— Передай салат, — голос свекра, Бориса Николаевича, резанул по натянутым нервам за столом.
Дмитрий, мой муж, тут же подхватил салатницу. Я даже не шелохнулась, лишь крепче сжала под столом вилку, так что металл впился в ладонь.
Взгляд Бориса Николаевича скользнул по мне — холодный, оценивающий. Будто я не его невестка, а предмет мебели, который портит интерьер.
Он делал так уже не в первый раз, но сегодня в его глазах было что-то новое. Какая-то злорадная искра.
— Что сидишь, Арина? — бросил он, обращаясь уже ко мне. — Думаешь, раз вышла за Димку, так сразу своей стала? Королевой на все готовое пришла?
Галина Петровна, его жена, всплеснула руками, но как-то вяло, для проформы.
— Боря, прекрати. Что ты такое говоришь? Арина нам как дочь.
Он издал короткий, неприятный смешок. Десять лет назад эта усмешка сводила меня с ума. Теперь — вызывала тошноту.
— Дочь? Не смеши меня, Галя. Ты в этой семье — чужая! — отрезал он, не глядя на меня. Он обращался ко всем и ни к кому, вынося свой вердикт.
Мой муж напрягся, его рука легла на мою.
— Пап, хватит. У тебя опять настроение скачет. Доктор же просил не волноваться.
Борис Николаевич отмахнулся, словно от назойливой мухи. Проблемы с памятью, начавшиеся пару лет назад, стали для него удобным щитом. Он мог говорить любые гадости, а потом просто «забывать» об этом.
Но он забыл не только это.
Он забыл душные летние ночи. Дешевую съемную квартиру на окраине города, пропахшую его дорогим парфюмом.
Забыл, как обещал двадцатилетней студентке, что она — его единственное спасение от постылой жизни.
Забыл, как называл меня своей «тайной».
В тот день, когда Дима привел меня знакомиться с родителями, земля ушла из-под ног. Передо мной стоял он. Постаревший, с сединой на висках, но все тот же Борис. Мой Боря.
Он меня не узнал. Совсем. Пожал руку, вежливо улыбнулся и спросил, где я учусь. В тот момент я поняла, что для него я была лишь эпизодом. Одним из многих, судя по всему.
Я тогда сделала свой выбор — промолчала ради Димы, ради нашего будущего. Я похоронила прошлое так глубоко, как только могла. Десять лет я жила с этой тайной, которая коконом оплела мое сердце.
А теперь он сидел во главе стола и уничтожал меня взглядом, даже не подозревая, какую власть я над ним имею.
Я медленно подняла глаза.
— Вам виднее, Борис Николаевич, — произнесла я ровным голосом. — Кто здесь свой, а кто — чужой.
Дорога домой тонула в вязком молчании. Дима вел машину, крепко вцепившись в руль.
— Арин, ты не обижайся на отца, — наконец выдавил он. — Врач говорит, это нормально. Вспышки гнева, потом провалы в памяти. Он не со зла.
Я молчала, глядя в окно. Я помнила, как Дима в детстве сломал руку, упав с дерева.
И как Борис Николаевич, тогда еще сильный и властный, всю ночь просидел у его кровати, не отходя ни на шаг.
Дима рассказывал мне это с таким обожанием, что я поняла: его отец — это идол, высеченный из гранита. И любые мои слова разобьются об этот гранит в пыль.
— Он всегда таким был, — с тоской в голосе продолжил Дима. — Он был лучшим отцом. Сильным, справедливым. Я всегда хотел быть на него похожим.
Я усмехнулась про себя. Справедливым? Я знала другую его «справедливость». Ту, что позволяла ему вести двойную жизнь.
— Я не обижаюсь, — солгала я.
Дома напряжение не спало. Дима пытался обнять меня, но я увернулась. Мне было физически неприятно его прикосновение. Сын своего отца. Той же крови. Я ушла в спальню, оставив его одного на кухне.
Ночью я не спала. В памяти всплывали обрывки прошлого. Вот Борис дарит мне тонкий браслет с гравировкой «Моей тайне».
Я носила его, не снимая, пока однажды случайно не увидела точно такой же на руке у Галины Петровны на старой фотографии в их семейном альбоме.
Я тогда спросила у Димы, что это за браслет.
— А, это папин фирменный подарок, — рассмеялся он. — Он его всем женщинам в семье дарил. И маме, и бабушке, и тете. Говорит, это наш фамильный оберег.
В ту ночь я сняла браслет и больше никогда не надевала.
На следующий день позвонила свекровь.
— Ариночка, ты прости Борю. Он сегодня проснулся и ничего не помнит, — щебетала она в трубку. — Так переживает, что мог тебя обидеть.
