— Мам, что случилось? — Катя замерла в дверном проёме, не веря своим глазам.
На кухне висел тяжёлый запах сигарет и дешёвого вина. На клеёнчатой скатерти стояла пустая бутылка «Изабеллы», рядом — два бокала, один опрокинутый, другой с красными следами помады на краю.
Ольга Викторовна сидела, откинувшись на спинку стула. Её всегда аккуратная причёска растрепалась, седые пряди выбились из пучка. Махровый халат распахнулся, открывая мятую ночную рубашку. Размазанная помада превратила строгие губы в кривую улыбку.
— Случилось? — мать рассмеялась хрипло. — Да ничего особенного. Просто всё. Надоело. Двадцать пять лет как проклятая…
Она налила остатки вина в бокал, пролив половину на скатерть.
— Больше не буду работать. Хватит с меня. Теперь твоя очередь, дочка. Ты же у меня умница, справишься.
Катя почувствовала, как пол уходит из-под ног.
***
Катя стояла посреди кухни, всё ещё не в силах поверить в увиденное. Мать подняла мутный взгляд и махнула рукой в сторону стула.
— Садись уже. Чего застыла как столб?
Катя медленно опустилась на край стула, машинально поправила юбку — привычка с детства, когда мать учила её всегда выглядеть аккуратно. «Власовы всегда безупречны», — говорила она.
Екатерине Власовой было двадцать три года, и всего полгода как она устроилась экономистом-аналитиком в «Инвест-Перспективу». Небольшая фирма, зарплата скромная, но для начала карьеры — самое то. Каждое утро она выходила из дома в семь тридцать, чтобы успеть на электричку, и возвращалась после восьми вечера, уставшая, но довольная.
Их двухкомнатная квартира в панельной девятиэтажке помнила лучшие времена. Обои с розочками выцвели ещё в девяностые, паркет скрипел, но везде царила идеальная чистота — заслуга Ольги Викторовны. Женщина сорока восьми лет с вечно собранными в тугой пучок волосами и прямой спиной работала главным бухгалтером в строительной компании уже пятнадцать лет.
— Мам, ты же никогда не пила, — растерянно проговорила Катя.
— Много чего не делала, — Ольга Викторовна потянулась за бокалом, но тот оказался пуст. — Не пила, не гуляла, не жила. Всё для тебя, доченька. Всё для тебя.
В этом «доченька» звучало столько горечи, что Катя поёжилась. Она помнила другую мать — ту, что вставала в пять утра готовить завтрак, проверяла уроки даже после двенадцатичасового рабочего дня, стирала, убирала по выходным. Отца у Кати не было — точнее, она о нём ничего не знала. Бабушка Анна Петровна иногда вздыхала: «Эх, Олька, связалась ты тогда с женатым…» — но мать обрывала её на полуслове ледяным взглядом.
***
Прошёл год после окончания университета. Катя гордилась тем, что наконец-то может внести вклад в семейный бюджет. Её зарплата была невелика — сорок пять тысяч рублей, но она старательно отдавала матери двадцать на общие нужды и радовалась, что хоть немного облегчает её ношу.
Но радость оборвалась в тот вечер, когда мать объявила о своём решении.
Наутро разговор повторился. Катя проснулась с головной болью — всю ночь не могла заснуть, прокручивая вчерашний разговор. За стенкой слышался звон посуды — мать уже встала.
На кухне Ольга Викторовна сидела в своём обычном сером халате, волосы аккуратно заколоты, никаких следов вчерашнего срыва. Перед ней — чашка чёрного кофе и раскрытый ежедневник. Катя налила себе чаю, руки слегка дрожали.
— Я двадцать пять лет вкалывала, — заговорила мать, не поднимая глаз от ежедневника. — С утра до ночи. Знаешь, сколько раз я видела море? Ни разу. А теперь хочу пожить.
Она подняла взгляд — холодный, расчётливый, совсем не похожий на вчерашний пьяный.
— Считай, что долг семьи перешёл к тебе. Ты теперь взрослая, работаешь.
