Жаркий июльский вечер не предвещал ничего плохого. Я доплелась до своей двери, с наслаждением скинула туфли, которые отчаянно жали после восьми часов на ногах, и мечтала только о диване, тишине и чашке чая. Максим должен был вернуться с работы позже. Я уже мысленно представляла этот долгожданный покой.
Открыв дверь, я замерла на пороге. В прихожей, прямо на моей любимой банкетке, восседала Людмила Викторовна, моя свекровь. Рядом, солидно развалившись, сидел ее супруг Олег Иваныч. А между ними, на полу, красовались два огроменных, видавших виды чемодана.
У меня похолодело внутри. Это зрелище было настолько неожиданным и пугающим, что мозг отказывался верить.
— Алинка, родная, наконец-то-то мы дождались! — свекровь поднялась мне навстречу с такой сладкой улыбкой, что у меня заныли зубы. — Мы к вам! Ненадолго, не пугайся.
Я молча перевела взгляд на чемоданы. «Ненадолго» на их языке могло означать что угодно.
— Людмила Викторовна… Олег Иваныч… Здравствуйте. А что случилось? — смогла выдавить я, все еще не входя в квартиру.
— Да так, мелочи! — махнула рукой свекровь, проходя в зал и окидывая его властным взглядом хозяина. — У нас в квартире сверху трубу прорвало, весь пол залило, жить невозможно. Ремонт — это же на месяц минимум. Мы сразу подумали: а куда нам деваться? Только к родным! Максимка наш тут, ты тут. Вот мы и приехали. Сыночек наш уже в курсе, он только задерживается немного.
Слово «сыночек» прозвучало так, будто ему лет двенадцать, а не тридцать три. Я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Месяц. Целый месяц. Этого не может быть.
— А почему вы мне не позвонили? — спросила я, наконец заходя и закрывая за собой дверь. — Я бы… хоть встретила, что ли.
— Да что ты, родная, мы же не гости! Свои люди. Сами справились, такси вызвали. Кстати, Олег, отдай Алине деньги за такси, а то она у нас считательная, — бросила она через плечо.
Мне стало дурно. И от ее тона, и от этой фразы «считательная». Я просто стояла посреди прихожей, не зная, что делать.
В этот момент зазвучали ключи в замке. Вернулся Максим. Увидев картину, он лишь смущенно улыбнулся.
— Ну что, познакомились? — неуверенно брякнул он.
— Максим, что происходит? — прошептала я, отводя его в сторону на кухню. — Месяц? Ты серьезно?
Он потупил взгляд, избегая моих глаз.
— Алина, я не мог им отказать! У них же потоп. Куда им деваться? Потерпи немного. Они же пожилые люди.
— Пожилые люди обычно стесняются садиться на шею! — зашипела я. — Ты мог хотя бы предупредить меня! Я прихожу домой, а тут уже полный аншлаг и чемоданы разгружены!
— Ну, мама сказала, что хочет сделать сюрприз, — он беспомощно развел руками.
Его инфантильность в этот момент вызывала не злость, а настоящую тоску.
Вернувшись в зал, я увидела, что Людмила Викторовна уже полностью освоилась.
— Алинка, а ты нам, пожалуйста, постели в своей спальне. Нам с отцом ваша кровать побольше, а мы после потопа так устали, спится тяжело. А вы с Максимком на диванчике в зале как-нибудь разместитесь. Ну, что вы стоите? Иди, перестели, родная.
Она произнесла это таким тоном, будто только что предложила мне конфетку, а не приказала освободить нашу с мужем собственную спальню.
У меня в глазах потемнело. Комок подкатил к горлу. Я посмотрела на Максима. Он смотрел в пол, изучая узор на паркете.
В воздухе повисла тягучая, невыносимая тишина. И я поняла, что этот месяц станет самым долгим в моей жизни. Ад только начинался.
Тишина, которую я так жаждала, оказалась хуже любого шума. Она была напряженной, густой, как бульон, который Людмила Викторовна принялась варить на нашей кухне в семь утра следующего дня. Звон кастрюль и ее громкое, бодрое похлопывание ложкой о край кастрюли стали нашим новым будильником.
Я вышла на кухню, надеясь хоть на минутку уединения с чашкой кофе.
— А, Алина, вставай, вставай! — встретила она меня, как полководца уставшее войско. — День-то какой стоит! Прекрасный! Я тут уже борщик поставила, вам с Максимом надо хорошо питаться.
А то он что-то худой стал, недокармливает его кто-то.
Она многозначительно посмотрела на меня. Я промолчала, стараясь не реагировать, и потянулась к кофейной машине.
