— Мама просит, чтобы я продал нашу машину, чтобы помочь брату с кредитом, потому что иначе у него заберут квартиру! Я не хочу этого делать, но у меня нет выхода, Ксюш!
Виталий произнёс эту длинную, отчаянную фразу на одном выдохе, едва переступив порог. Он не разулся. Просто остановился в коридоре, прислонившись плечом к косяку, словно у него не осталось сил даже на то, чтобы снять ботинки. Его дорогое пальто, обычно сидевшее на нём идеально, сейчас казалось чужим и мешковатым, а лицо приобрело нездоровый, сероватый оттенок, какой бывает у людей после долгой и изматывающей болезни. Он смотрел на жену, и в его взгляде была жалкая, почти детская мольба, которую она так хорошо знала.
Ксения стояла у кухонной столешницы и резала овощи для ужина. Ритмичный, уверенный стук ножа о деревянную доску был единственным звуком в квартире до его прихода. Услышав его слова, она не вздрогнула и не обернулась. Её рука замерла, крепко сжимая рукоять ножа. Она уже знала всё, что он скажет дальше. Она знала каждое слово, каждую интонацию, каждый последующий вздох. Эта пьеса была ей знакома до последней реплики, менялись лишь суммы и поводы для очередного семейного апокалипсиса.
Она медленно положила нож на доску, вытерла руки о полотенце и повернулась к нему. Её лицо было спокойным, почти непроницаемым. Ни сочувствия, ни злости, ни удивления. Только холодная, отстранённая внимательность хирурга, изучающего застарелую, безнадёжную опухоль.
— Выход есть всегда, Виталик, — её голос прозвучал ровно и чётко, без малейшей дрожи. — И он очень простой. Твой брат — взрослый мужик. Пусть сам решает свои проблемы.
Он смотрел на неё, не веря своим ушам. Кажется, он рассчитывал на что угодно: на крики, на слёзы, на долгие уговоры, но не на этот мгновенный, отточенный отказ, похожий на удар скальпеля. Он оторвался от косяка, сделал шаг в её сторону, и его лицо, до этого серое и осунувшееся, пошло красными пятнами.
— Ты не понимаешь! Там всё серьёзно! Это не просто долг за телефон! У него забирают квартиру! Квартиру, Ксюша! Куда он пойдёт? На улицу? Это же мой брат!
Он почти кричал, но его крик был каким-то беззубым, лишённым настоящей силы. Это был крик человека, который сам не верит в то, что говорит, а лишь повторяет чужие, вложенные в него слова. Он ждал, что она испугается, ужаснётся перспективе бездомного родственника, проникнется масштабом трагедии.
— Виталик, он не пойдёт на улицу, — так же спокойно продолжила она, скрестив руки на груди. — Он пойдёт к маме. Как делал это всегда. Поживёт у неё месяц, два, полгода, пока не найдёт новый кредит или новую сердобольную дурочку, которая возьмёт на себя его проблемы. Мы это уже проходили. И не один раз. Так что мы не продаём машину.
Её спокойствие выводило его из себя гораздо сильнее, чем любой скандал. Оно обесценивало его трагедию, превращало его праведный семейный порыв в глупый фарс.
— Да как ты можешь так говорить?! Это же семья! Мы должны помогать друг другу! Мать…
— Нет, — Ксения прервала его, сделав крошечный шаг навстречу. Её глаза смотрели прямо в его, и в них был холод стали. — Семья — это мы с тобой. Я и ты. А то, о чём ты говоришь, — это цирк. Цирк с одним бестолковым, инфантильным клоуном и очень сердобольной дрессировщицей, которая аплодирует каждому его провальному номеру. И я в этом представлении участвовать больше не буду. Моей подписи на документах не будет. Можешь так и передать своей маме. И брату заодно. Пусть ищет работу. Нормальную, настоящую работу. Говорят, иногда это помогает решать финансовые проблемы.
