— Мам, мне нужно выйти в субботу. Снова. Цех попросил, аврал у них. Посидишь с мальчишками, а?
Ольга выдохнула эту фразу вместе с остатками воздуха в лёгких, оседая на стул в материнской кухне. Она не садилась, а именно оседала, словно из её тела вдруг вынули несколько важных костей, отвечающих за осанку. Кухня Анны Ивановны была её полной противоположностью — стерильная, упорядоченная, залитая ровным дневным светом. Здесь пахло не вчерашним борщом и детскими носками, а воском для полировки мебели и, кажется, самим спокойствием. Каждая чашка на полке знала своё место, каждое полотенце висело идеально ровно, словно под линейку.
Анна Ивановна, стоявшая у плиты, не обернулась. Она с абсолютно невозмутимым видом домывала единственную кофейную чашку, двигаясь с той неторопливой, отточенной годами грацией, которая так раздражала Ольгу в её собственном вечном цейтноте. Она ополоснула чашку, насухо вытерла её белоснежным вафельным полотенцем и поставила на полку с тихим, отчётливым стуком. Только после этого ритуала она повернулась к дочери.
Она молча осмотрела Ольгу с головы до ног. Оценила серый цвет её лица, тёмные круги под глазами, которые уже не мог скрыть никакой тональный крем, поношенную кофту, натянутую на сутулые плечи. Затем её взгляд переместился на Ольгины руки, лежавшие на клеёнке стола — с обломанными ногтями и загрубевшей кожей. Анна Ивановна налила себе чаю из пузатого заварника, плеснула кипятка и села напротив. Отхлебнула, поставила чашку на блюдце.
— Нет, — сказала она.
Слово было произнесено тихо, без нажима, но оно упало на стол между ними, как камень. Ольга моргнула, не сразу осознав услышанное. Она привыкла к материнским упрёкам, к лекциям и вздохам, которые всегда предшествовали согласию. Но к простому, голому «нет» она была не готова.
— Мам, ну мне очень надо, — голос её предательски дрогнул, и она разозлилась на себя за эту слабость. — Ты же знаешь, Коля опять без работы. Уже третий месяц. Сказали, что проект заморозили. Я должна как-то крутиться, смены эти оплачивают хорошо.
Анна Ивановна сделала ещё один неторопливый глоток. Её лицо было похоже на маску из гипса — ни одна морщинка не дрогнула.
— Я тебе говорила, что этот день настанет, — её голос был таким же ровным и холодным, как полированная поверхность стола. — Я тебе много раз говорила. Ты глухая, Оля. Ты работаешь на двух работах, потом бежишь домой, чтобы взять подработку на ночь. Ты моешь, стираешь, готовишь на пятерых. Ты тащишь на себе дом, троих детей и этого своего Колю, который заморозил не проект, а собственную совесть, лёжа на диване.
Она поставила чашку и посмотрела дочери прямо в глаза. Взгляд её был тяжёлым, безжалостным, как у хирурга перед сложной операцией.
— Так вот, слушай меня внимательно…
— Что ещё, мама?
— Я не буду больше тебе помогать, дочка! Хочешь тянуть на себе и дальше своего мужа и троих сыновей — тяни! Но помощи от меня больше не будет!
Ольга открыла рот, чтобы возразить, но из горла вырвался лишь какой-то сдавленный хрип. Она чувствовала, как кровь отхлынула от лица. Мать никогда не говорила с ней так.
— Но… я же его люблю, — пролепетала она, цепляясь за последнюю, самую избитую и самую лживую из своих спасительных фраз.
Анна Ивановна криво усмехнулась, и эта усмешка была страшнее крика.
— Не смеши меня. Ты не его любишь, ты просто боишься остаться одна. Боишься признаться самой себе, что потратила пятнадцать лет жизни на пустое место. Это не любовь, дочка, это трусость и глупость. И я больше не буду спонсировать твою глупость своим временем и своими силами.
— Это моя семья! Мой долг…
— Твой долг, — жёстко прервала её Анна Ивановна, — перед собой и своими детьми. Перед мальчишками, которые видят перед собой загнанную мать и отца-трутня в качестве примера для подражания. А не перед этим великовозрастным ребёнком, которому ты подносишь тарелку с ужином к дивану. Всё, разговор окончен. Справляйся сама.
С этими словами она встала, взяла свою чашку и демонстративно отвернулась к окну, давая понять, что аудиенция закончена. Для неё в этот момент дочери, сидящей за столом, больше не существовало. Был только вид на аккуратный двор и собственная, незыблемая правота.
