Я была уверена, что мой жених — классический «маменькин сынок». Его мама, которую я ни разу не видела, решала всё: от цвета нашего дивана до планов на отпуск. Наше будущее зависело от её одобрения, и я чувствовала себя третьей лишней. Моё терпение лопнуло. Я поставила жёсткий ультиматум: «Либо мы — отдельная семья, либо мы расстаёмся». Он побледнел, но согласился, что мама приедет для решающего разговора. Я готовилась встретить врага — властную и наглую женщину. Я репетировала едкие фразы и была готова к битве за свою любовь. Но когда дверь открылась, я просто застыла на пороге. Передо мной стоял не монстр, которого я себе вообразила. То, что я увидела, заставило меня похолодеть от ужаса и сгореть со стыда за каждое своё слово.
***
«Мама считает, что нам лучше взять бежевый диван, он уютнее», — голос Игоря звучал в трубке бодро и совершенно буднично. Рита замерла с чашкой кофе в руке. Бежевый. Уютнее. Кажется, вчера они два часа провели в мебельном салоне, с восторгом выбирая тот самый, идеальный, изумрудно-зеленый велюровый диван для их будущей гостиной. Их. Риты и Игоря. При чём здесь «мама»?
— Игорь, мы же вчера всё решили. Нам обоим понравился зеленый. Какая разница, что считает твоя мама? Она живет в другом городе, — Рита старалась говорить спокойно, но чувствовала, как по венам начинает разливаться знакомое раздражение.
— Рит, ну что ты начинаешь? Она просто посоветовала. Она жизнь прожила, лучше знает. Тем более, она же нам на него денег добавляет.
И это был второй удар. Рита работала не меньше Игоря, они вместе копили на эту квартиру в ипотеку, на этот ремонт. И да, Анна Петровна, его мама, действительно предложила «помочь» с покупкой мебели. Рита вежливо отказывалась, но Игорь настоял. Теперь становилось понятно, зачем. Каждый «подарок» от его мамы был невидимым поводком.
За последний год совместной жизни эти поводки стали стягиваться на шее Риты всё туже. Игорь, её любимый, умный, заботливый Игорь, на глазах превращался в марионетку. Его день начинался со звонка маме, заканчивался звонком маме. Любое решение, от покупки нового чайника до планов на отпуск, проходило обязательное «согласование». «Мама думает, в Турции сейчас небезопасно», «Мама сказала, что этот сорт помидоров для рассады лучше», «Мама просила заехать к тёте Гале, забрать соленья». Мама, мама, мама.
Рита чувствовала себя третьей лишней в их отношениях. Она пыталась говорить с Игорем. Сначала мягко, потом настойчивее, потом — срываясь на крик. Он не понимал. «Рит, но это же мама! Я не могу ей отказать. Она одна меня растила, всё для меня делала. Я у нее единственный сын». Его глаза в такие моменты становились по-детски обиженными, и Рита отступала, чувствуя себя виноватой. Но чаша терпения переполнилась, когда Игорь сообщил, что его мама думает переехать поближе к ним. «Ей там одной скучно, а тут мы, внуки скоро пойдут…»
В этот вечер Рита ждала его с работы, холодная и решительная. Она репетировала речь, подбирала слова. Когда он вошел, усталый и улыбающийся, с пакетом её любимых эклеров, её сердце на миг дрогнуло. Но она знала: если сейчас не поставить точку, их «мы» никогда не случится.
— Игорь, нам нужно серьезно поговорить, — сказала она, проигнорировав эклеры.
Он сразу напрягся. Они сели на кухне, на жестких временных табуретках. Изумрудный диван казался теперь несбыточной мечтой из другой жизни.
— Я так больше не могу, — начала Рита, глядя ему прямо в глаза. — Я люблю тебя. Но я не могу строить семью с тобой и твоей мамой одновременно. Я не подписывалась на это. Я хочу, чтобы у нас была своя жизнь, свои решения, свои ошибки.
