Маргарите исполнилось 56, но она не чувствовала себя ни бабушкой, ни «женщиной в возрасте». С утра — пробежка, днём — дела, вечером — книги или сериал. А теперь вот новый статус: бабушка. Настоящая. Дочка родила мальчика — первого внука.
— Ну вот, теперь официально: ты у нас бабка, — подмигивал Пётр, — пенсию оформляй и варежки вяжи!
Она отмахивалась:
— Вот только не начинай! Я ещё кому хочешь фору дам. Вон, в роддоме спроси — меня за акушерку приняли!
Дом гудел от гостей — отмечали рождение внука. Трое детей, зятья, невестки, соседи, друзья. Все поздравляли, смеялись, вспоминали, как двадцать лет назад и сами сидели вот так же, с младенцем на руках.
А Пётр сидел с бокалом и молчал. Сначала вроде веселился, потом замкнулся. Выпил чуть больше обычного. Глаза бегали по комнате, словно он что-то искал, но не находил.
Он вспомнил, как утром только зашёл домой с работы, снял куртку и с надеждой плюхнулся на диван — включить футбол, выпить холодного пива. Но не успел открыть банку, как в коридоре раздалось:
— Петя, мусор вынеси, пожалуйста. А потом вот список — сходи в магазин. И не забудь детское пюре, молоко, да, и хлеб!
Он тяжело поднялся. Знал: если не сделает — обидится. Если забудет хоть один пункт — поднимется лекция на полчаса.
Потом была дача: помочь перекопать, вынести старую мебель, промыть баню. Потом — у дочери заклинило кран. Потом — мама Маргариты попросила «провести интернет».
— Мне пятьдесят девять! — пронеслось в голове. — Я хочу тишины. Пива. Телевизора. Просто полежать. Чтобы никто не трогал. Ни дел, ни просьб. Ни этого вечного “Петя, сделай!”
Он никогда не был грубым. Не бил кулаком по столу. Просто… накопилось. И теперь, в этой шумной комнате, в момент, когда все смеялись, он вдруг понял: он не живёт, а всё время исполняет чьи-то поручения. Он не отдыхает — он обслуживает.
И вот, в разгаре вечера, когда выносили торт, он встал. Глаза у него были тяжёлые, губы сжаты.
— Я подаю на развод.
Гул стих. Кто-то засмеялся — решили, что шутка. Но Маргарита уже смотрела на мужа пристально, как будто что-то почувствовала ещё за час до этого момента.
— Повтори, Петя. Только громче, чтобы все услышали.
— Я серьёзно. Устал я. Хочу свободы. Мне пятьдесят девять — а я, как привязанный. Хочу пожить… для себя.
В комнате повисла звенящая тишина. Кто-то поставил бокал, кто-то замер с ложкой у рта. Даже ребёнок на руках у дочери перестал плакать.
— Ты в своём уме? — тихо спросила Маргарита, не повышая голос.
— Я просто хочу… свободы. От быта. От внуков. От твоего расписания на неделю вперёд. Я всё время как будто «при тебе». А хочется просто быть… собой.
Она поставила салатницу на стол. Осторожно вытерла руки о полотенце. И только тогда сказала:
— Завтра подаём. Вместе.
— Я думал, ты… возразишь? Начнёшь отговаривать?
— Не начну. Свободу захотел — получай. Ты взрослый человек, Петя. Сам решай. Только не жди, что я буду цепляться.
Она не хлопнула дверью. Не плакала. Просто ушла на кухню, как будто надо было проверить, не подгорела ли курица.
Через два дня они подали заявление. В ЗАГСе Пётр мялся, будто всё ещё ждал, что Маргарита передумает. А она спокойно подписала бумагу и первой встала из-за стола.
— Квартиру оставляю себе. Тебе будет дача. Всё честно. Прощай, Петя.
Он не ответил. Вышел следом. И в тот момент впервые почувствовал, как сквозняк подхватил его новую, долгожданную «свободу» и унёс в совершенно не ту сторону.
***
Пётр перебрался на дачу. Та самая, которую они строили с Маргаритой в девяностых, на голой земле, вручную, без наёмных бригад. Тогда это казалось романтикой: бетон мешали в старом корыте, ночевали в палатке, ели тушёнку на кирпичах. Сейчас дача казалась сырой, пыльной, глухой.
Но ведь он этого хотел. Свободы. Простой жизни. Без шумных праздников, без разговоров «что купить, что посадить», без расписанных недель.
И тишина пришла. Та, о которой он мечтал. Только мечтал он, что в ней будет покой. А нашёл — одиночество.
Ни запаха кофе по утрам, ни звона кастрюль с кухни. Никто не спрашивал, «как спалось?», не подсовывал утюженные рубашки, не ворчал про забытые носки.
Он стал пить растворимый кофе из старой кружки с облупившейся надписью «Лучший муж в мире». Она осталась с прошлых времён — когда Маргарита ещё дарила такие вещи с любовью и юмором.
Он пытался занять себя. Покрасил забор. Съездил в строительный — купил краску для сарая. Даже сходил на рыбалку. Но ни одна рыба не клевала, и тишина у пруда напоминала не свободу, а пустоту.
Однажды он всё же позвонил. Не для того чтобы извиниться — просто… услышать.
— Алло?
— Марго… привет.
— Привет, Петя. Что-то случилось?
— Нет. Просто… скучно тут.
— Ты же свободу хотел.
— Хотел. Только она какая-то… безвкусная.
— Привыкай. Свобода — не суп, чтобы её приправлять. Это образ жизни. Сам выбрал.
И отключилась.