— Ой, а это что за штуковина? — свекровь с интересом, но с явным disapproval разглядела аппарат. — Игрушка дорогая. Я тебе, Алинка, сейчас обычный, правильный кофе в турке сварю, как Максимка любит. А то вы тут непонятно что пьете.
Она буквально оттеснила меня от стойки и принялась громко греять турку. Мой кофе ждал.
Максим, помятый и сонный, вышел из гостиной, где они ночевали на раскладном диване.
— Мам, привет. Что это ты так рано?
— Забочусь о вас, сыночек! Садись, сейчас папа подойдет, и я вас накормлю нормальной едой, а не этими твоими сушицами, — она потрепала его по волосам, а он, как щенок, радостно подставил голову.
Мне стало тошно. Я налила себе воды и попыталась ретироваться, но голос свекрови остановил меня.
— Алина, родная, а ты пока можешь сбегать в магазин? Мне нужна лаврушка, я забыла свою взять, а без лаврушки борщ — не борщ. И хлеба возьми, белого, нарезного. И сметанки, самой жирной. И сала кусок, чтобы Олегу Иванычу на закусь.
Она произнесла это не как просьбу, а как данность. Я посмотрела на Максима. Он уткнулся в телефон, делая вид, что не слышит.
— Людмила Викторовна, я только проснулась, я даже кофе не пила, — попыталась я мягко возразить.
— Так тебе и полезней, прогуляешься, воздухом подышишь! А кофе мой попьешь, самый лучший! Деньги тебе Олег Иваныч даст.
Мое утро было безнадежно испорчено. Поход в магазин под аккомпанемент мыслей о несправедливости всего мира занял минут сорок. Когда я вернулась, на пороге меня ждал новый сюрприз.
Дверь в нашу спальню была распахнута настежь. Внутри, спиной ко мне, стояла Людмила Викторовна. Она держала в руках мой кашемировый свитер, подаренный мамой, и с критическим видом его разглядывала. На кровати лежала стопка моих вещей, очевидно, отобранных для «ревизии».
— Вы что делаете? — вырвалось у меня, голос дрогнул от возмущения.
Свекровь обернулась, ничуть не смутившись.
— А, вернулась! Принеси, я посмотрю, что ты купила. Я тут, пока тебя не было, решила в шкафах порядок навести. У вас же тут бардак, Алина. Вещи валяются, все не по полочкам. Вот этот свитер, например, — она ткнула в него пальцем, — колючий очень. Максимке такая шерсть не подойдет, шея заболит. Надо будет ему что-нибудь получше, из чистой шерсти, подобрать. Я тебя потом научу.
У меня перехватило дыхание. Это было уже за гранью. Она не просто критиковала, она вторглась в самое личное, перетряхивала мои вещи, вынося им приговор.
— Это мой свитер. И мой шкаф. Уберите руки, пожалуйста, — сказала я тихо, но четко, подходя и забирая свитер.
Людмила Викторовна опешила на секунду, ее брови поползли вверх.
— Ой, извините, пожалуйста, какая приватная зона! Я же из лучших побуждений. Не хочешь — как хочешь. Только это не только твой шкаф, это шкаф моего сына. И я как мать имею право позаботиться о том, что он носит.
В этот момент с кухни вышел Максим с бутербродом в руках.
— Максимка, вот как раз о тебе и забочусь! — сразу переключилась на него свекровь. — Смотри, какой свитер твоя жена тебе покупает. Вся шея будет в красных пятнах. Я же знаю, какая у тебя кожа нежная.
Максим покосился на свитер, потом на меня.
— Мам, ну не надо. Алина, ну и что, что посмотрела? Она же помочь хотела.
Его слова прозвучали как приговор. В его глазах я увидела не поддержку, а раздражение от того, что я опять создаю проблему на ровном месте.
Я не стала ничего говорить. Я просто развернулась, зашла в комнату, аккуратно положила свитер на место и закрыла дверь шкафа. Потом так же молча вышла, прошла на кухню и, наконец, налила себе тот самый кофе. Мои руки слегка дрожали.
Я поняла главное: мой дом перестал быть моим. Здесь появилась новая хозяйка, которая устанавливала свои правила. А мой муж был всего лишь послушным «сыночком» в ее империи. И защищать меня он не собирался.
День тянулся мучительно долго. Каждая минута была наполнена тяжелым, давящим присутствием свекрови.
Она комментировала все: как я мою посуду («Неэкономно воду льешь!»), как глажу рубашку Максиму («Ты ему воротник не так делаешь, я тебя научу»), даже как я разговариваю по телефону с подругой («О чем это вы там трещите полчаса, дела все бросила?»).
Я старалась дышать глубже и считать до десяти. Считала до ста. До тысячи. Но комок обиды и злости в груди рос, как снежный ком.