— Рит, опять ты за своё…
— Да, опять! — её голос сорвался. — Потому что ничего не меняется! Твоя мама решает, какого цвета у нас будет диван, куда мы поедем в отпуск и, кажется, скоро будет решать, как нам называть детей! А теперь она еще и переезжает сюда? Чтобы что? Чтобы контролировать каждый наш шаг? Чтобы ходить к нам в гости без приглашения и учить меня варить борщ?
— Она не такая! Она просто заботится!
— Она не заботится, Игорь, она не дает тебе жить своей жизнью! А ты… ты не можешь ей сказать «нет». Ты боишься её обидеть больше, чем меня.
Воздух на кухне сгустился до предела. Игорь смотрел в стол, сцепив руки в замок.
— Я ставлю тебе ультиматум, — выдохнула Рита, и слово это прозвучало страшно и неотвратимо. — Либо мы — отдельная, взрослая семья. Ты учишься говорить «нет» и выстраивать границы. И твоя мама не переезжает к нам под бок, и уж тем более не живёт с нами. Либо… либо нам нет смысла продолжать. Потому что я не хочу быть вечным приложением к твоей маме.
Она видела, как в его глазах блеснули слезы. Он выглядел раздавленным, загнанным в угол. Молчание длилось, казалось, вечность. Рите хотелось броситься к нему, обнять, сказать, что она пошутила. Но она сдержалась. Это был её последний рубеж.
— Хорошо, — наконец прошептал он, не поднимая головы. — Я поговорю с ней. Она… она приедет на пару дней на следующей неделе. Чтобы всё обсудить. Лично.
Рита кивнула, чувствуя ледяное опустошение вместо победы. Она готовилась к войне. Она представляла себе эту Анну Петровну — высокую, властную женщину с цепким взглядом и поджатыми губами. «Генерал в юбке», как мысленно окрестила её Рита. Что ж, она даст ей бой. За свою любовь, за свою семью, за свой изумрудный диван.
***
Неделя до приезда свекрови превратилась для Риты в подготовку к решающей битве. Она драила их уютную, еще пахнущую краской квартиру до стерильного блеска. Ей казалось, что любая пылинка станет поводом для упрёка со стороны будущей инспектрисы. Она продумывала меню, выбирая сложные блюда, чтобы продемонстрировать свои кулинарные таланты. Она мысленно прокручивала в голове диалоги, готовя едкие и саркастичные ответы на предполагаемые нападки.
Игорь был тенью самого себя. Он стал молчаливым, замкнутым. На все вопросы Риты о предстоящем визите он отвечал односложно: «Приедет в субботу утром», «Ненадолго», «Рит, давай не будем, пожалуйста». Его подавленность только укрепляла Риту в её правоте. «Конечно, — думала она, — боится, что мама устроит ему взбучку за то, что посмел выбрать себе такую строптивую жену».
В субботу утром напряжение в квартире можно было резать ножом. Рита с шести утра была на ногах. На плите томилось жаркое, в духовке подходил яблочный пирог. Сама она надела строгое, но элегантное платье, сделала укладку и макияж. Она должна была выглядеть безупречно. Как хозяйка дома, уверенная в себе и своих правах.
В одиннадцать раздался звонок в дверь. Рита глубоко вдохнула, как перед прыжком в холодную воду, и пошла в прихожую. Игорь уже открывал дверь.
— Мама, привет, — его голос прозвучал как-то глухо.
Рита вышла из-за его спины, приготовив вежливую, но холодную улыбку. И застыла.
На пороге стояла не та женщина, которую она себе нарисовала. Совсем не та. Перед ней была маленькая, худенькая, почти прозрачная старушка, ссутулившаяся и опирающаяся на руку Игоря так, словно это была её единственная опора в мире. Её лицо, покрытое сеткой мелких морщин, было бледным. Под глазами залегли глубокие синие тени. Вместо властного взгляда — усталые, выцветшие глаза, в которых плескалась какая-то растерянность и боль. Она была одета в простое пальто, которое казалось ей слишком большим.