Катя опустилась на табурет. В горле встал ком. Она смотрела на мать и не узнавала — где та женщина, которая сидела с ней ночами во время болезни?
— Мам, но моей зарплаты едва хватает… У нас же ипотека за дачу ещё три года, кредит за ремонт…
— Значит, будешь крутиться, — Ольга Викторовна поставила чашку на блюдце с резким звоном. — Найдёшь подработку. Я в твои годы с ребёнком на руках выживала.
— Но я только полгода работаю! Мне обещали повышение через год…
— Через год, — фыркнула мать. — Я тоже думала — вот, вырастет Катя, станет легче. Двадцать три года прошло. Хватит. Я свой долг выполнила. Вырастила тебя, дала образование. Теперь твоя очередь.
Катя смотрела на неё и чувствовала, как внутри что-то рушится. Все эти годы она считала мать героиней, жертвой обстоятельств. А сейчас перед ней сидела чужая женщина, которая выставляла счёт за материнство, словно это была бизнес-сделка.
***
Неделя после того разговора тянулась как месяц. Катя брала сверхурочные, лишь бы поздно возвращаться домой. Мать молчала, ходила по квартире, смотрела сериалы. В пятницу Катя задержалась на работе до десяти — доделывала отчёт. Когда вернулась, в квартире было темно.
На кухонном столе лежал листок из блокнота, придавленный солонкой. Почерк матери — ровный, учительский:
«Катя, уехала на юг. Не звони. Мне нужно побыть одной. Деньги на карточке кончились — устройся на подработку. Ты сильная».
Катя перечитала трижды. Проверила шкаф — чемодана не было. Летних вещей тоже. На тумбочке, где мать держала документы — пусто. Затем проверила банковское приложение. С их общего счёта сняты все сбережения — около двухсот тысяч рублей, которые копились на чёрный день.
В субботу утром Катя поехала в Люберцы к бабушке. Анна Петровна жила в хрущёвке на первом этаже, окна выходили во двор. Встретила внучку в цветастом фартуке — пекла яблочный пирог.
— Проходи, Катюш, как раз поспел.
Они сели на кухне. Бабушка налила чаю, отрезала большой кусок пирога, но Катя не могла есть. Она рассказала всё.
— Баб, как она могла? Я же её дочь, а не… не банкомат какой-то!
Бабушка покачала головой, потом тяжело вздохнула:
— Эх, дочка… Олька всегда боялась старости, нищеты. После того как выяснилось, что твоего отца семья — помнишь, я рассказывала? — она как одержимая стала. Всё копила, работала, доказывала, что справится. А теперь вот решила, что ты — её пенсионный фонд.
— Баб, но я же не могу… Моей зарплаты не хватит на двоих!
— И не надо, — Анна Петровна накрыла её руку своей, морщинистой. — Ты не обязана г робить свою жизнь. Олька взрослая женщина, пусть сама решает.
Катя заплакала — впервые за неделю. Бабушка обняла её, гладила по голове, как в детстве. В ту ночь, засыпая на раскладушке в бабушкиной комнате, Катя поняла главное: она больше не будет жертвовать собой ради матери. Любовь не должна быть долговой ямой.
***
Через две недели Ольга Викторовна вернулась — загорелая, в новом летнем платье, с модной сумкой. Вошла в квартиру, как ни в чём не бывало.
— Ну что, как ты без меня? — спросила с усмешкой, проходя на кухню. — Небось, поняла, как тяжело одной крутиться?
Катя спокойно допила чай. За эти две недели она многое успела — нашла подработку фрилансером, начала откладывать деньги и, главное, сняла комнату в квартире с двумя девушками-ровесницами.
— Нормально всё, мам. Кстати, я переезжаю. С этого месяца буду жить отдельно.
Ольга Викторовна замерла посреди кухни. Загар не скрыл, как побледнело её лицо.
— Что значит отдельно? Ты что, бросаешь меня?
— Нет, — Катя встала, начала собирать свои вещи со стола. — Просто я теперь живу свою жизнь. Буду помогать тебе по мере возможности, но жить для тебя больше не буду.