Кульминацией стал ужин. Я сварила куриный суп. Людмила Викторовна, попробовав, поморщилась и с видом дегустатора мишленовского ресторана положила ложку на стол.
— Недосолено. И лаврушки, я смотрю, ты мало положила. Я же тебе говорила, борщ — это вам не цыпленка сварить. Это наука.
Максим, сидевший напротив, лишь покорно потупил взгляд в свою тарелку. Его молчаливое согласие с матерью обжигало сильнее ее слов.
— Спасибо за critique, Людмила Викторовна, — сквозь зубы сказала я. — В следующий раз учту.
— Критикэ, критикэ… — передразнила она меня. — Просто готовить надо уметь. Не хочешь учиться — не надо, я сама буду. Только на моей стряпне мой Максимка двадцать кило набрал, пока замуж не взял тебя.
Терпение лопнуло. Я резко встала, взяла свою тарелку и отнесла ее к раковине. Аппетит пропал напрочь.
Поздно вечером, когда свекры наконец устроились перед телевизором в зале, я поймала Максима на кухне, где он копался в холодильнике в поисках чего-нибудь вкусненького.
— Максим, нам нужно поговорить, — прошептала я, чтобы не услышали из гостиной. — Серьезно.
— Да? А что такое? — он закрыл холодильник с куском сыра в руке, выглядя совершенно расслабленным.
— Что такое? — я не поверила своим ушам. — Ты серьезно не понимаешь? Твоя мать уже который день третирует меня у меня же дома! Она пересматривает мои вещи, критикует мою еду, указывает, как мне жить! И ты сидишь и молчишь, как будто так и надо!
— Алина, успокойся, — он попытался положить руку мне на плечо, но я отшатнулась. — Она же не со зла. Она просто заботится. Она всегда такая. Просто потерпи немного, они скоро уедут.
— «Потерпи»? — мой шепот превратился в сдавленный шип. — Максим, это мой дом! Я здесь хозяйка! А чувствую себя прислугой, которую еще и пинают за плохую работу! Ты мой муж! Ты должен был бы меня защитить, а не отмалчиваться! Где твоя спина? Ты что, совсем маминенький мужинёк?
Последняя фраза вырвалась сама собой, острая и ядовитая. Я сама испугалась сказанного, но было уже поздно.
Лицо Максима исказилось от обиды и злости. Он отступил на шаг.
— Вот как? Мужинёк? А ты подумала, что я должен сделать? Выгнать их на улицу? У них дом залит! Они родители! Я должен выбирать между тобой и ими?
— Да! — выдохнула я. — Ты должен выбирать! Ты выбрал меня, когда женился! Мы — семья! А они — родственники, которые должны уважать наши границы! Ты не должен позволять своей матери говорить мне, что мой свитер — дерьмо, и рыться в моем белье!
— Она не рылась! Она наводила порядок! — зашептал он в ответ, уже повышая голос. — Ты все драматизируешь! Тебе просто мама не нравится, и ты ищешь повод!
В его глазах я увидела не понимание, а глухую стену. Он не хотел меня слышать. Он защищал не меня, а свое право не конфликтовать с матерью.
В этот момент скрипнула дверь. Мы оба замерли.
В проеме, озаренная светом из гостиной, стояла Людмила Викторовна. На ее лице играла самодовольная ухмылка. Она все слышала.
— Ну, я погляжу, тут у нас невестка на царя батюшку замахнулась, — медленно проговорила она. — Мужинёк, говоришь? Сыночек, а ты и правда, что же это ты свою жену так распустил? Позволяешь она тебе такое говорить?
Максим растерянно посмотрел то на меня, то на мать. Он был загнан в угол. И всем в этой комнате было понятно, в чью сторону он сделает выбор.
Воздух на кухне стал густым и тяжелым, как перед грозой. Война была объявлена открыто. И я осталась на ней одна.
Тишина после той ночной сцены была не мирной, а зловещей. Людмила Викторовна не кричала и не скандалила. Она приняла ту же тактику, что и я — ледяное молчание, но ее молчание было куда более ядовитым.
Оно было наполнено взглядами, которые буравили меня в спину, громкими вздохами, когда я входила в комнату, и театральными шепотами с Олегом Иванычем, которые сразу же обрывались при моем появлении.
Максим старался не встречаться со мной глазами. Он превратился в тень, которая молча уходила на работу и молча возвращалась, зарываясь в телефон или в телевизор. Промежуток между нами был заполнен невысказанными упреками и обидой.
На следующее утро я обнаружила первую пакость. Мой любимый гель для душа с ароматом персика, стоявший в душевой кабине, был почти пуст. Содержимое явно вылили. На его месте стоял новый, купленный свекровью, с резким запахом дешевого цветочного мыла.