— Здравствуйте, Анна Петровна, — выдавила из себя Рита, чувствуя, как отрепетированная улыбка сползает с лица.
— Здравствуй, Риточка, — голос свекрови был тихим и слабым, с заметной одышкой. — Прости, что мы вас потревожили… Я Игорю говорила, не стоит…
Она сделала шаг через порог и чуть не споткнулась. Игорь тут же подхватил её, почти внося в квартиру на руках.
— Мам, осторожнее. Давай я помогу тебе раздеться.
Рита стояла столбом посреди прихожей, наблюдая, как её сильный, здоровый жених с невероятной нежностью и осторожностью помогает своей хрупкой матери снять пальто, как подводит её к пуфику и опускается на колени, чтобы расшнуровать её ботинки. Каждое движение Анны Петровны было медленным и, казалось, причиняло ей усилие.
— Игорь, может, мне таблетку… Что-то сердце прихватило с дороги, — прошептала она, прижимая руку к груди.
— Сейчас, мам, сейчас. Рита, принеси, пожалуйста, стакан воды, — скомандовал Игорь, и в его голосе не было ничего, кроме паники.
Рита, как в тумане, пошла на кухню. Её мир, такой понятный и черно-белый еще пять минут назад, треснул и рассыпался на тысячи осколков. Генерал в юбке. Властная женщина. Манипулятор. Все эти ярлыки, которые она с такой легкостью навешивала на незнакомого человека, теперь казались злой и глупой карикатурой. Она смотрела на эту измученную, больную женщину, которая извинялась за свой приезд, и чувствовала, как по щекам начинает расползаться горячий, стыдный румянец. Ужас, который она испытала на пороге, был не от встречи с врагом. Это был ужас от осознания собственной слепоты и жестокости.
***
Игорь отвёл мать в гостевую комнату — ту самую, которую Рита мысленно уже окрестила «кабинетом свекрови». Анна Петровна легла на кровать, даже не сняв дорожного костюма, и почти сразу уснула тревожным, поверхностным сном. Игорь вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, и его лицо было похоже на маску.
Рита ждала его на кухне. Ароматы жаркого и яблочного пирога, которыми она так гордилась час назад, теперь казались удушающими и неуместными.
— Что это, Игорь? — спросила она тихо, без тени былой воинственности. — Что с твоей мамой?
Он молча сел на табуретку напротив неё и уронил голову на руки. Его плечи затряслись. Рита впервые видела, как он плачет — не сдерживая слез, по-настоящему, с горькими, отчаянными всхлипами. Она пересела рядом, не зная, что делать, и просто положила руку ему на спину.
Прошло несколько минут, прежде чем он смог говорить.
— У неё кардиомиопатия, — сказал он наконец, поднимая на Риту красные, опухшие глаза. — Проще говоря, сердце изношено. Оно огромное и слабое, как тряпка. Врачи сказали… сказали, что это необратимо. Любой стресс, любая простуда может стать последней.
Рита слушала, и ледяные мурашки бежали по её коже.
— Но… как давно? Почему ты молчал?
— Почти два года, — выдохнул он. — Сначала было не так страшно. Она пила таблетки, наблюдалась. А полгода назад ей стало хуже. Был приступ, её еле откачали. С тех пор ей нельзя одной. Совсем. За ней нужен постоянный присмотр.
Он говорил, и перед Ритой разворачивалась совсем другая история. История не о «маменькином сынке», а о сыне, разрывающемся между любовью к женщине и долгом перед умирающей матерью. Все эти бесконечные звонки были не капризом, а необходимостью — убедиться, что она жива, что приняла лекарства, что с ней всё в порядке. Деньги, которые он ей отправлял, шли не на прихоти, а на дорогие импортные препараты. Его нежелание ехать в отпуск было связано не с маминым мнением о Турции, а со страхом оставить её одну на две недели.
