Воздух в комнате был тяжелым, пропитанным запахами старости, лекарств и чего-то еще, приторно-сладкого, как увядающие в вазе цветы.
Двадцать лет я ненавидела эту женщину. Двадцать лет она отвечала мне тем же. Наша ненависть была тихой, бытовой, но оттого не менее ядовитой.
Она жила в том, как Клавдия Петровна поджимала губы, пробуя мой суп, в ее снисходительных советах, в том, как она демонстративно протирала чистую, на ее взгляд, поверхность. Теперь я стояла у ее кровати и смотрела, как жизнь едва теплится в иссохшем теле.
Она пошевелила пергаментными губами.
— Подойди, — ее голос был тихим шелестом сухих листьев.
Я сделала шаг. Она с усилием повернула голову, и ее выцветшие глаза, на удивление ясные и колючие, впились в меня. В них не было ни тепла, ни раскаяния. Только сухое, деловое ожидание и тень какого-то мрачного триумфа.
Ее холодная, почти невесомая рука нашла мою. Пальцы сжали мое запястье с неожиданной, предсмертной силой.
— Возьми.
Она вложила мне в ладонь маленький, гладкий от времени ключ.
А потом произнесла слова, которые стали точкой невозврата.
— В той старой шкатулке… на антресолях… Там всё, что Вадим прятал от тебя все эти годы.
Она отпустила мою руку и отвернулась к стене. Все было кончено.
Я вышла в коридор, стиснув в кулаке холодный металл. Мой муж, Вадим Петрович, поднял на меня взгляд от телефона. Его лицо выражало умеренную скорбь, правильную и своевременную.
— Ну что? — спросил он.
— Все, — ответила я.
— Понятно. Отмучилась, значит, — он кивнул, убирая телефон. — Надо звонить в ритуальную службу. Я все организовал, не переживай. Все будет четко и без лишних трат.
Он всегда был таким. Прагматичным. Рациональным.
Я ничего не сказала ему про ключ. Впервые за долгие годы у меня появилась тайна от мужа. Своя собственная, маленькая, но отчего-то очень весомая.
Дома, пока Вадим занимался организационными вопросами, я достала с антресолей пыльную деревянную шкатулку. Она была простой, без резьбы и украшений.
Ключ легко вошел в замочную скважину.
Но я не спешила его поворачивать. Я просто сидела в оглушающей пустоте нашей квартиры и смотрела на эту шкатулку, ощущая, как двадцать лет моей жизни превращаются в предисловие к неизвестной, страшной главе.
Наконец, я сделала глубокий вдох, выдохнула и повернула ключ. Щелчок замка прозвучал в пустой квартире неестественно громко, как выстрел.
Я подняла крышку.
Внутри не было ни пачек денег, ни любовных писем с засохшими розами. Все было гораздо прозаичнее и оттого страшнее. Сверху лежал толстый слой бумаг, аккуратно сложенных и скрепленных по годам.
Первое, что я взяла в руки, — выписки из банковского счета. Счета, о котором я никогда не слышала. Он был открыт девятнадцать лет назад, через год после нашей свадьбы.
Каждый месяц, методично, с точностью автоплатежа, на него переводилась сумма. Не огромная, но заметная. Треть его официальной зарплаты. Иногда больше. Все его премии, «левые» заработки, о которых он говорил мне с усмешкой «на черный день», — все оседало там.
Под выписками лежали документы на собственность. Квартира в областном центре, купленная десять лет назад. Небольшой загородный дом, оформленный пять лет назад. Все на имя какого-то ООО «Перспектива», где единственным учредителем был сам Вадим.
Мой прагматичный, рациональный муж, который двадцать лет объяснял мне, почему мы не можем позволить себе дачу или поменять машину на новую.
Который убеждал, что ипотека — это кабала, а лучшие инвестиции — это «в семью», под чем, видимо, подразумевались мои скромные декретные и отказ от карьеры ради его спокойствия.
Я отложила бумаги. Руки не дрожали, но стали ледяными.