Ольга шла домой на автопилоте, не замечая ни прохожих, ни серого, накрапывающего дождя. Материнские слова, твёрдые и гладкие, как речная галька, перекатывались у неё в голове, набивая синяки на остатках её самоуважения. Она вошла в свою квартиру, и на неё тут же обрушился привычный, удушающий хаос. Воздух был спёртым, пахнущим чем-то кислым и пылью. В прихожей валялись комья грязи, принесённые на детских ботинках, а из комнаты доносился оглушительный рёв телевизора, сквозь который прорывались визги дерущихся из-за какой-то игрушки младших сыновей.
Она прошла в гостиную. Картина была неизменной, как пейзаж за окном поезда, который никуда не едет. На диване, продавив в нём глубокую вмятину, лежал Коля. В трениках с вытянутыми коленями и старой футболке он был похож на выброшенного на берег тюленя, которому лень ползти обратно в воду. Пульт лежал у него на животе, а взгляд был прикован к экрану, где какие-то мужчины в камуфляже бегали и стреляли друг в друга. Он даже не повернул головы, когда она вошла.
— Есть что-нибудь поесть? — спросил он, не отрываясь от телевизора.
Ольга молча прошла на кухню. Гора немытой посуды в раковине, казалось, стала ещё выше со вчерашнего вечера. Крошки на столе, липкие пятна на полу. Она механически достала из холодильника кастрюлю со вчерашним супом и поставила на плиту. Чиркнула спичкой. Только после этого она нашла в себе силы заговорить.
— Мать отказалась сидеть с детьми, — сказала она в спину мужу. Её голос был глухим и безжизненным.
Телевизор мгновенно стал тише. Коля нажал кнопку на пульте. В наступившей относительной тишине детские крики из соседней комнаты стали особенно пронзительными. Он медленно повернул голову, и на его лице было написано искреннее, неподдельное недоумение, будто Ольга сообщила ему, что солнце теперь будет вставать на западе.
— В смысле отказалась? — переспросил он. — Она что, с ума сошла? Это же её внуки.
Ольга пожала плечами, глядя на пузырящийся на плите суп. Ей хотелось, чтобы он сейчас взорвался и забрызгал всю эту грязную кухню.
— Она сказала, что больше не будет мне помогать. Сказала, что я сама виновата, что тащу всё на себе… и тебя.
Коля сел на диване. Его лицо из удивлённого стало возмущённым. Он не спрашивал, как Ольга себя чувствует, не пытался её утешить. Он сразу перешёл в атаку, инстинктивно почувствовав угрозу своему личному комфорту.
— Я так и знал! Я всегда говорил, что она против меня настроена! С самого начала ей не нравилось, что ты выбрала меня, а не какого-нибудь маменькиного сынка с портфелем. Она просто завидует, Оля! Завидует, что у нас есть семья, любовь, а она одна в своей стерильной квартире.
Он встал и подошёл к ней, взяв её за плечи. Его руки были мягкими, тёплыми, не знающими мозолей.
— Послушай меня. Она специально это делает. Она хочет нас поссорить, разрушить нашу семью. Хочет, чтобы ты от меня ушла. Чтобы доказать свою правоту. Понимаешь? Это удар не по тебе, это удар по нам, по нашей семье.
Он говорил убеждённо, страстно, и Ольга, истощённая и опустошённая, начала ему верить. Или, скорее, ей было проще ему поверить, чем принять жестокую правду материнских слов. Версия Коли давала ей понятного врага и иллюзию того, что они с мужем — одно целое, крепость, которую осаждают недруги.
— И что теперь делать? — прошептала она. — Мне нужна эта смена.
— А мы не позволим ей так с нами поступать! — в голосе Коли зазвенел металл. — Мы пойдём к ней вместе. Прямо сейчас. И поговорим. Ты и я. Как семья. Она должна понять, что ты не одна. Что у тебя есть муж, который за тебя заступится. Пусть увидит, что мы — единое целое. Хватит ей диктовать нам, как жить. Мы пойдём и поставим твою мать на место.
Он смотрел на неё с такой праведной яростью, с таким видом оскорблённого защитника, что Ольга почувствовала укол вины перед ним. Может, и правда, мать была слишком жестока? Может, Коля прав, и они должны отстоять своё право жить так, как они хотят? Она кивнула, цепляясь за эту мысль, как утопающий за соломинку. Она не понимала, что соломинка эта была привязана к камню, который её муж с готовностью вешал ей на шею.
