Когда я думаю о том лете, в голове до сих пор стоит высокое, прозрачное небо. Как будто даже воздух тогда был резче, чем обычно, и всё вокруг — ярче: окна, переливающиеся солнцем, щебет утренних птиц, даже простые тарелки на старой глиняной полке моей кухни. И тишина…
Знаете, такая особая тишина, которая повисает, когда ждёшь ответа на вопрос, но боишься его услышать.
Это было наше двадцать девятое лето вместе с Серёжей.
Утро, как всегда, начиналось размеренно: чайник булькает, кошка трётся у ног, свежий хлеб ломается с хрустом — и вроде бы всё как всегда.
Но и Серёжины глаза уже не такие. В них — настороженность. Бдительность. И… отстранённость.
— Ты чего опять загрустила? — спросил он, когда я в третий раз задумчиво провела рукой по чашке, забыв, зачем встала так рано.
Я только пожала плечами. Как объяснить это предчувствие? Когда женщине за пятьдесят, она, кажется, кожей чувствует измену.
Так же точно, как первый лист на клене чувствует начало осени: вроде ещё лето, но где-то внутри уже подрагивает — скоро перемены.
Я давно ловила себя на мысли, что Серёжа остыл. Поздние звонки, мимолётные ошибки в словах — «мне к Коле», «я с друзьями», но «Коля» давно не звонил и наши друзья — не те, с кем он пропадал до ночи. Всё как будто по нотам, чужим, фальшивым.
Но я… Я всё равно пыталась держаться за привычное «мы». Где-то даже жила надеждой, что это пройдёт — ну, всякое же бывает у мужчин после пятидесяти.
А потом однажды вечером он не пришёл домой.
Это была будто пауза в жизни.
Я и сейчас помню: заходишь в темноватую прихожую, а там пахнет его одеколоном и… пустотой.
Кошка тревожно смотрит в глаза: «мяу?» — и у самой на уме что-то, будто бы тоже чувствует тревогу.
Я тогда сразу ему позвонила:
— Серёжа, ты где?
Гудки. Один, другой.
Потом короткое сообщение: «Мне нужно время. Я переночую у Василисы».
Вот как, значит. У Василисы.
Имя пронеслось по мозгу, как весенний дождь — быстро, но совсем неясно откуда.
Я раньше слышала про неё — его коллега, моложе лет на пятнадцать, вроде бы разведённая. Но… всегда ведь кажется: ну не у нас же, не про нас же эти истории.
Мир скособочился, как старый табурет после сильного дождя. Я ходила по квартире, как лунатик, не находя себе места — то останавливалась у окна с чашкой остывшего чая, то смахивала с подоконника медленно копившуюся пыль.
В ту ночь я плакала, наверное, впервые за много лет. От обиды на себя: наверное, что-то упустила, не уследила.
Неделя после его ухода расползлась какой-то густой, вязкой тягучестью. Вы когда-нибудь долго ждали звонка? Наверное, ждали.
Тогда вы поймёте — каждая минута звенит в висках, каждая тень на стене напоминает… что жизнь прежней уже не будет.
Я всё пыталась жить, как прежде: стирать его рубашки, готовить завтрак «на двоих» — будто бы что-то можно склеить. Наивность.
А потом начались разговоры. Подруги, конечно, подтянулись быстро.
— Лид, ну прекрати ты себя мучить! — Нина, как всегда, рубит с плеча, — Хватит плакать, пусть катится!
— Не всё так просто, Нин. Понимаешь?..
— А ты о себе подумай! Хватит быть фонтанчиком доброты, пора уже научиться говорить «нет»… хотя бы себе.
А мне не хотелось кричать «нет». Хотелось верить, что муж одумается.
Половину жизни делить с человеком, а потом просто… вычеркнуть его? Нет, я так не умела.
Кошка всё чаще начинала спать на его подушке. Маленькая, тёплая — она будто бумажная закладка в забытой книге: напоминает о том, что историю можно перечитать, но больше не прожить заново.
Первые дни Серёжа не появлялся. Ни звонков, ни сообщений. Я выучила наизусть все воробьиные щебеты за окном, пересмотрела фотографии, порыдала над старыми письмами.
А потом… Потом неожиданно он позвонил.
— Лидочка, как ты там? — голос его чужой, усталый. — Я заеду, заберу кое-что.
— Конечно.
Последний гость в нашем доме. Зашёл, собрал пару рубашек и галстук — спешил, будто от меня заразиться мог тоской.
Я думала — ну вот, сейчас объяснит мне всё, расскажет, вернёт. Но только глаза опустил и всё.
— Ничего, у тебя всё будет хорошо.
Смешно, правда? Всё будет хорошо…
А у меня не было ни сил, ни слов.
Потом — тишина. Я знала, что у него «новая жизнь», а я — осталась. Но знаете, самое странное — с каждым днём становилось чуть легче.
Воздух прямо как разреженный после грозы: больно дышать, но дышится глубже.
Через неделю я получила от него ещё одно короткое сообщение:
«Лида, надо поговорить. Очень прошу».
Сердце затрепыхалось, как птенец в ладони. Хотела — нет, не хотела — но любопытство пересилило.
Когда дверь открылась, я увидела знакомую сутулость за плечами. Серёжа был постаревший, какой-то сникший, в глазах — растерянность.
— Всё не так… — тихо начал он. — Я ошибся, Лид. Прости.