— Почему… почему ты мне не сказал? — прошептала Рита, и в этом вопросе была вся её боль, обида и растерянность.
— Я боялся, — его голос снова сорвался. — Рит, я так тебя люблю. Ты — лучшее, что было в моей жизни. Я видел, как тебя раздражает моя «забота» о ней. Я слышал, что ты говоришь. Я понимал, что ты хочешь нормальную семью, лёгкую, счастливую жизнь. А я… что я мог тебе предложить? Себя и больную мать в придачу? Какая девушка на это согласится? Я видел, как ты строишь планы, как мечтаешь о путешествиях, о нашем будущем… Я не мог это у тебя отнять. Я не мог прийти и сказать: «Рита, извини, но теперь наша жизнь будет подчинена расписанию приема лекарств, а вместо Мальдив мы будем ездить в кардиологический центр». Я думал, я что-нибудь придумаю. Найму сиделку… но это дорого. Устрою её в хороший пансионат… но она не хочет, она боится умереть среди чужих людей. Я был в тупике. Я врал тебе, потому что отчаянно боялся тебя потерять.
Он замолчал, опустошенный своим признанием. Рита сидела рядом, и в её голове гудел оглушительный хор из его слов. Каждое её резкое высказывание, каждый упрёк, каждый ультиматум теперь звучал в её памяти как удар хлыста. Она злилась на него за то, что он был хорошим сыном. Она требовала от него выбирать между ней и матерью, не зная, что этот выбор был выбором между жизнью и смертью. Чувство вины накрыло её с головой, лишая воздуха. Она смотрела на своего жениха, который пытался в одиночку нести этот неподъемный груз, защищая от него и мать, и её, и понимала, что никогда в жизни так страшно не ошибалась.
***
Следующие два дня прошли как в бреду. Анна Петровна почти не вставала. Рита заходила к ней в комнату, приносила бульон, который та едва пробовала, помогала выпить лекарства по расписанию, которое Игорь расписал на листке и повесил на холодильник. Она двигалась на автомате, стараясь не встречаться взглядом ни с Игорем, ни с его матерью. Стыд был физически ощутимым, он сковывал движения и не давал говорить.
Вечером второго дня, когда Игорь уехал в аптеку за каким-то редким препаратом, Рита снова вошла в комнату к Анне Петровне. Та не спала, а просто лежала, глядя в потолок невидящими глазами.
— Как вы себя чувствуете? — тихо спросила Рита.
— Спасибо, деточка, получше, — старушка повернула голову и слабо улыбнулась. — Ты уж прости меня, что я вам тут всё испортила. Такой праздник, переезд… а я со своими болячками.
— Что вы, не говорите так, — у Риты перехватило горло.
— Я ведь Игорю говорила, не надо меня сюда везти. Ему и так тяжело. Он разрывается. Он так боится тебя расстроить. Всё повторяет: «Рита такая светлая, такая лёгкая, я не хочу вешать на неё свои проблемы». Он ведь хороший мальчик, Риточка. Очень хороший. Просто на его долю много выпало. Когда отец умер, ему всего девятнадцать было. Он сразу мужчиной стал, опорой для меня. Всё на себя взвалил. Так и тащит до сих пор… А я ему только груз на шею.
Она говорила тихо, с паузами, чтобы отдышаться, и в её словах не было ни капли жалобы на судьбу, только безграничная любовь к сыну и тихая печаль. Она рассказывала о том, как Игорь в студенчестве подрабатывал по ночам, чтобы купить ей новое пальто. Как отказался от поездки с друзьями на море, потому что у неё подскочило давление. Как часами сидел у её постели, когда она болела.
И Рита слушала, и образ «маменькиного сынка», инфантильного и нерешительного, окончательно рассыпался в прах. Она видела перед собой мужчину, с юности взвалившего на себя ответственность, которая была ему не по плечу. Мужчину, который так привык быть сильным и всех защищать, что разучился просить о помощи. Он защищал свою мать от одиночества и страха. И он пытался защитить Риту — от правды, от тяжести своего долга, от той жизни, которая, как он считал, ей не нужна.