Они поднялись на третий этаж в гнетущей тишине. Коля шёл впереди, расправив плечи, его лицо приняло выражение оскорблённой добродетели. Он выглядел как человек, идущий на праведный бой. Ольга плелась сзади, чувствуя, как с каждой ступенькой из неё уходит воздух, а ноги наливаются свинцом. Она уже жалела, что поддалась на его уговоры. Воздух на лестничной клетке перед материнской дверью казался густым и холодным, как в склепе.
Анна Ивановна открыла сразу, будто стояла за дверью и ждала. Она не выказала ни удивления, ни гнева. Просто отступила в сторону, молча пропуская их в безупречно чистую прихожую. Этот молчаливый приём был хуже любого скандала. Он сразу же сбил с Коли его боевой настрой, заставив почувствовать себя незваным гостем, нарушителем чужого порядка.
— Анна Ивановна, мы пришли поговорить, — начал Коля, стараясь, чтобы его голос звучал твёрдо и внушительно. Он остался стоять в прихожей, в то время как Ольга, по привычке, прошла в комнату. — О вашем отношении к нашей семье. Мы считаем, что вы не имеете права так поступать.
Анна Ивановна закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, скрестив руки на груди. Она смотрела на зятя так, как энтомолог смотрит на редкое, но не слишком интересное насекомое.
— Нашей? — переспросила она тихо. — Коля, давай без этого театра. Семья здесь только у Ольги. Семья — это она и трое её детей. А ты — это предмет мебели, который она по ошибке приняла за мужчину и теперь вынуждена таскать из одной съёмной квартиры в другую.
Коля побагровел. Он не ожидал такого прямого удара с самого начала.
— Вы не смеете так говорить! Я её муж! Я глава семьи!
— Глава? — в голосе Анны Ивановны не было иронии, только холодное, бесстрастное любопытство. — Хорошо, давай поговорим как со взрослым человеком. Расскажи мне о своей работе, глава. О том «замороженном проекте», из-за которого ты сидишь дома уже третий месяц. Я тут на днях встретила Степана Петровича, твоего бывшего начальника. Он сказал, что проект никто не замораживал. Он сказал, что тебя попросили уйти, потому что за два месяца ты не смог предоставить ни одного внятного чертежа, зато исправно рассказывал всем, как тебя не ценят.
Лицо Коли стало меняться. Напускная уверенность сползала с него, как плохой грим под дождём. Ольга, стоявшая в дверном проёме, замерла. Она слушала, и ей было одновременно стыдно за мужа и страшно от материнской беспощадности.
— Это ложь! Он просто… он сводит счёты!
— Хорошо, — кивнула Анна Ивановна, ни на секунду не меняя позы. — А что насчёт работы до этого? На складе, откуда ты ушёл, потому что там «коллектив гнилой»? А на самом деле — потому что тебя поймали на попытке вынести коробку с инструментами. Или мы поговорим про ту «блестящую идею» с интернет-магазином, на которую Оля взяла кредит? Где этот магазин, Коля? Сколько он принёс прибыли, прежде чем ты потратил все деньги на новый игровой компьютер, потому что для «ведения бизнеса нужен мощный процессор»?
Каждое её слово было точным, выверенным ударом. Она не кричала, не обвиняла. Она просто констатировала факты, один за другим выкладывая на свет всю никчёмность его жизни. Она говорила об эпизодах, о которых Ольга старалась не думать, которые она сама для себя оправдывала и прятала в самый дальний угол сознания. А сейчас мать безжалостно срывала с этих гниющих ран все бинты.
— Перестаньте! — выкрикнул Коля, его голос сорвался на визг. — Вы всё врёте! Вы просто ненавидите меня!
— Я к тебе равнодушна, Коля, — спокойно ответила Анна Ивановна. — Я ненавижу то, что ты сделал с моей дочерью. Она была весёлой, живой девочкой. А теперь посмотри на неё. Она стоит там, в тени, и боится поднять глаза. Потому что ей стыдно. Стыдно за тебя, который не может даже достойно принять правду. И стыдно перед собой, потому что она позволяет этому продолжаться. Ты не глава семьи. Ты паразит. И я больше не позволю тебе питаться соками моего ребёнка при моём содействии. Вот и весь разговор.