Она развернулась, взяла нож и с тем же методичным, ровным стуком продолжила резать овощи, словно самого важного разговора в их жизни только что не было. А Виталий так и остался стоять посреди коридора, раздавленный и униженный не криком, а этим ледяным, убийственным спокойствием, которое ясно давало понять: игра окончена, и правила изменились навсегда.
Виталий не нашёл в себе сил спорить. Он молча, как побитая собака, прошёл в комнату и рухнул на диван, даже не сняв пальто. Он смотрел в потолок невидящим взглядом, а его руки беспомощно лежали на коленях. Он проиграл первый раунд, причём всухую, и теперь не знал, что делать. Он был посланником с ультиматумом, а вернулся ни с чем, получив в ответ лишь холодную стену презрения к его семейной драме. Ксения же, закончив с овощами, принялась за мясо. Звук молотка, отбивающего говядину, разносился по квартире глухими, методичными ударами, словно отсчитывая секунды до чего-то неотвратимого. Каждый удар отзывался у Виталия в голове.
Прошло минут двадцать тягостного молчания, нарушаемого только кухонными звуками. Затем на журнальном столике завибрировал телефон Виталия. Он нехотя потянулся к нему. На экране высветилось «Мама». Он глубоко вздохнул и принял вызов, не включая громкую связь, но в наступившей тишине голос его матери был слышен Ксении так же отчётливо, как если бы она стояла рядом.
— Виталичек, ну что? Ты поговорил? Что она сказала? — голос Лидии Павловны был вкрадчивым, полным заискивающей надежды.
Виталий прикрыл глаза.
— Она отказалась, мам.
На том конце провода повисла пауза, а затем голос матери изменился. В нём появились стальные, трагические нотки, которые Ксения мысленно называла «режим умирающего лебедя».
— Как… отказалась? Я не поняла. Она что, хочет, чтобы Петеньку на улицу вышвырнули? Чтобы он пошёл по миру? Виталий, я сегодня давление мерила, сто восемьдесят на сто. Мне врач сказал, с такими показателями вообще вставать нельзя. А я не сплю, я всё о вас думаю, о Петеньке… Дай мне с ней поговорить. Я должна услышать это сама.
— Мам, не надо, это бесполезно…
— Дай. Трубку. Ей, — отчеканила Лидия Павловна.
Виталий поднялся с дивана и, сгорбившись, словно нёс на плечах неподъёмный груз, протянул телефон жене. Ксения вытерла руки, взяла аппарат и приложила к уху. Её лицо не выражало ничего.
— Добрый вечер, Лидия Павловна.
— Ксения?! Ты понимаешь, что ты делаешь?! Ты рушишь семью! Ты толкаешь мальчика в пропасть! У тебя сердца нет!
Ксения отодвинула телефон от уха, чтобы истеричные нотки не били по барабанной перепонке, и спокойно ответила:
— Лидия Павловна, вашему «мальчику» тридцать два года. У него есть руки, ноги и голова. То, что он не умеет пользоваться последней, не наша с Виталием проблема. Машину мы продавать не будем. Это наше общее и окончательное решение.
— Ты… ты… — задохнулась на том конце свекровь. — Виталий! Ты слышишь, что она говорит?! Ты позволишь ей так с нами разговаривать?!
Ксения не стала дожидаться ответа. Она нажала кнопку отбоя и положила телефон на кухонную столешницу экраном вниз. Виталий смотрел на неё с ужасом и каким-то странным, извращённым восхищением. Он никогда бы так не смог.
Но атака на этом не закончилась. Через пять минут телефон Виталия снова завибрировал. На этот раз это было сообщение от Петра. Виталий прочитал его, и его лицо стало ещё более несчастным. Потом пришло второе. Третье. Он не отвечал, просто сидел, глядя в экран.
— Что он пишет, этот великий страдалец? — спросила Ксения, даже не повернув головы.
— Ничего… Так, спрашивает, как дела.
— Виталик, не ври. Я тебя умоляю, хотя бы сейчас не ври. Читай вслух.