— Он вас очень любит, — прошептала Рита.
— Знаю, — кивнула Анна Петровна, и по её морщинистой щеке скатилась слеза. — А я люблю его. И поэтому больше всего на свете хочу, чтобы он был счастлив. С тобой, Риточка. Ты не сердись на него, что он не рассказал. Он не со зла. Он от большой любви и от большого страха. Боялся, что ты испугаешься такой обузы, как я, и уйдёшь. Любой бы испугался.
В этот момент Рита поняла, что эта слабая, больная женщина обладает невероятной силой духа и мудростью. Она не видела в Рите соперницу. Она видела в ней надежду на счастье для своего сына. Она была готова отпустить его, смириться с одиночеством, лишь бы ему было хорошо.
Когда Игорь вернулся, он застал Риту сидящей у постели матери. Она держала холодную, почти невесомую руку Анны Петровны в своей и что-то тихо ей рассказывала про тот самый изумрудный диван. Впервые за эти дни в комнате не было гнетущего напряжения. Была тихая, хрупкая, почти осязаемая печаль. И что-то еще, похожее на начало понимания. Рита подняла глаза на Игоря, и в её взгляде больше не было ни злости, ни упрёка. Только бесконечная, сокрушительная вина.
***
Ночь Рита почти не спала. Она лежала в их супружеской постели, прислушиваясь к ровному дыханию Игоря, и думала. Правда, которую она узнала, не принесла облегчения. Напротив, она поставила перед ней вопрос, от которого нельзя было отмахнуться.
Её первоначальный конфликт — борьба за личные границы, за право на собственную семью — казался теперь мелким и эгоистичным. На его место пришла огромная, пугающая моральная дилемма. Готова ли она? Готова ли она, полная планов и надежд, добровольно войти в жизнь, где будет так много боли, ограничений и самопожертвования?
Она представляла себе будущее. Вместо спонтанных поездок на выходные — тщательное планирование, чтобы не оставлять Анну Петровну одну. Вместо романтических ужинов на двоих — тихие вечера втроём у телевизора. Вместо накоплений на путешествие мечты — постоянная статья расходов на лекарства и врачей. Её жизнь, их с Игорем жизнь, больше никогда не будет принадлежать только им. Она будет подчинена состоянию здоровья другого человека.
Утром она позвонила своей маме.
— Мам, привет. У меня тут… сложная ситуация.
Она, запинаясь и подбирая слова, рассказала всё. Про свои подозрения, про ультиматум, про приезд Анны Петровны и страшную правду. Мама на том конце провода долго молчала.
— Дочка… это очень тяжело, — наконец сказала она. — Никто не вправе тебя осуждать, какой бы выбор ты ни сделала. Ты молодая, у тебя вся жизнь впереди. Ты не обязана взваливать на себя такой крест. Это не твоя вина, что так случилось. Подумай о себе. Ты имеешь право на счастье, на лёгкость, на беззаботность.
Слова матери были продиктованы любовью и желанием защитить, Рита это понимала. И они были абсолютно логичны. Прагматичны. Любая подруга сказала бы ей то же самое: «Беги, Рита, беги, пока не поздно». Это было разумно. И от этой разумности на душе становилось еще тошнее.
Днем, когда Анна Петровна спала, Рита нашла Игоря на балконе. Он стоял и курил, глядя на серый городской пейзаж. Он редко курил, только когда ему было совсем невмоготу.
— Я всё понимаю, — сказал он, не поворачиваясь, словно прочитал её мысли. — Тебе это не нужно. Я не буду тебя держать. Ты заслуживаешь лучшего. Я… я уже присмотрел один пансионат. Недалеко отсюда. Там есть медицинский уход. Маме не понравится, но это единственный выход.