Я ничего не сказала. Просто глубоко вдохнула и выдохла.
Днем, пока все спали после обеда, я решила поработать за ноутбуком. Открыла крышку и ахнула. Клавиатура была липкой и покрыта мелкими кристалликами сахара. Кто-то «случайно» пролил на нее сладкий чай и не потрудился как следует вытереть.
Рука сама потянулась к телефону, чтобы позвонить Максиму и высказать все. Но я остановилась. Что он сделает? Пожалуется маме? Та сделает круглые глаза и скажет: «Ой, я нечаянно! Я старенькая, у меня ручки дрожат! Ты что, из-за какой-то техники на стариков будешь наезжать?»
Я сходила за влажными салфетками и молча, стиснув зубы, протерла каждую клавишу. Злость кипела во мне, превращаясь в холодную, твердую решимость.
Вечером произошел самый откровенный акт агрессии. Я зашла в ванную, чтобы почистить зубы, и не нашла свою косметичку, где лежала моя дорогая уходовая косметика. Сердце упало. Я вышла в зал. Людмила Викторовна как раз выносила мусорное ведро.
— Людмила Викторовна, вы не видели мою красную косметичку?
— А, эту, с твоими баночками? — она беззаботно махнула рукой. — Видела, родная. Выбросила. У нее уже срок годности, наверное, вышел, а то и вообще просрочка. Воняла чем-то химическим. Нечего на лицо такую гадость мазать. Я тебе потом свой крем дам, на травах, проверенный.
У меня перехватило дыхание. Это была уже не пассивная агрессия, а прямое нападение. Она позволила себе выбросить мои личные вещи!
— Вы… выбросили? — я с трудом выдавила из себя. — Это был мой крем. Новый. И он стоил…
— Ой, не стоит он таких денег, не расстраивайся! — перебила она меня, делая вид, что утешает. — Здоровье дороже. Вот увидишь, мой крем тебе куда лучше подойдет.
В этот момент из комнаты вышел Максим, привлеченный нашими голосами.
— Опять что-то случилось?
— Максим, твоя мать выбросила мою косметику! — обратилась я к нему, уже не скрывая возмущения. — Без спроса! Просто взяла и выбросила в мусор!
Максим поморщился, как будто попробовал что-то кислое.
— Мама, правда? Зачем?
— Да что вы ко мне прицепились, как репей! — всплеснула руками свекровь, мгновенно переходя в роль обиженной. — Я же из заботы! Я вижу — жена твоя лицо портит какой-то дрянью, а я должна молчать? Я мать! Я обязана предупредить! Лучше уж она на меня обидится, чем потом с аллергией по врачам будет бегать!
Она сказала это с такой искренней убежденностью в своей правоте, что у меня зарябило в глазах. Максим растерянно посмотрел на меня, потом на мать.
— Ну… может, оно и к лучшему? — неуверенно пробормотал он. — Мама плохого не посоветует. Не надо из-за каких-то кремов ссориться.
Его слова стали последней каплей. Я поняла, что ждать помощи от него бесполезно. Он уже сделал свой выбор.
Я развернулась и ушла в спальню, громко захлопнув за собой дверь. Я сидела на краю кровати и трясящимися руками пыталась найти в интернете номер службы поддержки бренда, чтобы узнать, можно ли восстановить покупку по карте. Слезы злости и бессилия текли по щекам, но я быстро их смахнула. Плакать — значит показывать слабость. А этого я допустить уже не могла.
Война была объявлена. И теперь я должна была выработать свою стратегию.
Следующее утро началось не с запаха кофе, а с звенящей тишины. Я провела ночь почти без сна, переваривая унижение и бессилие. Слезы закончились, их сменила холодная, спокойная ярость. Такая, от которой внутри все замирает, а мысли становятся удивительно четкими.
Я наблюдала, как Людмила Викторовна хозяйничает на кухне, как она ставит на стол тарелку с яичницей для «сыночка», бросая мне снисходительный взгляд: «А ты уж сама, родная, как-нибудь». Я видела, как Максим покорно ест, избегая моего взгляда. Он пытался что-то сказать, изобразить подобие нормальности, но слова застревали в горле.
Раньше эта картина вызывала в мне бурю. Сейчас — лишь ледяное равнодушие. Я пила свой кофе, смотря в окно, и думала только об одном: что я могу сделать с этим юридически?
Мысли о том, чтобы просто уйти к маме, менялись одна за другой. Нет. Это мой дом. Моя ипотека, мои вещи, моя жизнь. Почему это я должна бежать? Почему не они?
Воспоминание о фразе свекрови «мы тут поживем» заставило меня содрогнуться. А что, если они и правда не собираются уезжать? Что, если «ремонт» затянется на полгода? Год? На каком основании они могут здесь находиться против моей воли?