Он колебался секунду, но её властный тон не оставлял выбора. Он послушно начал читать, словно ученик у доски:
— «Брат, привет. Маме плохо, скорую вызывали». Следующее: «Сижу один в квартире. Кажется, это конец». И вот ещё: «Помнишь, как мы в детстве с тобой крепость из стульев строили? Думали, нас там никто не достанет. Эх…»
Ксения медленно повернулась. На её губах играла лёгкая, злая усмешка.
— Какая дешёвая, сентиментальная манипуляция. Просто поразительно. Передай своему брату, что из стульев крепость уже не построить. А вот если он продаст свой навороченный компьютер, игровую приставку и гигантский телевизор, который вы же ему и подарили на прошлый день рождения, то, возможно, ему хватит на первый взнос по новому графику платежей. Но это ведь слишком сложно, да? Проще давить на жалость.
Виталий вскочил. Его глаза горели праведным гневом. Теперь она оскорбила не только мать, но и святые детские воспоминания.
— Ты наслаждаешься этим, да? — прошипел он. — Тебе нравится их унижать. Тебе доставляет удовольствие смотреть, как они мучаются.
— Нет, — холодно ответила Ксения, глядя ему прямо в глаза. — Я не наслаждаюсь. Я просто очень устала платить за билеты на это бесконечное представление. И больше не буду. Ни одного рубля.
Субботнее утро не принесло облегчения. Воздух в квартире загустел, превратившись в невидимый, но ощутимый студень, в котором вязли слова и движения. Виталий не находил себе места. Он то бродил из угла в угол, как зверь в клетке, то замирал у окна, нервно потирая руки. Он ждал. Он знал, что его мать не из тех, кто сдаётся после первого же отпора. Она лишь брала паузу, чтобы перегруппироваться и нанести более мощный, сокрушительный удар. Ксения, напротив, была воплощением спокойствия. Она сварила себе кофе, устроилась с книгой в кресле и полностью погрузилась в чтение, словно не замечая наэлектризованной атмосферы. Она тоже ждала, но её ожидание было другим — холодным и готовым к бою.
Около полудня резкий, требовательный звонок в дверь прорезал тягучую тишину. Виталий вздрогнул, как от удара. Ксения же медленно отложила книгу, сделав закладку, и поднялась. Её лицо было абсолютно непроницаемым. Она знала, кто стоит за дверью.
Она открыла сама. На пороге стояла делегация во всей своей трагической красе. Лидия Павловна, его мать, с лицом греческой богини скорби, на котором застыло выражение вселенской усталости и мученичества. Рядом с ней, чуть позади, стоял Пётр — тридцатидвухлетний «мальчик», ссутулившийся, с потухшим взглядом, устремлённым в пол. Он в совершенстве освоил позу побитой собаки, вызывающую у его матери приступы неконтролируемой жалости.
— Мы пришли поговорить, — произнесла Лидия Павловна голосом, которым зачитывают последнюю волю.
Ксения молча отошла в сторону, пропуская их в прихожую. Она не предложила им ни сесть, ни раздеться. Она просто осталась стоять, скрестив руки на груди, и превратилась в молчаливого наблюдателя. Виталий подскочил к матери, засуетился, пытаясь помочь ей снять плащ, который она, впрочем, и не собиралась снимать.
Лидия Павловна прошла прямо в гостиную и остановилась посреди комнаты, окинув её хозяйским взглядом. Пётр покорно проследовал за ней и замер у дивана, так и не подняв головы.
— Ксения, я пришла не ругаться, — начала свекровь своим самым мудрым и всепрощающим тоном. — Я пришла взывать к твоему разуму. И к твоему сердцу, если оно у тебя ещё есть. Кровь — не водица. Семья — это самое главное, что есть у человека. Сегодня ты поможешь, завтра — тебе помогут. Мы же родные люди. Нельзя быть такой… такой категоричной. Петенька ошибся, с кем не бывает? Нужно дать ему шанс.
Она говорила долго и напевно, переплетая слова о милосердии, семейных узах и больном сердце. Виталий стоял рядом и преданно кивал каждому её слову. Пётр продолжал играть роль живой иллюстрации к слову «горе».