В воздухе повисло молчание, плотное и тяжёлое, как мокрая вата. Коля стоял посреди прихожей, его лицо было искажённой маской из стыда и ярости. Он был загнан в угол, раздет донага не физически, а морально, и это было в тысячу раз хуже. Его взгляд метался от непроницаемого лица тёщи к дверному косяку, полу, и наконец, он нашёл самую безопасную, самую привычную цель. Он впился глазами в Ольгу. Вся его униженная злоба, не найдя выхода в сторону гранитной стены по имени Анна Ивановна, хлынула на неё.
— Это ты… — прошипел он. — Это всё ты! Зачем ты меня сюда притащила? Чтобы она меня унижала? Чтобы ты стояла и смотрела, как меня смешивают с грязью?
Ольга молчала, глядя на него широко раскрытыми глазами. Она ещё не до конца осознала, что происходит.
— Ты должна была меня защитить! — его голос креп, набирая силу от её молчания. — Ты моя жена! А ты стоишь и слушаешь, как твоя мать… Да я на тебя лучшие годы убил! С тобой, с твоим выводком этим! Думаешь, мне это всё надо было? Я бы сейчас… Да я бы человеком был, если бы не ты! Я бы жил, а не существовал в этой вечной яме!
Последняя фраза ударила Ольгу под дых, выбив из неё не только воздух, но и остатки той женщины, которой она была пятнадцать лет. Что-то внутри неё, какая-то тонкая, натянутая до предела струна, с оглушительным звоном лопнула. Но вместо слёз или крика из её горла вырвался смех. Тихий, сухой, мёртвый смешок, от которого Коля инстинктивно отшатнулся.
Ольга медленно подняла на него голову. И в её взгляде не было больше ни страха, ни усталости, ни любви. Там была только выжженная дотла пустыня.
— Человеком? — переспросила она, и её голос, спокойный и ровный, прозвучал в идеальной чистоте прихожей страшнее любого крика. — Ты говоришь о том, чтобы быть человеком? Ты, который оставляет после себя на диване вмятину и запах несвежего тела? Ты, чей единственный вклад в эту семью — это звук работающего телевизора и гора грязной посуды? Ты даже не знаешь, в какой класс ходит твой старший сын, потому что ни разу не был на родительском собрании. Ты не помнишь, на что у мальчишек аллергия. Ты — пустое место, Коля. Ничтожество, которое не работает. И знаешь, что самое смешное? Я только сейчас это поняла.
Она сделала шаг вперёд, и Коля отступил ещё. Она больше не была жертвой. Она была приговором.
Затем она повернула голову и посмотрела на мать, которая всё так же стояла у двери, с тем же непроницаемым выражением лица.
— А ты, мама? — спросила Ольга так же тихо. — Довольна? Ты победила? Ты всё разложила по полочкам, всё доказала. Сидишь в своей правоте, как королева на троне. Тебе стало легче от того, что ты растоптала его на моих глазах? Ты думала, я скажу тебе спасибо?
Анна Ивановна дрогнула. Она ожидала чего угодно — слёз, благодарности, истерики — но не этого ледяного, обвиняющего спокойствия.
— Я открыла тебе глаза, — твёрдо сказала она, но в её голосе уже не было прежней уверенности.
— Нет, — отрезала Ольга. — Ты не глаза мне открыла. Ты просто наслаждалась своей силой. Ты всю жизнь знала, что права, и ждала момента, чтобы ткнуть меня в это носом. Твоя правда не лечит. Она калечит. Она как скальпель в руках не хирурга, а палача. Ты не помочь мне хотела. Ты хотела доказать, что была умнее с самого начала. Поздравляю. Ты доказала. Теперь у тебя нет дочери.
Последние слова она произнесла, глядя в упор на мать. Взгляд против взгляда. Две женщины, два полюса одной разрушенной вселенной.
Коля, окончательно раздавленный и больше ненужный в этой новой расстановке сил, понял, что его здесь больше нет. Он что-то пробормотал, дёрнул ручку двери и выскользнул на лестничную клетку, как побитая собака.
Ольга ещё мгновение смотрела на мать. В её глазах не было ненависти, только бездонная, окончательная пустота. Она увидела не родителя, а чужого человека, победителя, стоящего на руинах её жизни. Молча, не сказав больше ни слова, она развернулась и пошла к выходу. Её шаги по идеальному паркету были единственным звуком в квартире. Дверь за ней закрылась с тихим, вежливым щелчком.
Анна Ивановна осталась одна посреди своей безупречной прихожей. Победительница. В её квартире снова воцарился идеальный порядок и абсолютная, оглушающая тишина. Она выиграла войну, но полем битвы была её собственная семья, и теперь на этом поле не осталось ничего живого…