Как только Максим ушел на работу, а свекор отправился «на прогулку» (которая всегда заканчивалась в ближайшем баре), я закрылась в ванной. Сердце бешено колотилось. Я достала телефон и нашла в контактах номер своей подруги Кати. Она работала юристом в крупной фирме.
— Кать, привет, — голос мой звучал хрипло и устало. — Извини, что отрываю от работы. Мне срочно нужен юридический совет. Житейский.
— Алина? Ты в порядке? Ты как будто плачешь, — сразу насторожилась Катя.
— Нет, я не плачу. Я уже отплакала. Сейчас я злюсь, — я коротко, тезисно, без лишних эмоций описала ситуацию: незапланированный визит, чемоданы, пакости, выброшенная косметика и полное бездействие мужа.
На том конце провода повисла короткая пауза.
— То есть, ты хочешь сказать, что они просто въехали к вам без твоего согласия и чувствуют себя хозяевами?
— Именно так.
— Хорошо. Вопросы на засыпку. Квартира в ипотеке? Кто собственники?
— Да, в ипотеке. Оформлена на нас обоих. Я и Максим.
— Они там прописаны? Свекры?
— Нет! Конечно, нет. Прописаны только мы.
— Идеально, — в голосе Кати послышались профессиональные, жесткие нотки. — Тогда слушай меня внимательно, Алина. Запомни каждое слово. Они не имеют никакого юридического права находиться в твоей квартире без твоего согласия. Никакого.
Я прислонилась лбом к прохладной кафельной плитке, ловя каждое слово.
— Ты — один из собственников. Твое право владения, пользования и распоряжения этим жильем защищено законом. Если ты не хочешь, чтобы они там находились, они обязаны немедленно съехать. Твое желание — закон. Неважно, что там у них с ремонтом. Это их проблемы, а не твои.
— Но… Максим дал согласие, — неуверенно сказала я.
— Максим дал согласие на их временное проживание. Но ты — нет. А нужно согласие всех собственников. Понимаешь? Твое молчаливое согласие, из-за того что ты терпела несколько дней, ничего не значит. Ты имеешь полное право в любой момент сказать: «Все, я передумала. До свидания».
У меня отлегло от сердца. Я чувствовала, как по телу разливается новая, неизвестная мне доселе сила — сила правоты.
— А что они могут сделать? Они же могут не уйти…
— Тогда ты имеешь полное право вызвать полицию, — холодно ответила Катя. — Объяснить, что в твоей квартире без твоего согласия находятся посторонние лица, которые отказываются ее покидать. Участковые с такими ситуациями сталкиваются сплошь и рядом. Их duty — помочь тебе восстановить нарушенное право. Это твой дом, Алина. Закон на твоей стороне. Сто процентов.
Я глубоко вдохнула. Картина будущего прояснилась.
— Спасибо, Кать. Ты не представляешь, как ты мне помогла.
— Держись, родная. И не давай себя в обиду. Если что — звони, приеду, помогу с документами.
Я положила трубку и несколько минут просто стояла, глядя на свое отражение в зеркале. Глаза были серьезными, но больше не несчастными. Я увидела в них решимость.
Я вышла из ванной. Людмила Викторовна как раз наводила «порядок» на книжной полке, очевидно, готовясь к новой «ревизии».
— Людмила Викторовна, — сказала я спокойно и очень четко. — Можете, пожалуйста, не трогать мои книги? Я сама разберусь.
Она обернулась, удивленная не столько просьбой, сколько моим тоном. В нем не было ни злости, ни истерики.
Была холодная, железная уверенность.
— Ой, опять тебе что-то не так? — попыталась она свалить в привычное русло.
Но я уже не реагировала. Я просто посмотрела на нее, как смотрит хозяйка на непрошеную гостью, разливая по чашкам свежезаваренный чай. Чай пах не обычной лаврушкой. Он пах победой. И я знала, что это только начало.
Воскресенье. То самое воскресенье, которое должно было стать днем отдыха, тишины и долгого совместного завтрака. О котором я так мечтала еще неделю назад.
Людмила Викторовна встретила его с невинным видом, который не предвещал ничего хорошего. За завтраком она, щедро намазывая масло на хлеб, бросила в пространство, словно незначащую фразу:
— А кстати, девочки, сегодня днем ко мне подружки заглянут. Три человека. Так что, Алинка, ты уж там, приготовь что-нибудь к чаю, да повкуснее. Торт какой-нибудь, пирожное. И салатик можно легкий. Чтобы стол был красивым. Вы уж со своими делами как-нибудь попозже разберетесь.