На дне шкатулки лежала небольшая пачка открыток. Обычные, видовые. Из всех городов, где он бывал в «командировках». Те же самые, что он привозил мне. Только эти были адресованы некой Веронике Игоревне.
Текст был сухим, почти протокольным. «Погода хорошая. Сделка прошла успешно. Скоро буду. В.» Ни одного теплого слова. Ни намека на чувства. Просто отчет о проделанной работе. Словно он докладывал невидимому партнеру по бизнесу.
И под открытками, на самом дне, я нашла то, что, видимо, было главным.
Одна-единственная фотография. Глянцевая, профессионально сделанная. На ней улыбалась женщина, та самая Вероника, наверное. Симпатичная, спокойная, уверенная в себе. Рядом с ней стоял мальчик лет семи или восьми, обнимая ее за шею.
Я перевернула снимок.
На обратной стороне аккуратным, до боли знакомым почерком Вадима было выведено всего три слова.
«Егор. 8 лет. Мой главный проект».
Не «сын». Не «любовь». Проект.
И в этот момент я поняла замысел Клавдии Петровны. Это была не запоздалая женская солидарность. Это была месть.
Холодная, выверенная, дьявольски точная. Она ненавидела не меня. Она ненавидела во мне покорность, которую видела в себе всю жизнь. Она презирала сына за то, что он превратился в расчетливого дельца, для которого даже собственный ребенок — это «проект».
Она не спасала меня. Она давала мне в руки оружие, чтобы я уничтожила дело всей жизни ее сына. Она знала, что я не промолчу.
Я аккуратно сложила все обратно в шкатулку. Закрыла крышку. Но не заперла на ключ.
Теперь в этом не было нужды.
Похороны прошли гладко и организованно. Как очередной проект Вадима. Он все предусмотрел: недорогой, но приличный гроб, бюджетное место на кладбище, поминки в столовой неподалеку.
Я играла роль скорбящей невестки. Принимала соболезнования, кивала, поддакивала. А сама наблюдала за мужем. Теперь я видела его по-другому. Каждое его слово, каждый жест обретали новый, зловещий смысл.
— Мать была человеком старой закалки, — говорил он двоюродному дяде, — Лишнего себе не позволяла, все в дом, все в семью. Пример для многих.
Я мысленно усмехалась. Какая ирония. Он говорил о матери, а описывал модель, которую безуспешно пытался навязать мне.
На поминках он сидел во главе стола. Не ел, но следил, чтобы всем всего хватило. Хозяин. Распорядитель.
Я смотрела на его руки, спокойно лежащие на скатерти. Те самые руки, что подписывали документы на чужую квартиру и писали имя чужого сына на фотографии.
Когда мы вернулись домой, он устало опустился в кресло.
— Ну вот и все, — сказал он, ослабляя узел галстука. — Проводили. Теперь надо будет с ее квартирой разбираться. Бумаги, нотариус. Но ты не волнуйся, я все решу.
— Конечно, решишь, — тихо сказала я, стоя посреди комнаты. — Ты ведь мастер все решать.
Он не уловил интонации.
— Опыт, — он даже позволил себе слабую улыбку. — Жизненный опыт.
Я подошла к антресолям, взяла шкатулку и поставила ее на журнальный столик перед ним. Он удивленно поднял брови.
— Что это? Мамина какая-то?
— Можно и так сказать. Это ее прощальный подарок. Мне.
Я подняла крышку. Вадим проследил за моим движением, и на его лице впервые за весь день отразилось что-то похожее на живую эмоцию. Тревогу.
— Что ты делаешь? Не надо трогать чужие вещи.
— Это уже не чужие. Это теперь наши общие.
Я достала первую пачку бумаг. Банковские выписки. И положила перед ним.
— У тебя хороший вкус, Вадим. «Надежный банк». И название подходящее.
Он смотрел на бумаги, и его лицо начало медленно меняться. Прагматичная маска сползала, обнажая растерянность и злость.
— Откуда это у тебя?
— Мама твоя оставила. Сказала, здесь все, что ты прятал от меня. Оказалось, она не преувеличивала.
