— Она поживёт у нас. Ненадолго.
Голос Степана, слишком громкий в привычной тишине квартиры, ударил Ирину по ушам раньше, чем она успела снять туфли. Он стоял посреди её гостиной, массивный, неуклюжий, и пытался своей широкой спиной загородить диван. Но он не мог загородить всё. Из-за его плеча виднелся угол потёртого чемодана на колёсиках и пара грязных кед, нагло впечатавшихся в светлый ковёр. А в кресле, сжавшись в комок под безразмерной чёрной толстовкой, сидело оно. Существо лет пятнадцати, с насупленным лицом и взглядом, который сверлил дыру где-то в районе плинтуса. Дочь Степана. Катя.
Ирина медленно, с выверенной точностью, поставила сумку на полку в прихожей. Щёлкнул замок. Она положила ключи в фарфоровую тарелочку. Каждый её жест был ритуалом, способом вернуть себе контроль над пространством, которое только что было грубо нарушено. Воздух в квартире стал другим. К привычному запаху её парфюма и кофейных зёрен примешался чужой, кисловатый дух подросткового пота, дорожной пыли и чего-то ещё — застарелой обиды.
— Что это? — спросила она ровно, глядя не на мужа, а на чемодан. Этот предмет был главным нарушителем. Не девочка, сгорбившаяся в кресле, а именно этот уродливый пластиковый ящик, который своим присутствием заявлял права на территорию.
— Ир, ну ты же слышала. Это Катя. У неё там… с матерью совсем плохо. Она поживёт с нами, пока всё не уляжется, — Степан сделал шаг в её сторону, вытянув руки в примирительном жесте. Он был похож на дрессировщика, который пытается успокоить хищника, не зная, набросится тот или позволит себя погладить.
Ирина проигнорировала и жест, и его заискивающий тон. Она прошла мимо него в гостиную, её каблуки отчётливо цокали по ламинату. Она остановилась в двух метрах от кресла. Девочка не подняла головы. Из-под капюшона торчали наушники, но Ирина знала — музыки там нет. Это была просто броня, способ отгородиться от мира, в который её только что насильно впихнули.
Ирина обвела взглядом свою гостиную. Её гостиную. Где каждая книга на полке стояла в строго определённом порядке. Где диванные подушки были взбиты под единственно верным углом. И сейчас посреди этого выстроенного ею порядка сидел чужеродный элемент и стоял его уродливый чемодан, оставляя на её ковре грязные разводы от колёсиков. Это было не просто вторжение. Это было осквернение.
— Ты сказал «у нас», — произнесла она, поворачиваясь к Степану. В её голосе не было ни крика, ни упрёка. Только холодная, препарирующая констатация факта. — Ты имел в виду «в моей квартире»? В той самой, в которую ты переехал два года назад с одним спортивным баулом?
Степан сдулся. Его плечи опустились, лицо приобрело то самое выражение побитой собаки, которое Ирина так ненавидела. Он начал что-то говорить про безвыходную ситуацию, про то, что бывшая жена совсем слетела с катушек, про дочерний долг. Ирина не слушала. Она смотрела на него, и видела не мужа, а просто мужчину. Мужчину, который притащил свои проблемы со своего прошлого в её настоящее и поставил их посреди её гостиной, ожидая, что она будет их решать.
— Надолго? — перебила она его бессвязное бормотание.
Вопрос застал его врасплох.
— Я же говорю… пока не утрясётся всё… Может, неделя, может, две…
Ирина кивнула. Не ему. Своим мыслям. Она не стала больше ничего говорить. Она молча развернулась и пошла в сторону спальни. Степан смотрел ей вслед, его лицо выражало смесь облегчения и нарастающей тревоги. Он решил, что буря миновала. Он решил, что она смирилась. Он не знал, что буря ещё даже не начиналась. Она просто ушла за орудиями.
Степан выдохнул. Он не знал, что задерживал дыхание, пока лёгкие вдруг не потребовали своё. Она ушла в спальню. Не кричала, не била посуду, не начала швырять его вещи. Просто ушла. Для него, привыкшего к бурным и всегда предсказуемым скандалам его бывшей жены, эта тишина была знаком капитуляции. Он победил. Он протащил своего троянского коня в эту крепость чистоты и порядка, и крепость не устояла. Он даже почувствовал укол мужской гордости. Он — глава семьи, он решает.
Он повернулся к дочери, пытаясь изобразить на лице ободряющую улыбку.