Она говорила это тоном полководца, отдающего приказ тыловому обеспечению. Максим, сидевший напротив, лишь ковырял вилкой в тарелке, делая вид, что не слышит. Он привык отключаться, когда мать начинала раздавать указания.
Но на этот раз все было иначе. Та информация, что я получила от Кати, сидела во мне твердым, незыблемым стержнем. Я закончила свой кофе, поставила чашку на блюдце с тихим, но отчетливым стуком и подняла на свекровь спокойный взгляд.
— Нет, Людмила Викторовна, — сказала я тихо, но так, что было слышно каждое слово. — Я не буду ничего готовить для ваших подруг.
Наступила мертвая тишина. Даже Олег Иваныч оторвался от газеты. Максим медленно поднял на меня глаза, полные непонимания и паники.
Людмила Викторовна фыркнула, делая вид, что не поняла, или что это шутка.
— Как это не будешь? А кто же будет? Я что ли должна перед гостями бегать? Я хозяйку из себя изображать буду?
— Вы — гостья, — отрезала я, не повышая голоса. — А я не обслуживающий персонал. И я не буду развлекать твою мамашу, что бы ей во всем угождать.
Я сделала небольшую паузу, чтобы мои слова повисли в воздухе, и перевела ледяной взгляд на мужа.
— Да и тебя тоже, мужинёк. Всё. Концерт окончен.
Эффект был точь-в-точь как в моих фантазиях, только в сто раз сильнее. Лицо Людмилы Викторовны сначала побелело, затем медленно начало заливаться густой багровой краской. Ее глаза округлились от неподдельного, животного ужаса и ярости. Она не могла поверить в такое неповиновение.
— КАК?! — ее визг прорезал тишину, заставляя вздрогнуть даже Максима. — КАК ТЫ СМЕЕШЬ СО МНОЙ ТАК РАЗГОВАРИВАТЬ?! Я МАТЬ! Я ВЗРОСЛЫЙ ЧЕЛОВЕК! А ТЫ… ТЫ!
Она задыхалась от гнева, ища слова.
— Максим! — она резко обернулась к сыну, ткнув в него дрожащим пальцем. — Немедленно поставь эту… эту стерву на место! Сейчас же! Чтобы она у меня извинялась, ползала на коленях! Слышишь меня?!
Максим замер, как кролик перед удавом. Он метался взглядом между мной, спокойной и холодной, и своей матерью, которая вот-вот могла схватить инфаркт от ярости. Давление с двух сторон было запредельным.
— Мама… Алина… — он беспомощно пробормотал. — Давайте без скандалов… Может, правда, как-нибудь сами…
— КАК САМИ?! — взревела свекровь, уже не обращаясь ни к кому конкретно. — Я В СВОЕМ ДОМЕ ЧТО ЛИ?! ЭТО ЖЕ ДОМ МОЕГО СЫНА! А ЗНАЧИТ, И МОЙ! Я ЗДЕСЬ ХОЗЯЙКА! А ЭТА ПРИШЛА СЮДА И УКАЗЫВАТЬ МНЕ БУДЕТ?!
Она сделал рывок в мою сторону. Лицо ее было искажено такой ненавистью, что я невольно отпрянула. Но не от страха, а от омерзения.
Я встала, чтобы быть с ней на одном уровне.
— Это не ваш дом, — сказала я громко и четко, перекрывая ее крик. — Это моя и Максима квартира. Вы здесь находитесь исключительно потому, что мы временно разрешили вам здесь находиться. Но мое разрешение — закончилось. Ваше время истекло.
Людмила Викторовна замерла с открытым ртом. Она увидела в моих глазах не испуг, не истерику, а непоколебимую уверенность. И это ее испугало больше всего.
Она отступила на шаг, переведя дух, и сменила тактику. Ее голос стал сиплым, полным мнимой боли.
— Вот как… Вот какую невестку мой сын в дом привел… Хуже врага… Хочет стариков на улицу выбросить… Сердце… у меня сейчас сердце прихватит от таких слов…
Она схватилась за грудь, делая вид, что ей плохо. Олег Иваныч встрепенулся и побежал за водой.
Но я не дрогнула. Я видела этот спектакль еще в той первой ссоре с Максимом.
— Не советую вам падать, — сказала я ледяным тоном. — Это будет симуляция. А если вы действительно плохо себя почувствуете, я немедленно вызову скорую. И они отвезут вас в больницу. А оттуда — прямиком к вам домой, разбираться с вашим ремонтом. Так что выбирайте.
Моя готовность идти до конца окончательно добила ее. Она поняла, что слезы и истерика больше не работают. Ее актерская игра захлебнулась, уступив место растерянности и злобе.
Она молча опустилась на стул, тяжело дыша и глядя на меня взглядом, полным чистой, немой ненависти.
