— Это тебе, — Лена поставила на стол небольшую бархатную коробку. — С годовщиной, любимый. Двадцать лет.
Её улыбка была слишком натянутой, слишком яркой для нашего тускло освещенного вечера.
Дети уже разбежались по своим комнатам, оставив нас наедине с праздничным ужином, к которому никто толком не притронулся. Атмосфера в доме уже давно была такой — натянутой, как струна.
Я открыл коробку. Внутри, на атласной подложке, лежал миниатюрный аудиоплеер. Изящный, черный, с одним-единственным сенсорным экраном. Рядом — крошечные беспроводные наушники.
— Что это? — спросил я, хотя ответ уже начал зарождаться где-то в глубине сознания, вызывая неприятный холод.
— Это мы, — прошептала она, её глаза лихорадочно блестели. — Вся наша жизнь. Все самые важные моменты. Я собирала их для тебя. Послушай.
Она сама взяла один наушник и вставила мне в ухо. Нажала на экране какую-то иконку.
И я услышал свой голос.
«…да нет, Кирилл, не переживай, с математичкой я поговорю. Просто старайся не огрызаться…» — это я говорил сыну в машине три дня назад, когда вёз его на тренировку.
Щелчок.
«…брат, она опять. Я не знаю, что делать. Она проверяет мои карманы, пока я в душе. Спрашивает, где я был, с точностью до минуты…» — это мой телефонный разговор с Димой, моим братом. Неделю назад. Я был уверен, что говорил из офиса, заперев дверь.
Щелчок.
Звук открывающейся банки с газировкой, шелест страниц. Мой вздох. Это было вчера вечером, я читал книгу в гостиной, думая, что я один.
Я вытащил наушник. Воздух в комнате вдруг стал плотным, вязким. Я посмотрел на жену.
На ту, с которой прожил двадцать лет. Вспомнилось, как пять лет назад она устроила скандал из-за того, что коллега-женщина лайкнула мою фотографию в соцсети. Тогда я списал это на усталость.
Год назад она «случайно» постирала мои джинсы вместе с телефоном, после того как я отказался дать ей его посмотреть.
Каждый такой эпизод я пытался оправдать, задвинуть поглубже, чтобы сохранить хрупкое подобие мира.
— Это… — я не мог подобрать слов.
— Теперь я ничего не пропущу, — с торжеством в голосе сказала она, придвигаясь ближе. — Ни единого твоего вздоха.
Ни одной твоей мысли. Разве это не идеальный подарок? Доказательство абсолютной любви.
Абсолютной. В её глазах не было раскаяния. Только собственническая, жуткая уверенность в своей правоте.
Все странности последних лет сложились в одну цельную, уродливую картину. Мой дом был ловушкой. Моя машина. Моя жизнь.
Я медленно встал из-за стола. Лена смотрела на меня выжидающе, всё с той же безумной улыбкой, ожидая, видимо, благодарности.
Я молча обошел стол и направился в детскую.
— Лёша? Ты куда? — её голос прозвучал растерянно.
Я не ответил. Вошел в комнату сына. Кириллу было четырнадцать, и он уже почти догнал меня ростом.
— Пап?
— Собирай рюкзак, — сказал я ровным, спокойным голосом, который удивил меня самого. — Ноутбук, зарядки, документы. Только самое необходимое.
— В смысле? Куда?
— Мы уезжаем. Прямо сейчас.
Не дожидаясь его ответа, я прошел в комнату Сони. Ей было десять. Она спала, обняв плюшевого медведя. Я подошел к шкафу и достал её дорожную сумку. Руки действовали на автомате, складывая её вещи.
Дверь скрипнула. На пороге стоял Кирилл.
— А мама?
Я поднял на него глаза.
— Мама не едет с нами.
— Что значит «не едет»? Что происходит? — Кирилл говорил шёпотом, но в его голосе звенела сталь. Он стоял в коридоре, пока я выносил сумки. Сонную Соню, закутанную в одеяло, я нёс на руках.
В дверях гостиной появилась Лена. Её лицо исказилось.
— Лёша, что ты делаешь?
— Обувайтесь, — бросил я Кирилл, игнорируя её.
— Я не понимаю! — воскликнул сын.
— Поймешь позже. Доверься мне. Пожалуйста.
Лена шагнула к нам, преграждая путь.
— Вы никуда не пойдёте. Ты не заберёшь у меня детей.
— Отойди, Лена.
— Это мой дом! Мои дети! — она перешла на крик. Соня на моих руках вздрогнула и заплакала. — Ты не можешь просто так уйти! Я тебе не позволю!
Она вцепилась в мой рукав. Я посмотрел на её руку, потом ей в лицо. Без злости. Только холодная, выжженная пустота.
— Пусти.
Я аккуратно, но сильно разжал её пальцы. Отстранил её в сторону. Она пошатнулась. Кирилл схватил сумки и прошмыгнул за дверь.
Я последовал за ним. Последнее, что я увидел — её лицо, перекошенное от осознания того, что я не шучу.
В машине было густое, тяжёлое молчание. Соня всхлипывала на заднем сиденье, Кирилл смотрел в окно. Я вёл машину, но в голове билась одна мысль: «Жучки. В машине тоже жучки». Каждое слово будет услышано.
Я достал телефон и набрал брата.
— Дим, привет. Это срочно.
— Что стряслось?
— Мы едем к тебе. Я и дети. Можно у тебя остановиться?
— Лёх, что случилось? Опять она?