— Вот видишь. Всё нормально. Ирина просто устала после работы, ей нужно привыкнуть. Сейчас она выйдет, познакомимся по-человечески. Катя не ответила. Она продолжала сверлить взглядом плинтус, её челюсти были сжаты так сильно, что на щеках проступили желваки. Она не разделяла его оптимизма. Она, в отличие от отца, чувствовала исходящий от этой квартиры холод не как температуру, а как состояние вещества.
В этот момент из спальни вышла Ирина. В её руках были две пухлые подушки в белоснежных наволочках и аккуратно сложенное шерстяное одеяло. Степан просиял. Вот оно! Проявление заботы. Она готовит девочке место на диване. Он уже открыл рот, чтобы сказать что-то вроде: «Спасибо, дорогая, я знал, что ты поймёшь», но слова застряли в горле.
Ирина не посмотрела в их сторону. Её лицо было абсолютно непроницаемым, как у человека, выполняющего давно заученную, рутинную работу. Она прошла через гостиную, мимо них, мимо чемодана, и направилась прямо к входной двери. Степан и Катя, как два зрителя на странном спектакле, молча проводили её взглядами. Она подошла к двери, одной рукой повернула ручку замка, второй — щеколду. Дверь со слабым шипением гидравлического доводчика открылась, впуская в прихожую прохладный, пахнущий пылью и чем-то ещё, подъездный воздух.
Не говоря ни слова, Ирина наклонилась и аккуратно положила обе подушки на резиновый коврик перед дверью. Одну рядом с другой. Сверху она так же методично расстелила одеяло, создав некое подобие уютного гнезда на грязном полу лестничной клетки. Степан смотрел на это, и его мозг отказывался обрабатывать информацию. Что это? Какая-то странная шутка? Перформанс?
Закончив с постельными принадлежностями, Ирина выпрямилась, вернулась к фарфоровой тарелочке в прихожей, взяла оттуда связку ключей. Его ключей, от его машины. Брелок с логотипом автомобиля глухо брякнул. Она снова подошла к открытой двери и, не целясь, бросила ключи на одеяло. Они упали беззвучно, утонув в мягкой шерсти.
Только тогда Степан обрёл дар речи. Его голос был хриплым и чужим.
— Что ты делаешь?
Ирина повернула голову и впервые за всё это время посмотрела прямо на него. Её глаза были спокойными и холодными, как зимнее небо.
— Обустраиваю вам жильё, — ответила она ледяным тоном. В нём не было ненависти, только безразличие патологоанатома к своему рабочему материалу. — Раз ты принимаешь решения о том, кто живёт в моей квартире, без меня, значит, ты больше не являешься её жильцом.
Она сделала шаг назад, в квартиру. Её рука легла на дверную ручку.
— Можете переночевать на лестничной клетке или в машине. Решайте семейные проблемы вместе. Но за пределами моей собственности.
Степан стоял на лестничной клетке перед импровизированной постелью, и унижение обжигало его, как кислота. Он слышал, как за дверью щёлкнули замки — один, потом второй. Этот звук был окончательным и бесповоротным, как удар молотка судьи. Рядом застыла Катя, её лицо было бледным и непроницаемым, но в глазах плескалась смесь страха и злого торжества. Она смотрела на отца, и во взгляде её читался немой вопрос: «Ну что, герой? Что теперь?» Он был её единственной надеждой, её последним бастионом, и этот бастион только что сдали без единого выстрела.
Он не мог остаться здесь. Ночевать на коврике, как бездомная собака, на глазах у собственной дочери — это было бы концом всего. Это было бы признанием того, что он — никто. Пустое место. Он нащупал в кармане свои ключи. Не от машины, те сиротливо лежали на одеяле, а от квартиры. От её квартиры. Дрожащими пальцами он вставил ключ в скважину. Металл нехотя поддался, замок провернулся с сухим, протестующим скрежетом. Он толкнул дверь.
Ирина сидела в гостиной, в своём кресле. Она не ушла в спальню, не спряталась. Она ждала. На коленях у неё лежала раскрытая книга, рядом на столике дымилась чашка чая. Она подняла на него взгляд поверх оправы очков, и в этом взгляде не было ни удивления, ни гнева. Только холодное, отстранённое любопытство исследователя, наблюдающего за поведением лабораторных крыс.
— Я не позволю тебе так со мной поступать. И с ней, — выговорил Степан, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. Он сделал шаг внутрь, затаскивая за собой подушки и одеяло, как побитый солдат, подбирающий на поле боя своё брошенное знамя. Ирина молча опустила глаза обратно в книгу. Она не ответила. Она просто вычеркнула его из своего мира. Он мог говорить, кричать, ходить по комнате — для неё он перестал существовать. Он превратился в шум. В назойливую муху, на которую не стоит тратить силы, чтобы прихлопнуть.