В комнате повисла гробовая тишина, нарушаемая только ее хриплым дыханием. Первый акт открытой войны был выигран. Но я понимала — это была только первая битва. Самое главное было впереди. Теперь предстояло выиграть войну. И для этого нужен был последний, решающий ход.
Тишина после моего ультиматума была оглушительной. Даже Людмила Викторовна онемела, уставившись на меня расширенными от ярости и непонимания глазами. Она ждала слез, истерики, оправданий. Всего чего угодно, но не этой ледяной, железной уверенности.
Первым опомнился Олег Иваныч. Он неуверенно кашлянул в кулак, пытаясь вернуть ситуацию в привычное, неконфликтное русло.
— Ну что вы, Алина… Люда… Успокойтесь. Слово за слово… Нервы у всех на пределе… Конечно, мы съедем. Как-нибудь устроимся… — забормотал он, бросая тревожный взгляд на жену.
Но Людмила Викторовна его не слушала. Ее взгляд был прикован к сыну. К тому, чью сторону он примет сейчас, в этот решающий момент.
— Максим! — ее голос сорвался на шепот, хриплый и полный неподдельной боли. — Ты слышишь, что она говорит? Твоя жена выгоняет твою мать на улицу! И ты молчишь?! Ты позволишь ей так со мной обращаться? Я же тебя рожала, растила, всем для тебя жертвовала! И это благодарность?!
Она давила на самое больное, на вековые рычаги вины и долга, которые она в нем выстроила.
Максим стоял, опустив голову. Руки его были сжаты в кулаки, а плечи напряжены до предела. Он был как загнанный зверь в угоду. С одной стороны — мать, чья воля была для него законом с детства. С другой — я, его жена, которая впервые предъявила такие жесткие, неоспоримые требования.
— Мама… — он с трудом поднял на нее глаза. В них читалась мучительная внутренняя борьба. — Может, правда… Может, вам с отцом стоит… поискать другой вариант? Снять что-то на время ремонта? Я помогу деньгами…
Это была его первая, робкая попытка противостояния. Но для свекрови она прозвучала как страшнейшее предательство.
— Что?! — она вскочила со стула, словно ее ударило током. — Ты… ты меня выгоняешь? Свою родную мать? Из-за нее? Из-за этой… стервы! Да я тебя на ноги ставила, ночами не спала! А она тебе на уши наступила и тебя вокруг пальца обвела!
Ее крик становился все громче и истеричнее.
Я понимала, что чаша весов еще может качнуться в ее сторону. Его чувство вины было слишком сильным. Пора было ставить все на кон.
— Максим, — сказала я тихо, но так, чтобы мой голос прозвучал четко и ясно сквозь ее вопли. — Это не обсуждается. Это мое окончательное решение. Я не прошу. Я тебя ставлю перед фактом.
Я сделала небольшую паузу, давая словам проникнуть в его сознание.
— Либо они сегодня же собирают вещи и уезжают к себе, разбираться со своим ремонтом. Либо завтра утром первым делом я иду к юристу. Я пишу заявление о выселении посторонних лиц из моего жилья. И начинаю бракоразводный процесс с делением ипотеки. Третьего не дано. Выбирай. Свою мать. Или свою жену и свой дом.
Я произнесла это абсолютно спокойно, без угроз в голосе, просто констатируя факты. Именно это, наконец, пробило его броню.
Он посмотрел на меня. Посмотрел на свою мать, которая кричала и плакала уже не совсем понарошку, потому что поняла — ее власть рушится. Посмотрел на отца, который беспомощно отводил глаза.
Он увидел всю эту уродливую, невыносимую картину своей семьи. И, наконец, сделал выбор.
— Хватит! — его голос прозвучал негромко, но с такой нехарактерной для него твердостью, что даже Людмила Викторовна замолчала, раскрыв рот. — Мама, хватит. Прекрати этот цирк.
Он подошел ко мне вплотную, но встал не против меня, а рядом. Его плечо почти касалось моего плеча. Он все еще бледный, все еще дрожащий от пережитого напряжения, но он сделал это.
— Алина права. Это наш с ней дом. И вы не имеете права здесь хозяйничать и оскорблять ее. Вы с отцом едете домой. Сейчас же. Я помогу вам собраться и вызову такси.
В комнате повисла абсолютная, звенящая тишина. Людмила Викторовна смотрела на сына, не веря своим ушам. Ее лицо вытянулось, гнев сменился шоком, а затем — горькой, неподдельной обидой. Ее империя рухнула. Ее солдат перешел на сторону врага.
Она не сказала больше ни слова. Медленно, словно сразу постарев на десять лет, она развернулась и, не глядя ни на кого, побрела в гостиную, чтобы собирать свои чемоданы.