Сел на старый, скрипучий стул и застыл:
— Я… Мне показалось, будто с ней — начну сначала. А оказалось — всё… фарш какой-то.
— Она что, выгнала? — не удержалась я.
— Да она… — он развёл руками, — у неё всё по-другому. Ей нужна не я, а мои деньги и квартира красивая. Ещё и сынок-школьник, который весь вечер в телефоне просит онлайн-игры за мой счёт…
Он горько усмехнулся:
— Неделя. Только неделя. Я хотел жить, а в итоге — как гость в чужом доме.
Я слушала его, и где-то внутри у меня стучало: злость, жалость и… пустота.
— Лидочка, ну прости меня, — почти шёпотом. — Давай попробуем заново, как раньше, а?..
Вот тут внутри меня будто что-то перевернулось. Сердце — оно ведь долго терпит, прощает, иногда даже забывает. Но вот любить по-старому уже не может.
Я помню себя в это утро — как будто кто-то извне наблюдал за мной, нашей маленькой кухней, солнцем, пылинками в воздухе…
Серёжа сидел напротив, вцепившись в чашку с остатками чая. Он хотел услышать от меня что-то привычное: упрёк, слёзы, может — крик. А вместо этого вдруг стало очень тихо.
Я смотрела на него — и не понимала, куда делась та Лида, которая трепетала перед его шагами, которую волновал каждый его взгляд, каждое слово. Серёжа постарел за эту неделю ещё на год.
Он пытался жаловаться даже не мне, а миру — будто ждал, что я его пожалею и приму без раздумий.
— Серёжа, — выдохнула я наконец, — мне кажется, всё уже… по-другому.
Он вскинулся, почти обиделся:
— Ты что, больше не любишь? Лида?!
— Любить-то… может, и люблю, — улыбнулась я с грустью. — Только по-старому не могу. Я больше не жду тебя с работы, не прислушиваюсь к каждому звонку телефона. Я словно пересела в другой вагон этого поезда… Мне — туда, тебе, видимо, куда-то ещё.
Он крутил в руках сахарницу и молчал.
В груди переползало что-то горячее. Жалость? Да нет. Скорее, странное спокойствие. Как над полем, после июльской ночной грозы: чисто и немного больно — а вдруг какой-то новый мир начинается.
— Ты думаешь, мы не сможем?.. — спросил он глухо.
Я поджала губы, вспомнила свои бессонные ночи, запах его рубашек, кошкину тёплую мордочку на его подушке…
— Я не верю, что всё можно склеить, Серёж. Прости меня. Я устала быть вечно в ожидании — а вдруг, а как же, а если…
Я больше не хочу так, правда.
Он посмотрел на меня с растерянной надеждой — и тут я увидела перед собой просто мужчину. Не мужа, не изменника — а обычного, уставшего и немного испуганного человека.
— Я не думал, что для тебя будет всё так… ну, неравнодушно, — промямлил он, избегая взгляда.
Я вдруг почувствовала откровенное облегчение. Никто никому больше не должен. Не надо стараться быть сильной, милой, прощающей «во что бы то ни стало». Мы оба теперь — на свободе. Но вместе нам уже не по пути.
Он поднялся, сложил ключи на стол, кинул взгляд в сторону старых семейных фотографий, кивнул.
— Прости меня, Лида, — и ушёл быстро, будто торопился успеть к уходящему поезду.
А я осталась дома. И впервые за много недель мне захотелось открыть окно и глубоко вдохнуть — в самом деле, как после грозы.
Как бы банально ни звучало — после его ухода жизнь не остановилась. Я долго стояла у окна, смотрела на двор, где солнечные лучи пробивались сквозь кружево ветвей; соседская кошка важно шествовала под скамейкой, и где-то вдалеке слышалось детское смеющееся «догоню!».
Тихо. Ни чувства вины, ни злости… даже облегчение пришло не сразу — больше было растерянного спокойствия.
Пару дней всё казалось суммой мелких пустяков: забота о себе, чай с вареньем, звоночки от подруг — «Ты держишься, Лидка?», «Знаешь, ты сильная, я бы так не смогла…». Смогла бы, подумала я. Всё мы, женщины, можем. Даже когда не верим в себя.
Вечерами я всё ещё мысленно разговаривала с Серёжей — разговаривала, как с кем-то очень родным, но вдруг уже — как с героем другой жизни.
В этой оставались только воспоминания: первый снег, его голос в телефонной трубке, смех в кино, наши юные ссоры… Такое — отпускается не сразу. Но отпускается. По капле, по вдоху.
Однажды он позвонил:
— Как ты?
Я молчала, улыбаясь невидимому собеседнику.
— Всё хорошо, Серёж. Только не переживай обо мне. Я — жива.
Он помолчал.
— Прости.
Я кивнула — он не видел, конечно, но это было настоящее: «Прощаю». Для себя, для него, для того, чтобы жить с лёгким сердцем.
Весна расправляла плечи. Я впервые за долгое время решила купить себе новую кофту — просто так, чтобы понравиться себе самой.
По дороге домой зашла в сквер, обняла взглядом голых деревьев и подумала: всё будет, обязательно будет. Только по-новому.
Где-то с заоконного балкона кто-то гремел ведром, зацепил смехом удачу этого дня — жизнь продолжалась, аккуратно вплетая в меня новые нити.
И вот теперь всё по-другому. Внутри тихо. Никаких страшных пустот, никаких острых углов…