Я выложила вторую стопку. Документы на ООО «Перспектива». Свидетельства о собственности.
— И в инвестициях ты разбираешься. «Перспектива»… Звучит солидно. Квартира, дом. Наш «черный день» оказался весьма… обеспеченным.
Он молчал. Только желваки заходили на его щеках.
Я взяла пачку открыток. И веером разложила их поверх документов.
— А вот это… это просто мило. Ты никогда не забывал писать. Правда, не совсем мне.
Наконец, я взяла фотографию. И положила ее сверху, как вишенку на торт. Лицевой стороной вверх.
— Но это, — мой голос был ровным и спокойным, — это, конечно, твое главное достижение. Твой… проект.
Он резко вскочил. Его спокойствие испарилось.
— Ты не имела права! — выкрикнул он.
— Правда? — я посмотрела ему прямо в глаза. — А ты имел право двадцать лет строить за моей спиной другую жизнь, Вадим? Двадцать лет врать мне в лицо каждый божий день?
Он смотрел то на меня, то на разложенные на столе доказательства его предательства. Он был загнан в угол. Но он не собирался сдаваться. Он сделал то, что умел лучше всего — попытался вернуть контроль.
— Сядь, — сказал он неожиданно севшим голосом. — Ты ничего не понимаешь. Ты сейчас на эмоциях, накручиваешь себя. Давай поговорим как взрослые люди.
Я осталась стоять.
— Это была… страховка. Запасной аэродром. Ты же знаешь, какая нестабильная у нас жизнь. Я должен был обеспечить будущее. Наше общее будущее. Егор… он просто часть этого плана. Гарантия.
Он говорил, и я впервые в жизни не слушала его слова, а видела их механизм. Механизм лжи, который работал безотказно двадцать лет.
— Вероника — надежный партнер. Она все понимала. Никаких эмоций, никакой глупой романтики. Чистый прагматизм. Я создал актив, который должен был сработать в будущем. Для нас!
Он почти поверил в то, что говорил. Я видела это по его глазам.
— А я? — спросила я так же ровно. — Какая роль в этом «проекте» была у меня?
— Ты была фасадом! — выпалил он, и тут же осекся, поняв, что сказал лишнее. — Нет, не так. Ты была… основой. Ты создавала уют, ты была тылом. Без тебя бы ничего не получилось.
Он ждал моей реакции. Слезы? Истерика? Обвинения? Этого он и хотел. Перевести все в плоскость женских эмоций, где он был бы сильным и логичным, а я — слабой и иррациональной.
Но я молчала. И это сводило его с ума.
— И что теперь? — он нервно провел рукой по волосам. — Ты все разрушишь? Из-за глупой обиды? Из-за того, что моя мать решила под конец жизни свести со мной счеты?
Я медленно подошла к столу. Взяла фотографию.
— Я не буду ничего рушить, Вадим. Ты сам все давно разрушил.
Я посмотрела на улыбающегося мальчика на снимке.
— Я не буду мстить этой женщине и ее сыну. Они не виноваты, что стали частью твоего бизнес-плана. Но и фасадом я больше не буду.
Он напрягся, ожидая моих условий.
— Мы разводимся. И делим имущество. Только не то, что записано на меня, — я обвела взглядом нашу скромную квартиру, — а все. И «Надежный банк», и «Перспективу». Пополам. Как и положено по закону.
Его лицо вытянулось.
— Ты с ума сошла? Это мои активы! Я их создавал!
— А я создавала тебе условия, чтобы ты мог их создавать, — отрезала я. — Моя доля в этом проекте не меньше твоей. И хороший адвокат это легко докажет.
Это был удар ниже пояса. В его мире, где все решали бумаги и расчет, слово «адвокат» прозвучало как приговор.
Он опустился в кресло. В один миг он постарел лет на десять. Вся его самоуверенность, вся его прагматичность рассыпались в прах. Перед ним сидела не его покорная жена. Перед ним сидел его самый опасный конкурент.