Так началась их новая жизнь. Жизнь оккупантов на чужой территории. Они расположились на диване в гостиной. Чемодан Кати стоял в углу, как надгробный камень их прежним отношениям. Утром Ирина вставала, как всегда, в семь. Она на час запиралась в ванной. Из-за двери доносился шум воды, запах её геля для душа — терпкий, цитрусовый. Когда она выходила, в ванной было парко и пахло чужой, недосягаемой чистотой. Она варила себе кофе на кухне — ровно одну чашку. Аромат заполнял всю квартиру, мучительный и дразнящий. Она одевалась, красилась, и уходила на работу, не бросив в их сторону ни единого взгляда, словно они были частью интерьера.
Днём они были одни. Степан пытался говорить с Катей, но она либо молчала, уставившись в телефон, либо отвечала односложно. Её молчание было обвинением. Она молча спрашивала его, как он, взрослый мужчина, мог допустить такое унижение. Вечером всё повторялось. Ирина возвращалась, проходила в спальню, переодевалась. Её комната стала для них запретной зоной. Дверь туда всегда была плотно закрыта. Потом она выходила на кухню.
Это был самый жестокий ритуал. Она доставала из холодильника продукты. Стейк из мраморной говядины. Свежие овощи. Она неспешно готовила ужин. На одного. Шипение масла на раскалённой сковороде, аромат жареного мяса с чесноком и розмарином, хруст нарезаемого салата — все эти звуки и запахи были пыткой. Они сидели в гостиной, давясь бутербродами с дешёвой колбасой, которую Степан днём покупал в магазине, и слушали, как она ужинает. Как звенят её столовые приборы о тарелку. Как она наливает себе бокал вина.
Степан не выдержал на третий день. Он вошёл на кухню, когда она как раз выкладывала на тарелку свой идеальный, сочный стейк.
— Ира, мы не можем так жить. Это ненормально. Поговори со мной. Она взяла вилку и нож. Аккуратно отрезала первый кусочек. Посмотрела на него. Не на Степана. А именно на кусок мяса на своей вилке.
— Продукты в холодильнике — мои. Плита, посуда, стол, за которым ты стоишь, — тоже мои. Ты здесь гость. Незваный гость. А гостей, как известно, не кормят, если хозяева этого не желают.
Она отправила мясо в рот и стала медленно жевать, глядя на него в упор. Её взгляд был абсолютно пустым. В этот момент Степан понял, что это не блокада, которую можно прорвать. Это было медленное, методичное удушение. И кислорода в этой квартире с каждым часом становилось всё меньше.
Наступил четвёртый день. Воздух в квартире загустел, превратился в вязкую, неподвижную субстанцию, в которой было трудно дышать. Тишина больше не была просто отсутствием звука. Она обрела вес. Она давила на барабанные перепонки, на плечи, на череп. Единственными звуками были гудение холодильника и тихое, почти неслышное скольжение пальца Кати по экрану телефона. Степан перестал даже пытаться что-то исправить. Он просто существовал в этом пространстве, съёжившись на краю дивана, чувствуя себя старой, ненужной мебелью, которую скоро вынесут на помойку. Он проиграл. Проиграл не в битве, а в изнуряющей осаде, где его противник даже не счёл нужным показаться на стене крепости.
Развязка наступила из-за чашки. Белой фарфоровой чашки с тонкой золотой каймой, которую Ирине подарила мать. Это была её чашка. Единственная, из которой она пила утренний кофе. Никто, даже Степан, никогда к ней не прикасался.
Катя встала с кресла. Её движения были медленными, демонстративно ленивыми. Она подошла к кухонному шкафчику, открыла его и, проигнорировав целый ряд одинаковых стеклянных кружек, потянулась и сняла с полки именно ту, белую. Она действовала с угрюмой, подростковой решимостью, это был её маленький бунт, её способ показать, что она тоже здесь, что она существует. Она поставила чашку на столешницу и потянулась к чайнику.
Ирина, которая в этот момент резала лимон на доске, замерла. Её рука с ножом остановилась в миллиметре от жёлтой кожуры. Она не повернула головы. Но всё её тело напряглось, как натянутая струна.
— Поставь, — произнесла она. Голос был тихим, лишённым всяких эмоций, но в нём была твёрдость стали. Он прорезал густую тишину, как скальпель.
Катя вздрогнула, но не подчинилась. Она сделала вид, что не расслышала, и нажала кнопку на электрическом чайнике. Он недовольно щёлкнул и начал закипать.