— Это бабушка тебя настроила! — вспыхнула мать. — Вечно она лезет не в своё дело!
— Никто меня не настраивал. Я сама приняла решение.
— Как ты можешь! — голос матери сорвался. — Я всю жизнь на тебя положила!
— Я не просила тебя это делать, — голос Кати оставался ровным, хотя внутри всё дрожало. — Ты сама выбрала такую жизнь. Я благодарна за всё, что ты сделала. Но я не твоя пенсия.
В их взглядах столкнулись две силы: усталое поколение, которое привыкло выживать и требовать платы за свои жертвы, и новое поколение, которое хотело жить, а не существовать.
Катя первой отвела взгляд. Подхватила рюкзак, последний, что оставался.
— Если ты уйдёшь, не возвращайся! — крикнула Ольга Викторовна.
Катя остановилась в дверях, обернулась.
— Мам, я люблю тебя. Но любовь не означает, что я должна повторить твой путь.
***
После того разговора в квартире Катя долго не могла прийти в себя. Ольга Викторовна звонила по пять раз в день. Катя видела пропущенные, слушала голосовые — сначала гневные, потом жалобные. Удаляла, не дослушав.
На пятый день мать оставила голосовое сообщение:
«Катерина, немедленно вернись домой! Иначе я продам квартиру, и ты останешься без жилья!»
Катя показала сообщение коллеге Андрею, тот посоветовал знакомого юриста. Консультация обошлась в три тысячи, но того стоила:
— Вы зарегистрированы с рождения? Приватизация была в девяностые? Отлично. У вас есть доля. Без вашего согласия мать ничего не продаст.
Катя отправила матери короткое сообщение: «Консультировалась с юристом. Моя доля защищена законом».
Два месяца — тишина. Катя обустроила комнату: повесила шторы, купила небольшой столик, даже завела фикус. По вечерам читала, смотрела сериалы, иногда встречалась с подругами. Жизнь наладилась.
Через два месяца мать позвонила с незнакомого номера. Катя машинально ответила.
— Кать… — голос был тихий, незнакомый. — Может, приедешь в гости? Я борщ сварила. Твой любимый, со сметаной.
В квартире пахло укропом и свёклой. Мать выглядела постаревшей — седые корни отросли, под глазами залегли тени. Накрывала на стол молча, суетливо переставляя тарелки.
Ели без разговоров. Только ложки звенели о фарфор. Катя заметила — мама не налила себе вина, только компот из сухофруктов.
— Спасибо за борщ, — сказала Катя, вставая.
— Приходи… когда захочешь, — мать не подняла глаз.
Между ними всё ещё лежала пропасть. Но мост через неё уже начинал строиться — по одной хрупкой дощечке.
***
Год спустя Катя переехала в однокомнатную квартиру. На стене — фотография с дня рождения бабушки, где они все втроём — Анна Петровна, Ольга Викторовна и она сама. Не идеальная семья, но настоящая.
С матерью они встречались раз в неделю — обедали в кафе, гуляли в парке, иногда ходили в театр. Ольга Викторовна больше не требовала, не упрекала. Она училась быть просто мамой, а не кредитором.
Катя подписывала документы в новом кабинете — месяц назад получила повышение. Телефон завибрировал: «Мама».
— Привет. Я тут голубцы наделала, может, заберёшь?
— Хорошо, после работы заеду.
Ольга Викторовна встретила в новом платье — простом, но опрятном.
— На работе как? — спросила мать, упаковывая голубцы в контейнер.
— Нормально. Проект большой веду.
— Молодец.
Они обнялись на прощание — коротко, осторожно. Катя спускалась по лестнице и думала: они обе так и не научились быть счастливыми вместе. Но научились жить порознь, не разрушая друг друга.
Дома она разогрела голубцы, налила чаю. За окном шёл снег. Воспоминания о той ночи, о вине и странной улыбке матери больше не жгли. Мама просто сломалась тогда. Как ломаются все, кто слишком долго держится.
Понять — не значит простить. Но значит — отпустить.