Я взяла со стола шкатулку, положила в карман фотографию и ключ.
Потом подошла к двери, сняла со связки свой ключ от квартиры и положила его на столик в прихожей. Легкий металлический звон стал последним звуком в нашем общем доме.
— Я поживу пока у подруги. Мой адвокат с тобой свяжется.
Я открыла дверь и вышла на лестничную клетку. Я не обернулась.
На улице был свежий осенний вечер. Я сделала глубокий вдох. Я не чувствовала ни злости, ни радости, ни горечи. Я чувствовала только легкость. Словно двадцать лет носила на плечах тяжелый, невидимый груз, и вот, наконец, сбросила его.
Я поняла, что Клавдия Петровна, женщина, которую я ненавидела полжизни, дала мне самый ценный подарок. Она не просто показала мне правду. Она вернула мне меня. Ту, которую я потеряла двадцать лет назад, согласившись стать удобным и не слишком затратным «тылом» для чужого «главного проекта».
И это было начало не новой жизни. Это было начало моей собственной.
Эпилог
Прошло полгода. Развод оказался на удивление быстрым и тихим. Вадим, столкнувшись с перспективой публичного скандала и детального изучения его «активов» в суде, предпочел договориться.
Он отдал мне даже больше, чем я просила, лишь бы избежать огласки. Его проект нужно было спасать, а я была пробоиной ниже ватерлинии.
Я купила себе небольшую, но светлую квартиру в тихом районе. Впервые за двадцать лет я сама выбирала цвет обоев и расставляла мебель.
Я устроилась на работу по своей старой специальности, в небольшое архитектурное бюро, и с удивлением обнаружила, что ничего не забыла. Жизнь налаживалась.
Она была простой, спокойной, и в ней не было места для Вадима и его призраков.
Я думала, что история закончена.
Однажды вечером в дверь позвонили. Я не ждала гостей и немного насторожилась, посмотрев в глазок.
На пороге стояла женщина. Я не сразу ее узнала, но потом сердце пропустило удар. Вероника.
Только на пороге моей квартиры она выглядела совсем не так, как на той глянцевой фотографии. Уверенность исчезла, осталась лишь бледная усталость и плохо скрытая тревога.
Я открыла дверь.
— Здравствуйте, — сказала она тихо. — Простите, что без предупреждения. Можно с вами поговорить? Это не займет много времени.
Я молча отступила, пропуская ее в прихожую. Она вошла, оглядываясь по сторонам так, словно боялась, что здесь ее могут подслушать.
— Я не буду отнимать у вас время, — повторила она, отказавшись пройти в комнату. — Я пришла, потому что у меня нет другого выбора. Вадим… он не тот, за кого себя выдает. Даже для меня.
Я молчала, ожидая продолжения. Я была готова ко всему: к просьбам, угрозам, попыткам вызвать жалость. Но то, что она сказала дальше, не укладывалось ни в один из сценариев.
— Это не о Вадиме, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — Это о его матери.
Она полезла в сумку и достала старый, пожелтевший почтовый конверт.
— Она не все оставила вам в той шкатулке. Самое главное она перед смертью передала мне. Она сказала, что Вадим отберет у меня все, если я не буду действовать. И что только вы сможете мне помочь. Клавдия Петровна все рассчитала. Ваш развод с Вадимом был только первым шагом ее плана.
Вероника протянула мне конверт. Мои пальцы коснулись хрупкой бумаги.
— Что это? — спросила я, хотя уже понимала, что ответ мне не понравится.
— Это второй шаг, — ответила Вероника. — Теперь моя очередь его сделать. Она хотела, чтобы мы сделали это вместе. Сказала, что это наш единственный шанс защитить себя и детей.
Она посмотрела на меня долгим, тяжелым взглядом, в котором не было ни вражды, ни ревности. Только странная, пугающая общность. Я открыла конверт. Внутри лежало свидетельство о рождении, выданное сорок пять лет назад.
— Вадим не единственный ее сын. И в завещании, которое никто еще не видел, все отписано ему. Кириллу Петровичу.