— Я сказала, поставь её на место, — повторила Ирина, на этот раз чуть громче, отчётливо чеканя каждое слово. Она медленно повернула голову. Её взгляд был прикован к руке девочки, лежащей рядом с запретным предметом.
В этот момент в Степане что-то взорвалось. Четыре дня унижения, молчания, презрения — всё это спрессовалось в один тугой, раскалённый ком и ударило ему в голову. Это была просто чашка! Чёртова фарфоровая чашка! И эта женщина, его жена, ставила эту вещь выше живого человека, его ребёнка.
— Да что с тобой не так?! — рявкнул он, вскакивая с дивана. Его лицо пошло красными пятнами. — Это ребёнок, она просто хочет чаю! Тебе жалко чашки? Ты совсем с ума сошла в своей стерильности?!
Ирина медленно положила нож на доску. Очень медленно. Она повернулась к нему всем телом. И впервые за четыре дня она посмотрела ему прямо в глаза. Он ожидал крика, ярости, чего угодно. Но её лицо было спокойным. Пугающе спокойным.
— Дело не в чашке, Стёпа, — сказала она тихо. — Дело в том, что ни ты, ни твоё… отродье, не понимаете простых вещей. Вы находитесь здесь не по праву. Вы — грязь, которую я терплю на своём ковре. И я устала терпеть.
— Чтобы твоей доченьки к утру не было в моей квартире! Я тебя с улицы подобрала к себе, но её я ютить в своей квартире не собираюсь! Ты меня услышал?!
Слово «отродье» ударило по нему, как физический удар. Он задохнулся от возмущения.
— Ты… ты не смеешь так говорить о моей дочери! Кто ты такая вообще? Возомнила себя королевой? Я твой муж!
Она усмехнулась. Это была не усмешка, а гримаса, исказившая её красивые черты.
— Муж? Ты перестал быть моим мужем в тот момент, когда решил, что можешь привести в мой дом своё прошлое и поставить его посреди моей гостиной, не спросив меня. Ты — приживала. Нахлебник, которого я пустила к себе из жалости, потому что ты ныл, как тебе плохо живётся. И ты решил, что получил право голоса?
Она сделала шаг к нему. Катя, забыв про чайник, застыла у столешницы, наблюдая за ними широко раскрытыми глазами. Она была и причиной, и зрителем этого страшного спектакля.
— Вон, — выдохнула Ирина, и в этом выдохе было больше яда, чем в любом крике. Потом её голос набрал силу, превращаясь в холодный, звенящий металл. — Чтобы к утру её здесь не было. Слышишь меня? Её. Вещи свои можешь забрать потом. А она должна исчезнуть.
Степан стоял, раздавленный. Последние слова отбросили его назад, к дивану. Он смотрел на Ирину, и видел перед собой не женщину, которую любил, а чужого, безжалостного судью, выносящего приговор. И он понял. Война была проиграна ещё до её начала. Он пытался захватить чужую крепость, когда ему нужно было просто построить свой шалаш для себя и своего ребёнка.
Он ничего больше не сказал Ирине. Он посмотрел на Катю. Девочка стояла бледная, как полотно, и смотрела на него. В её глазах больше не было презрения. Только страх и растерянность. В этот момент она снова стала маленькой девочкой, которую привезли в чужой, страшный дом. И он был единственным, кто мог её отсюда забрать.
Он молча прошёл мимо оцепеневшей Ирины в гостиную. Подошёл к уродливому чемодану, который так и простоял все эти дни в углу, как памятник его глупости. Он расстегнул молнию и начал быстро, но аккуратно складывать туда немногочисленные Катины вещи, разбросанные по дивану. Толстовку, джинсы, пару футболок.
— Собирайся, — тихо сказал он, не глядя на дочь. Она, словно очнувшись от оцепенения, метнулась к креслу, выдернула из розетки зарядку от телефона. Потом, помедлив секунду, подошла к кухне. Не глядя на Ирину, она взяла со столешницы ту самую белую чашку, подошла к раковине, ополоснула её и аккуратно поставила на сушилку. Это был её ответ. Безмолвный и окончательный.
Через пять минут они стояли в прихожей. Степан поднял чемодан. Он казался невероятно тяжёлым. Он повернул ручку. Дверь открылась, впуская в квартиру тот же самый запах подъездной пыли. Он шагнул за порог. Катя вышла за ним. Он не оглянулся. Он просто закрыл за собой дверь. Щелчок замка прозвучал тихо, почти буднично. Они остались на лестничной клетке. Но теперь это было не поражение. Это было освобождение…