Когда Лидия Павловна наконец сделала паузу, чтобы перевести дух и оценить произведённый эффект, Ксения сделала шаг вперёд.
— Вы закончили? — её голос был тихим, но резал слух, как стекло. Получив в ответ возмущённое молчание, она продолжила. — Хорошо. Тогда давайте посчитаем, Лидия Павловна. Просто для ясности. Семьдесят тысяч на «стартап» по ремонту компьютеров, который закрылся через месяц, в марте позапрошлого года. Мы отдали. Сто двадцать тысяч долга по кредитной карте после его поездки в Таиланд с девушкой, которая его бросила через неделю после возвращения. Год назад. Мы погасили. Пятьдесят тысяч на «срочное лечение зубов», которые чудесным образом превратились в новый игровой ноутбук. Полгода назад. Мы дали. Я могу продолжать, память у меня хорошая. Это не «ошибка». Это система. Это образ жизни. И я больше не намерена его спонсировать.
Она говорила это ровным, безэмоциональным голосом, глядя не на свекровь, а прямо на Петра. С каждым её словом он съёживался всё больше, словно она физически вбивала его в пол. Лицо Лидии Павловны из скорбного превратилось в багровое.
— Хватит! Замолчи! — взвизгнула она, теряя маску мудрости. — Как ты смеешь это вспоминать?!
Но Ксения её уже не слушала. И тут взорвался Виталий. Весь его страх, вся его нерешительность сгорели в пламени сыновней ярости.
— Ты видишь, что ты наделала?! — закричал он, подступая к жене. — Тебе это доставляет удовольствие?! Унижать моего брата перед моей матерью в моём же доме! У тебя нет ничего святого! Они пришли просить о помощи, а ты их в грязь втоптала!
— Я лишь назвала вещи своими именами, — холодно парировала Ксения, не отступая ни на шаг.
— Это моя семья! Моя! И я не позволю тебе их уничтожать! — его лицо исказилось. Он сделал свой выбор. Он встал рядом с матерью и братом, создав живой щит против собственной жены.
Лидия Павловна, поняв, что стратегическая высота взята, гордо вскинула подбородок, схватила Петра под руку и направилась к выходу.
— Мы уходим, сынок. В этом доме нам больше делать нечего. Здесь нет ни сердца, ни души.
Они вышли, не прощаясь. Дверь не хлопнула, но закрылась с оглушительным щелчком замка, который разделил мир на «до» и «после». Виталий и Ксения остались в комнате одни. Теперь они были не просто супругами, поссорившимися из-за денег. Теперь они были врагами, запертыми в одной клетке.
Когда замок щёлкнул, звук показался громче выстрела. Он обрубил все нити, связывавшие этот дом с внешним миром, и оставил их двоих наедине с руинами того, что ещё утром они называли своей жизнью. Виталий стоял посреди комнаты, тяжело дыша, его грудь вздымалась, как у загнанного быка. Он смотрел на Ксению, и в его глазах больше не было мольбы или растерянности. Там горел чистый, незамутнённый гнев — гнев человека, которого публично лишили достоинства, заставив выбирать между матерью и женой, и он этот выбор сделал.
— Ты довольна? — его голос был хриплым, сорванным от крика. — Ты получила то, что хотела? Ты выставила их за дверь. Ты унизила моего брата. Ты довела мою мать. Ты всё разрушила. Всё!
Он ходил по комнате, жестикулируя, словно пытаясь словами заново отстроить разрушенный им же самим мир, в котором он был хорошим сыном и хорошим мужем одновременно. Теперь этот мир лежал в руинах, и виноватой в этом он назначил её.
— Ты никогда их не любила. С самого первого дня. Я же видел. Каждое слово через силу, каждая улыбка — фальшивая. Ты просто терпела их, потому что они были приложением ко мне. А теперь решила, что больше можно не притворяться. Можно показать своё истинное лицо. Холодное, расчётливое, жестокое. Тебе же нравится быть такой, да? Сильной. Непробиваемой. Той, кто решает, кому жить, а кому страдать.