— Мы тут подумали, — продолжала Галина Петровна, — у нас же дача старая пустует. Место хорошее, но нам уже тяжело за ней следить. Не хотите купить по семейной цене? Для себя, для будущих внуков.
Что-то внутри меня замерло. Дача. Та самая. В поселке «Сосновый бор». Я знала там каждую тропинку. Мы с Борисом провели там все лето десять лет назад. Он говорил, что это дача его старого друга.
Это был не просто участок земли. Это была территория наших встреч.
— Это очень щедрое предложение, Галина Петровна, — осторожно ответила я.
— Конечно, подумайте. Но Дима так мечтал ее сохранить, — мягко надавила она. — Говорит, у него там все детство прошло.
Я положила трубку. Руки слегка дрожали. Он хотел, чтобы я жила в декорациях его прошлых предательств.
Попытка поговорить с мужем провалилась.
— Дим, я не уверена насчет дачи. Может, поищем что-то другое?
Он посмотрел на меня с удивлением, которое быстро сменилось раздражением.
— Другое? Арин, это же идеальный вариант! Отец делает нам подарок! А ты опять чем-то недовольна.
Ты не понимаешь, как для меня это важно? Это единственное, что я могу для него сделать, — сохранить то, что ему дорого. Он так радовался, когда я сказал, что мы согласны.
— Дело не в деньгах!
— А в чем тогда? Вчерашняя обида не прошла? Ты не можешь отделять его болезнь от его поступков? Он болен, Арина!
Я поняла, что оказалась в ловушке. Любое мое сопротивление теперь будет выглядеть как каприз, как неуважение к больному старику.
Вечером Борис Николаевич позвонил сам.
— Арина? Это я, — голос звучал бодро. — Галина сказала, вы думаете насчет дачи. Решайтесь. Нечего там думать. Место хорошее. Я там… лучшие годы провел.
Сердце пропустило удар. Он издевался.
Точкой невозврата стал следующий вечер. Дмитрий вернулся домой необычно воодушевленный, сжимая в руке какой-то конверт.
— Сюрприз! — он поцеловал меня в щеку. — Я все решил.
Он протянул мне конверт. Внутри были документы. Предварительный договор купли-продажи на дачу. И чек. Он перевел задаток со счета, который мы копили на новую машину. Без моего ведома.
— Я решил за нас, — он сиял. — Я видел, как ты сомневаешься, не хотел тебя мучить выбором. Это же для нашей семьи! Отец был так рад!
— Он даже привез кое-что оттуда, — беззаботно добавил Дима, указывая на пыльную картонную коробку у двери. — Сказал, это из его старого гаража, хлам всякий, нужно вывезти перед продажей. Попросил нас разобрать.
Я подошла к коробке, как сомнамбула. Внутри лежали старые журналы, какая-то сломанная лампа. И под всем этим — небольшой альбом для фотографий с выцветшей обложкой. Мой альбом.
Я не теряла его. Я оставила его в той съемной квартире, когда ушла от Бориса, хлопнув дверью.
Он, видимо, забрал его оттуда вместе с остатками своих вещей. Хранил как трофей. А теперь, из-за своей болезни, просто свалил в коробку с хламом, забыв о его содержании.
Я открыла его. И все внутри оборвалось.
Между страницами, в самом конце, лежала маленькая, потертая карточка из фотобудки. На ней были мы. Я и Борис.
Мне двадцать. Мы смеемся, и я обнимаю его за шею. Он клялся, что порвал и выбросил этот снимок в тот же день. Сказал, это слишком опасно.
А он его сохранил. И бросил в коробку с хламом. Наше «спасение» и «тайна» — на выброс.
Всё. Хватит.
Это была не мысль. Это был щелчок тумблера где-то глубоко внутри.
Я медленно закрыла альбом. Посмотрела на мужа, который все еще улыбался, ожидая моей радости. И я улыбнулась ему в ответ.
— Ты прав, милый. Это прекрасный подарок.
— Знаешь что? — сказала я, и мой голос звучал пугающе спокойно. — Давай устроим праздник. В эти выходные. Прямо там, на даче. Пригласим твоих родителей. Подпишем все бумаги, отметим.
— Отличная идея! — обрадовался он. — Мама будет счастлива.
— Да, — кивнула я, пряча альбом за спину. — Я уверена, этот день запомнится всем. Особенно твоему отцу.
Воздух на даче был пропитан запахом сосен и фальшивой семейной идиллией.
Галина Петровна суетилась у мангала, Дима раскладывал на веранде документы, а Борис Николаевич сидел в плетеном кресле, как король в изгнании.
Я молча накрывала на стол. Каждое мое движение было выверенным, спокойным.
— Ну, за покупку! — провозгласил Дима, разливая вино по бокалам. — Пап, мам, спасибо вам за этот подарок. Мы с Ариной…
— Подожди, — прервала я его мягко. Все посмотрели на меня. — Перед тем, как мы подпишем, я тоже хочу сделать подарок. На память.