А в чате семьи начали появляться новые фото. Внук на ручках у Маргариты. Улыбается. Она — тоже. Выглядит даже моложе, чем год назад. Новая стрижка. Яркая кофточка. Подпись под фото: «Мой маленький космонавт!»
Пётр смотрел и думал, что за двадцать минут до этих снимков, возможно, она сидела в той же комнате, где он когда-то читал газету. А теперь — её там больше нет. И его — тоже.
Он написал сообщение:
«Ты хорошо выглядишь.»
Ответ пришёл короткий:
«Я так и чувствую себя.»
***
Петра уговорили съездить на дачный праздник. Соседи отмечали конец сезона — с шашлыками, песнями и даже гитарой. Он сначала отказался: «Я что, подросток?» Но потом подумал, что хуже всё равно не будет.
И поехал.
Там была Люба. Вдовевшая уже лет семь, лет на десять моложе Петра. Весёлая, бойкая, в пёстрой кофте и с громким голосом. Смеялась, отпускала шуточки, угощала салатами. Все вокруг таяли от её внимательности.
Пётр сначала держался в стороне. А потом, под коньяк и запах дымящихся углей, разговорился.
— Ну что ты, Петя, всё один да один? — с хлопком по плечу сказала Люба. — Женщины ж вокруг! Смотри, все глазки тебе строят.
Он рассмеялся, но неуверенно. Что-то в этих глазках казалось пустым.
Вечером Люба подсела ближе. Они говорили о детях, погоде, о старых песнях. Она положила руку ему на колено — невинно, вроде бы по-дружески. А Пётр не отстранился. Просто замолчал.
— Ты хороший, Петя. Видно, что порядочный. Не то что многие. Я бы с таким и борщ варила, и на рыбалку ездила.
— Спасибо, — тихо ответил он.
На утро он проснулся с тяжестью. Не потому, что что-то случилось — ничего не было. Просто… было противно. Он смотрел в потолок, а перед глазами всплывало лицо Маргариты. Не с обидой. С иронией.
— Хотел свободы — получай. Борщ тебе сварят. И рыбу наловят. Только я не при чём.
Он поехал домой — на свою пустую дачу. Поставил чайник. Включил радио. Впервые за долгое время — музыку.
Зазвучала старая песня, под которую они когда-то танцевали на кухне. Тогда Маргарита смешно имитировала балет, а он поднимал её на руки и смеялся. Всё было просто и по-настоящему. И это был он. Настоящий.
Он взял телефон. Набрал сообщение. Стер. Набрал снова:
«Я был не прав. Всё не так. Я скучаю. Можно я просто… приду на чай?»
Ответа не было. Ни через пять минут, ни через день.
Через неделю он всё же решился. Купил ромашки — её любимые. Приехал к дому. Сердце билось, как в двадцать. Нажал звонок.
Дверь открыла Маргарита. В спортивном костюме, волосы собраны, глаза ясные.
— Зачем ты пришёл, Петя?
Он поднял букет.
— Сказать, что идиот. Что потерял самое важное. Что свобода — это не жить без тебя, а с тобой. Что чай в этой кухне вкуснее, чем всё, что я пил один. Что я не смогу без твоего ворчания и твоих списков на холодильнике.
Она смотрела молча. Потом взяла цветы.
— Я тебя слышу, Петя. Но это не значит, что сразу прощаю.
— А ты… можешь когда-нибудь простить?
— Я не знаю. Но на чай приглашу. Заходи.
***
Пётр зашёл в квартиру и остановился на пороге. Всё было на месте, как прежде — стол, на котором они когда-то чинили утюг, диван с пледом, вазочка с сухофруктами, которую он всегда ругал: «Зачем она, если изюм никто не ест?»
А теперь — не ругался бы. Только бы остаться.
Маргарита поставила чайник, достала две кружки.
— Не обольщайся. Это не возвращение. Просто чай.
— Я не тороплю, — Пётр сел на краешек табуретки. — Знаю, что всё испортил. Я даже не понимаю, зачем тогда…
— Хотел почувствовать, что ты ещё кто-то. Что ты важен, нужен. Это понятно. Я — тоже человек. Тоже бывало… мечтала уйти, начать с нуля. Но не ушла.
Она говорила спокойно, почти равнодушно, но взгляд был тёплым. Как осеннее солнце — греет, но не обжигает.
— Я думал, ты без меня пропадёшь.
— А я — что ты спохватишься через два дня. А прошло три месяца. И знаешь, Петя… я впервые пожила сама для себя. И мне понравилось.
Он кивнул.
— Я не прошу вернуть всё, как было. Я готов начать сначала. Хочешь — ухаживать. Приглашать в кино. Покупать цветы. Не из вины, а потому что хочу быть рядом.
Маргарита вздохнула, поставила перед ним чашку чая.
— У нас теперь всё по-другому. Я другая. И ты, может, тоже. Если хочешь начать — начни с малого. Только без фокусов. Я не игрушка, не спасательный круг. Понял?
— Понял.
— Ну тогда так и быть. Первый шаг сделан.
Они пили чай молча. Он смотрел на неё — она не отворачивалась.
Потом Маргарита вдруг улыбнулась:
— Кстати, за ромашки спасибо. Только они, между прочим, уже третий букет. Я их засушу. Пусть будут памятью о том, как мужчина в 59 лет снова начал добиваться женщину.
Пётр рассмеялся. Не с облегчением — с теплотой. Первый раз за всё это время.
Он знал: они не вернут «как было». Но, может, создадут что-то новое. Осознанное. С благодарностью. И с уважением к своей свободе — но уже вместе.
