я стала «женой Михаила». «Музой». «Землёй». А я хочу быть — Валерией.
Он бросил трубку.
Я улыбнулась.
На следующий день я сняла деньги с нашего общего счёта — ровно половину. По закону — моё. Потом позвонила адвокату. Начала процедуру развода.
Михаил пытался меня «успокоить». Присылал цветы. Писал стихи. Даже приезжал с коленопреклонённой речью: «Я был слеп. Я не ценил тебя. Прости».
Я не открыла дверь.
Через неделю его мать позвонила мне.
— Валерия, выслушай меня как взрослая женщина. Ты совершила ошибку. Ты бросила мужчину, который дал тебе всё. Ты не найдёшь лучше.
— Элеонора Петровна, — спокойно ответила я, — я не ищу «лучше». Я ищу «равного». А ваш сын — не равный. Он — зритель. А я больше не хочу быть актрисой в его спектакле.
Она бросила трубку.
Я улыбнулась.
Прошло три месяца.
Моя студия интерьеров стала набирать обороты. Я взяла в аренду новое помещение. Наняла двух помощников. Перестала бояться больших проектов.
Однажды ко мне пришёл клиент — владелец сети ресторанов. Хотел сделать апартаменты для VIP-гостей. Мы встретились. Поговорили. Он был впечатлён моим портфолио. Особенно — проектом загородного дома, который я сделала в стиле «тихой роскоши».
— Вы удивительный человек, — сказал он. — У вас есть вкус. И… стержень.
Я улыбнулась.
— Стержень — это когда тебя унижают, а ты не ломаешься. А становишься сильнее.
Он кивнул.
— Мне нравится. Я хочу, чтобы вы оформили мой новый лофт. И… ещё один проект. У меня есть друг — владелец галереи. Он ищет дизайнера для реконструкции. Может, познакомлю вас?
Я согласилась.
Галерея находилась в центре города. Современное здание, стекло, бетон, пространство. Владелец — мужчина лет сорока, спокойный, с умными глазами. Он показал мне помещение. Рассказал, чего хочет.
— Мне нужно, чтобы пространство *дышало*. Чтобы посетитель чувствовал себя… как в храме искусства. Но без пафоса.
— Поняла, — сказала я. — Искусство должно быть доступным. Но не дешёвым.
Он улыбнулся.
— Вы — именно тот человек, который мне нужен.
Мы договорились о сроках. Я ушла.
Через неделю я прислала ему концепт. Он был в восторге.
— Вы гений, — написал он. — Когда начнём?
— Через две недели, — ответила я. — Как раз освобожусь от текущих проектов.
Он пригласил меня на открытие своей новой выставки — «Искусство быть собой».
Я пришла.
В чёрном платье. Без каблуков. С прямой спиной.
Галерея была полна. Шампанское, закуски, люди в дорогих нарядах. Я стояла у стены, наблюдала.
И вдруг увидела *его*.
Михаила.
Он стоял у картины — большой, абстрактной, с яркими мазками. Рядом — его мать. Они что-то обсуждали. Он смеялся. Выглядел… как всегда. Богема.
Он меня не заметил.
Я подошла к владельцу галереи — Артёму.
— Вы знаете Михаила Штейна? — спросила я.
— Конечно, — кивнул он. — Он — художник. Его работы у меня выставлялись. Но… — он понизил голос, — он слишком много о себе думает. Последний раз мы с ним поссорились. Он хотел, чтобы я поставил его картину в центр зала. Я отказал. Он обиделся. Больше не приходил.
Я улыбнулась.
— А вы — молодец.
Он посмотрел на меня.
— Вы его знаете?
— ЗналА. Бывший муж.
Он присвистнул.
— Ого. И как… выдержала?
— Не выдержала. Ушла.
Он протянул мне бокал.
— За смелость.
Мы чокнулись.
В этот момент Михаил повернулся. И увидел меня.
Его лицо изменилось. Он подошёл.
— Лера? Ты… здесь?