Я достала из сумки альбом и положила его на стол.
— Дима, твой отец просил разобрать старые вещи. Я нашла кое-что интересное из его гаража. Наверное, что-то из его бурной молодости.
Я открыла последнюю страницу. И подтолкнула альбом к центру стола.
Маленькая фотография из фотобудки лежала прямо под солнцем. Двадцатилетняя я, счастливая, обнимала Бориса.
Первым изменилось лицо Бориса Николаевича. Улыбка сползла, он впился взглядом в снимок. Туман его «болезни» рассеялся в один миг, уступив место ледяному ужасу узнавания. Он помнил.
— Это… что это такое? — прошептала Галина Петровна, бледнея.
Дима наклонился, взял фотографию. Он смотрел то на меня, то на отца, и в его глазах медленно зарождалось понимание.
— Пап?
Борис Николаевич молчал. Он смотрел только на меня, и в его взгляде была ненависть.
— Мне было двадцать, — сказала я ровным, лишенным эмоций голосом. — Я не знала, что он женат. Он говорил, что эта дача — дача его друга.
Я посмотрела на свекровь.
— Он дарил мне такие же браслеты, как и вам, Галина Петровна. Называл это «фамильным оберегом». Видимо, у него была очень большая семья.
Слезы хлынули из глаз свекрови. Идеальный мир, который она строила сорок лет, рухнул на ее глазах.
Дима положил фотографию на стол.
— Так вот почему ты не хотела эту дачу, — он говорил не мне, а в пустоту.
Он поднял глаза на отца. В них не было вопроса. Только приговор.
— Ты лгал. Ты лгал нам всем. Все это время.
— Она все врет! — наконец взорвался Борис. — Это монтаж! Она… она чужая! Она хочет разрушить нашу семью!
Но его слова тонули в оглушающей правде маленького снимка.
Я встала.
— Да. Я здесь чужая. И слава богу.
Я повернулась к мужу.
— Я ухожу, Дим. Я не могу жить в этом доме, построенном на лжи.
Я пошла к калитке, не оглядываясь.
Скрипнула дверь веранды. Шаги за спиной.
— Арина, подожди.
Дима догнал меня уже у машины. Его лицо было опустошенным.
— Это я… я должен был тебя услышать. Прости.
Он посмотрел в сторону дома, где его мать плакала, а отец сидел, раздавленный собственным прошлым.
— После всего этого. Чужой здесь — он.
Он взял мою руку.
— Поехали домой. В наш дом.
Мы сели в машину. Я не знала, что будет дальше. Но когда мы отъезжали, я видела в зеркале заднего вида, как рушится их «идеальная» семья. А моя получала шанс начаться заново.
Прошло полгода. За это время мир не перевернулся, но его оси сместились.
Дачу продали. Чужим людям. Дима сам занимался сделкой.
С отцом он больше не общался. Совсем. Галина Петровна звонила ему, плакала, говорила, что Борису Николаевичу стало хуже. Его «забывчивость» превратилась в полноценную болезнь.
Но Дима был непреклонен. «Мам, я готов помогать тебе. Всегда. Но его для меня больше нет».
Она не ушла от мужа. Сорок лет привычки оказались сильнее, чем одна страшная правда. Она осталась с ним, превратившись из любящей жены в сиделку.
Мы с Димой учились жить заново. Первые недели были самыми тяжелыми. Он много молчал.
Однажды ночью он разбудил меня.
— Я все думаю, — сказал он в темноту. — А если бы ты не нашла ту фотографию? Мы бы купили дачу. И жили бы там. А ты бы… молчала?
Я долго не отвечала.
— Не знаю. Наверное, да. Я бы молчала. Ради тебя.
Он повернулся ко мне и крепко обнял.
— Вот поэтому я идиот. Прости меня. За то, что заставлял тебя молчать.
Этот разговор стал поворотной точкой. Он понял, что семья — это не слепое почитание старших. Это когда ты слышишь того, кто рядом.
Я больше не чувствовала себя чужой. Потому что понятие «свой-чужой» исчезло. Остались только мы.
Как-то раз, разбирая старые коробки, я снова наткнулась на тот самый фотоальбом. Я взяла его, подошла к мусорному ведру. Но Дима остановил меня.
— Не надо. Оставь.
— Зачем?
— Это больше не его история. Теперь это наша, — сказал он. — История о том, как мы чуть все не потеряли. И как сумели найти дорогу обратно.
Он взял из альбома ту самую фотографию. Посмотрел на нее долго, без ненависти. А потом просто порвал на мелкие кусочки.
И я поняла, что он сказал правду. Прошлое никуда не делось. Но оно больше не имело над нами власти.