— Хуже, — я подбирал слова. — Нам нужно уехать. Прямо сейчас. Просто… дома стало небезопасно.
— Конечно, приезжайте. Что за вопрос?
На телефон посыпались сообщения от Лены. Я отключил звук. Дорога уходила в темноту. Три часа до города брата. Три часа в этой прослушиваемой консервной банке.
— Пап, — тихо позвал Кирилл. — Это из-за того плеера?
Я кивнул.
— Что в нём?
Я снова посмотрел на него в зеркало. Взглядом показал на обивку машины, на приборную панель.
Он нахмурился, потом его глаза расширились от понимания. Он медленно откинулся на сиденье и тоже замолчал.
Квартира Димы встретила нас запахом кофе. Брат помог занести вещи, а его жена Лера увела Соню на кухню. Кирилл молча сел на диван.
— Иди сюда, — Дима поманил меня на балкон. — Теперь рассказывай.
Я протянул ему плеер. Пока он слушал, я смотрел на незнакомый двор.
— Ничего себе… — выдохнул брат. — Лёха, это же… полное безумие.
— Она назвала это «абсолютной любовью». Дим, я не мог там оставаться.
В этот момент зазвонил мой телефон. Незнакомый номер.
— Алексей Игоревич? — строгий мужской голос. — Участковый уполномоченный, лейтенант Сомов. Мне поступило заявление от вашей супруги. Она утверждает, что вы похитили детей.
— Это ложь, — ответил я. — Я их отец. Мы уехали к моему брату.
— Вам необходимо вернуться и дать объяснения. Иначе мы будем вынуждены объявить вас в розыск. У вас есть сутки.
Он повесил трубку. Побег закончился.
— Полиция. Заявление о похищении, — сказал я Диме.
Брат выругался. — Значит, так. Прятаться больше нельзя. Нужно нападать.
— Как? У неё все козыри.
— Её главный козырь — это её оружие, — Дима постучал пальцем по плееру. — Она сама дала тебе в руки доказательство своего безумия. Мы наймём адвоката.
В гостиной Кирилл поднял голову. В его взгляде не было страха. Там была холодная, взрослая решимость. Он словно говорил: «Делай, пап. Делай, что должен».
Следующие полгода превратились в вязкий, мутный кошмар из адвокатов и психологических экспертиз.
Лена наняла лучшего защитника, который пытался выставить меня тираном.
Наш адвокат, пожилой и циничный мужчина по фамилии Громов, первым делом заставил меня обыскать все наши вещи.
В подкладке Сониного плюшевого медведя мы нашли крошечный микрофон. В моей сумке для ноутбука — GPS-трекер.
Громов только хмыкнул: «Коллекция для суда у нас богатая».
Вскрылись и другие детали. Оказалось, Лена наняла частную фирму под предлогом установки системы безопасности «умный дом».
У меня в руках оказались копии чеков на тысячи долларов за «дополнительное оборудование». Это был не просто срыв, а холодный, расчётливый план.
Самым сложным было слушание с участием психолога. Кирилл говорил твёрдо.
Рассказывал, как мама могла часами плакать без причины, как устраивала допросы, как однажды разобрала его телефон.
Соня больше молчала, но однажды ночью, уже в новой квартире, она проснулась с криком. Ей приснилось, что мама зашила ей рот, «чтобы она не говорила папе плохие вещи». После этого её показаниям в опеке придали особый вес.
Развязка наступила на одном из заседаний. Когда наш адвокат зачитывал фрагмент из записи, Лена вскочила с места.
— Ты не имел права! Это наше! Я хотела сохранить нашу любовь! А ты всё растоптал! Предал!
Её с трудом успокоили. Этот срыв стал последним гвоздём. Суд назначил ей принудительную психиатрическую экспертизу в стационаре. Диагноз был неутешительным.
Суд оставил детей со мной.
Прошло два года.
Мы так и остались в этом городе. Наша съёмная квартира обросла вещами и стала похожа на дом.
На стене висели фотографии: вот Соня на своих первых соревнованиях по плаванию, вот Кирилл с гитарой. Вот мы втроём в походе, смеющиеся и грязные.
С Леной мы виделись раз в месяц. Она стала… другой. Тихой. Лекарства сгладили острые углы её болезни, но вместе с ними ушла и часть её самой. Она помнила всё, но говорила об этом как о чужой жизни.
Дети вели себя с ней ровно и вежливо. Но той невидимой нити, которая связывает детей и мать, больше не было. Она порвалась в ту ночь.
Иногда я думал о том, что такое любовь. Та, о которой говорила Лена, была похожа на желание запереть птицу в клетке, чтобы вечно любоваться её пением. Моя же любовь теперь стала постоянной тревогой. Я боялся давить на детей, боялся быть недостаточно внимательным.
Однажды вечером Кирилл, которому уже исполнилось шестнадцать, сидел на кухне и настраивал гитару.
— Пап, а ты когда-нибудь жалел? — спросил он, не поднимая головы.
— О чём?
— О том, что мы уехали.
Я посмотрел в окно. Там шла обычная жизнь. Жизнь, в которой не нужно было взвешивать каждое слово.
— Нет, — ответил я. — Никогда.
Он кивнул, как будто именно этот ответ и ожидал услышать.
Я понял, что мы никогда не вернёмся к «норме». Наша норма теперь была другой. Она была построена не на фундаменте двадцатилетнего брака, а на руинах, которые мы втроём научились разбирать.
И в этом было что-то честное. Мы больше не притворялись идеальной семьёй. Мы просто были семьёй. Той, что смогла выжить.