— Валерия, — поправила я. — И да. Я здесь. Дизайнер этого пространства.
Он огляделся. Понял.
— Ты… сделала это?
— Да. Я сделала так, чтобы искусство *дышало*. Без пафоса.
Он молчал.
— Красиво, правда? — спросила я. — Просто. Элегантно. Без лишнего.
Он кивнул. Потом тихо сказал:
— Я скучаю по тебе.
— А я — нет, — ответила я. — Я скучаю по той, кем была *до тебя*. Но она умерла. В тот день. На том торте.
Он опустил глаза.
— Я был… неправ.
— Ты был *трусом*, — сказала я. — И это хуже.
Я отошла. Больше не оглядывалась.
Прошёл год.
Моя студия стала одной из самых востребованных в городе. Я открыла филиал в другом городе. Писали обо мне в журналах. Приглашали на конференции.
Михаил… его карьера пошла на спад. Говорили, он «потерял вдохновение». Его мать звонила мне раз в месяц — то с угрозами, то с мольбами. Я не брала трубку.
Однажды я получила приглашение на благотворительный аукцион. Организатор — фонд поддержки молодых художников. Я решила сходить.
Зал был роскошный. Люди — нарядные. Я — в простом сером платье. Без украшений. Но с уверенностью.
И снова — он.
Михаил стоял у барной стойки. Выглядел… уставшим. Постаревшим. Его пиджак был помят. Взгляд — тусклый.
Он увидел меня. Подошёл.
— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он.
— Спасибо. Ты — нет.
Он усмехнулся.
— Заслужил.
— Да.
Мы помолчали.
— Я женился, — вдруг сказал он.
Я кивнула.
— Поздравляю.
— Она… из «нужной» семьи. Маме нравится.
— Значит, всё по плану.
— Она… не ты.
— К счастью, для неё.
Он вздохнул.
— Я думал, ты будешь злой. Обрадуешься моим неудачам.
— Нет, — сказала я. — Мне всё равно. Ты перестал быть частью моей жизни. Ты — эпизод. Неудачный. Но поучительный.
Он посмотрел на меня. В его глазах — что-то вроде уважения.
— Ты стала… сильнее.
— Я всегда была сильной. Просто ты не видел.
Он кивнул. Отшёл.
Я осталась одна. Выпила шампанского. Посмотрела на картины.
И вдруг поняла: я не хочу мести. Мне не нужно его падение. Мне не нужно его страдание.
Мне нужно… моё счастье.
И оно — здесь. В моих проектах. В моей студии. В моей свободе.
Я вышла на улицу. Вдохнула ночной воздух.
Через неделю я получила письмо от Михаила. Не по почте. Не по телефону. По старинке — на бумаге. В конверте.
> *«Лера.
> Я пишу тебе в последний раз.
> Ты была права. Во всём.
> Я был трусом. Я боялся своей семьи. Боялся показаться слабым. Боялся потерять статус.
> Но больше всего — я боялся потерять тебя. И потерял.
> Ты научила меня, что любовь — это не спектакль. Это — выбор. Каждый день.
> Я сделал неправильный выбор.
> Прости.
> Михаил»*
Я прочитала. Сложила письмо. Положила в ящик стола.
Не для того, чтобы хранить. А для того, чтобы… отпустить.
Сегодня мне тридцать три.
Я праздную одна. В своём новом доме. Который сама спроектировала. Который сама купила.
На столе — торт. Маленький. Без золотых брызг. С надписью: *«Мне — всё»*.
Я зажгла свечи. Задула.
Загадала желание.
Не о любви. Не о деньгах. Не о славе.
Я загадала: *«Чтобы я никогда больше не боялась быть собой»*.
И знаете что?
Я уверена — оно сбудется.
Потому что месть — это не когда ты ломаешь другого.
Месть — это когда ты становишься *себя*.
Настоящей.
Сильной.
Свободной.
Я не богема.
Но я — месть.
И это лучше, чем всё, что у них есть.