Ксения молчала. Она стояла у кресла, где совсем недавно читала книгу, и просто смотрела на него. Она не защищалась, не перебивала, не оправдывалась. Она дала ему выговориться, позволяя всему яду, что копился в нём не один год, вылиться наружу. Её спокойствие было не защитой, а приговором. Оно лишало его слова силы, превращая его праведный гнев в истерику слабого человека.
Он остановился прямо перед ней, его лицо было всего в нескольких сантиметрах от её. Он дышал тяжело, с шумом.
— Мой брат может остаться на улице. Моя мать на грани срыва. А ты… ты просто стоишь здесь. Как статуя. Тебе всё равно. Тебе всегда было на всех плевать, кроме себя.
Он выдохся. Его плечи опустились. Тирада закончилась, оставив после себя лишь звенящую пустоту, наполненную его тяжёлым дыханием. Он ждал ответа, крика, ссоры — чего угодно, что могло бы продолжить этот бой и оправдать его собственную ярость.
И тогда она заговорила. Тихо, почти шёпотом, но каждое её слово было идеально выверено.
— Так ты всё ещё хочешь продать машину, чтобы отдать деньги ему?
Этот вопрос, заданный после всего, что он на неё вылил, прозвучал абсурдно. Он ожидал чего угодно, но не этого возвращения к исходной точке. Он посмотрел на неё, опешив, и увидел, что она не шутит. Это был не риторический вопрос. Это был последний, контрольный выстрел. И его гордость, его уязвлённое сыновнее чувство, его злость на неё — всё это не позволило ему отступить. Сказать сейчас «нет» означало бы признать её правоту. Признать, что всё, что он только что кричал, было ложью.
— Да, — отчеканил он, глядя ей в глаза с вызовом. — Да. Хочу. Потому что он мой брат!
Ксения молча смотрела на него ещё секунду. В её взгляде не было ни ненависти, ни обиды. Только какая-то окончательная, холодная ясность. Она медленно кивнула, словно услышала именно тот ответ, который и ожидала. Затем она молча развернулась, подошла к столику в прихожей, взяла свою связку ключей и, не говоря ни слова, вышла из квартиры.
Виталий остался стоять посреди комнаты, озадаченный. Он подумал, что она ушла, чтобы не продолжать скандал. Может, к подруге. Может, просто подышать воздухом. Он даже почувствовал мимолётное торжество победителя. Он настоял на своём.
Но через минуту с улицы донёсся пронзительный, нарастающий вой автомобильной сигнализации. Их сигнализации. Он бросился к окну, сердце заколотилось от дурного предчувствия. И он увидел её. Ксения стояла у капота их машины. В её руке был тяжёлый кухонный молоток для отбивания мяса. И она, с тем же холодным, методичным спокойствием, с которым утром резала овощи, подняла его и нанесла сильный, сокрушительный удар по лобовому стеклу. Раздался глухой треск, и по стеклу разбежалась густая паутина трещин. Второй удар пришёлся по капоту, оставив уродливую, глубокую вмятину на глянцевой поверхности. Третий разбил правую фару вдребезги, осыпав асфальт сверкающими осколками.
Она не крушила всё подряд. Она сделала ровно три удара. Ровно столько, чтобы машина моментально потеряла товарный вид и всякая мысль о её быстрой и выгодной продаже превратилась в абсурд. Проблема была решена. Кардинально и бесповоротно.
Затем она бросила молоток на асфальт. Он звякнул, подпрыгнул и затих. Она подняла голову и посмотрела наверх, прямо в окно, прямо ему в глаза. Её лицо ничего не выражало. Она просто смотрела. А потом, не говоря ни слова, развернулась и медленно пошла прочь по двору, не оборачиваясь, пока её фигура не скрылась за углом дома. Сигнализация продолжала надрывно выть, оплакивая то, что уже нельзя было исправить…