Первый раунд был выигран. Но цена победы была горькой. Воздух был наполнен не облегчением, а тяжелым, горьким осадком сломанных отношений.
Следующий час в квартире царила зловещая, гробовая тишина, нарушаемая лишь глухими стуками захлопывающихся чемоданных замков и шаркающими шагами. Я стояла у окна в гостиной, глядя на улицу, но ничего не видя. Спиной я чувствовала их движения — медленные, полные театрального достоинства и обиды.
Максим молча помогал отцу заносить вещи в такси, которое он вызвал с телефона. Он избегал смотреть в глаза кому бы то ни было — мне, матери, отцу. Он просто mechanically выполнял свою работу, словно робот, запрограммированный на тяжелую, но необходимую функцию.
Людмила Викторовна не проронила ни слова. Она застегивала свою дорогую норковую шубку (несмотря на июльскую жару, это был элемент костюма для трагедии) с таким видом, будто отправлялась на собственную казнь. Ее гордая, надменная осанка куда-то исчезла, спина сгорбилась, но в глазах по-прежнему пылали угли непрощенной обиды.
Наконец, все было погружено. Олег Иваныч, виновато мну шапку в руках, переминался у двери.
— Ну, что ж… Извините нас, если что… — пробормотал он в пространство и, не дожидаясь ответа, поспешно вышел на лестничную площадку.
Людмила Викторовна задержалась в дверном проеме. Она обернулась, и ее взгляд скользнул по мне, по Максиму, стоявшему рядом со мной, по нашей квартире. Взгляд был тяжелым, полным яда и обещания мести.
— Ты разрушила нашу семью, — тихо, но отчетливо сказала она. Слова повисли в воздухе, острые и холодные, как лезвие ножа. — Я этого никогда не прощу.
Она ждала ответа. Ждала, что Максим бросится к ней, что я заплачу, что хоть кто-то дрогнет. Но мы молчали.
Я посмотрела на нее прямо, не отводя глаз.
— Нет, — так же тихо и четко ответила я. — Я не разрушала. Я просто создала свою. И у нас тут другие правила.
Больше ей нечего было сказать. Она фыркнула, с надменным видом повернулась и вышла, громко хлопнув дверью. Звук этого хлопка отозвался эхом в пустой прихожей, словно ставя точку в этом кошмаре.
Дверь закрылась. Машина под окном тронулась с места и уехала.
Тишина.
Та самая, желанная, выстраданная тишина, ради которой я была готова на все. Она обрушилась на нас, густая и абсолютная. Не было слышно ни звенящего голоса свекрови, ни громкого телевизора, ни совков Олега Иваныча.
Было слышно только наше с Максимом дыхание.
Мы стояли посреди зала, как два уцелевших после кораблекрушения матроса, не зная, что делать дальше. Радости не было. Была лишь оглушающая пустота и усталость, прошибающая до костей.
Максим медленно опустился на диван и закрыл лицо руками. Его плечи слегка вздрагивали. Я не знала, плакал он или просто пытался прийти в себя. Я не подошла. Мне нужно было время. Ему — тоже.
Я обошла квартиру. Зашла в спальню. На кровати лежали смятые простыни, пахнущие чужим парфюмом. Я сорвала их, скомкала и отнесла в балконный ящик для грязного белья. Потом вернулась и открыла окно.
В комнату ворвался поток свежего июльского воздуха, смывая запах чужих духов, чужих сигарет, чужих людей.
Вернувшись в зал, я села в кресло напротив Максима. Он поднял на меня красные, уставшие глаза.
— Прости, — хрипло выдохнул он. — Я… я не знал, что это так… Я не видел…
— Теперь видишь? — спросила я без упрека, просто констатируя факт.
Он кивнул, снова опустив голову.
— Что будем делать? — спросил он, и в его голосе была растерянность маленького мальчика.
— Жить, — ответила я. — Учиться жить по-новому. И договариваться. Всегда. По любому поводу.
Он снова кивнул. Разговор не клеился. Слишком много было сказано и пережито за эти несколько дней. Слишком глубокие раны были нанесены с обеих сторон.
Я встала, подошла к кухне и поставила чайник. Механические, привычные движения успокаивали. Я достала две чашки — мою, с кошками, и его, с машинкой. Поставила на стол. Без торта, без пирожных, без лаврушки. Просто чай.
Максим пришел на кухню и сел за стол. Мы молча пили чай, не глядя друг на друга. Тишина была горькой на вкус. Но это была наша тишина. Наша битва была позади. Впереди была долгая и сложная работа по восстановлению мира. Но теперь, по крайней мере, у нас был шанс.
И этот шанс начинался с тишины за нашим общим столом.