Он говорил это, и Рита видела, как он своими руками рушит их общее будущее, жертвуя своим счастьем ради неё и ради матери. Он уже сделал свой выбор. Он выбрал долг. И в этой его жертвенности, в его готовности остаться одному со своей бедой, Рита вдруг увидела не слабость, а невероятную силу. Силу любви, которая была выше эгоизма и личного комфорта.
Она смотрела на его поникшие плечи, на его профиль, ставший за эти дни острым и измученным, и поняла, что слова её матери, слова всех здравомыслящих людей, были не для неё. Да, она могла уйти. Могла найти другого мужчину, построить другую, «лёгкую» жизнь. Но сможет ли она потом жить с собой? Сможет ли она забыть глаза Игоря, полные отчаяния? Сможет ли она перестать думать о хрупкой женщине, которая боялась умереть в одиночестве?
Она поняла, что вопрос стоит не «готова ли я к такой жизни?». Вопрос стоял иначе: «люблю ли я этого мужчину настолько, чтобы разделить с ним не только радость, но и его боль?». И ответ, внезапный и ясный, обжёг её изнутри.
***
Вечером, когда Анна Петровна уже спала, Рита заварила чай и позвала Игоря на кухню. Он шел понуро, как на казнь, уверенный, что сейчас прозвучат финальные, прощальные слова. Он сел за стол и не поднял на неё глаз.
— Игорь, посмотри на меня, — попросила Рита.
Он медленно поднял голову. В его глазах стояла такая вселенская усталость, что у Риты сжалось сердце.
— Ты идиот, — сказала она тихо.
Он вздрогнул, не понимая.
— Ты самый большой, самый благородный и самый глупый идиот, которого я знаю, — продолжила она, и её голос дрогнул. — Почему ты решил, что имеешь право решать за меня? Почему ты решил, что я настолько слабая и эгоистичная, что сбегу при первых же трудностях? Почему ты не доверился мне?
Он молчал, ошеломленно глядя на неё.
— Я вела себя ужасно, — призналась Рита, и слёзы, которые она сдерживала все эти дни, наконец хлынули. — Я была слепой, глухой и жестокой. Я судила тебя и твою маму, ничего не зная. Я думала только о себе, о своих границах, о своем комфорте. Прости меня. Пожалуйста, прости.
Она плакала, а он смотрел на неё, и в его глазах медленно разгоралось неверие.
— Рита… ты… ты не уходишь?
— Ухожу? — она почти рассмеялась сквозь слёзы. — Куда я уйду от своей семьи? Ты, твоя мама — мы теперь семья. А в семье проблемы решают вместе, а не взваливают всё на одного идиота, который пытается в одиночку спасти весь мир.
Он подался через стол и схватил её руки. Его ладони были ледяными.
— Рита, ты не понимаешь… Это надолго. Может быть, навсегда. Это тяжело.
— Мы справимся, — сказала она твердо, сжимая его пальцы. — Я не говорю, что будет легко. Будет трудно, я это понимаю. Но мы будем вместе. Мы найдем лучших врачей. Мы составим график дежурств. Мы пересмотрим наш бюджет. Мы что-нибудь придумаем с твоей работой, чтобы ты мог больше бывать дома. Мы. Не ты один, а мы.
В этот момент что-то надломилось в нём. Вся броня, которую он носил столько лет, вся его напускная сила рухнула. Он опустил голову на их сцепленные руки и заплакал снова, но теперь это были другие слёзы. Слёзы облегчения.
Они проговорили до глубокой ночи. Впервые за долгое время они говорили по-настоящему. Он рассказывал о своём страхе, о чувстве вины перед матерью, о панике, которую он испытывал каждый раз, когда она не брала трубку. А она рассказывала о своей обиде, о чувстве одиночества в их отношениях, о том, как ей не хватало его, настоящего, не заслоненного тенью его долга.
Они не строили иллюзий. Они понимали, что проблема никуда не делась. Но исчезла ложь, которая стояла между ними. Исчезла стена непонимания. Они больше не были противниками в бытовой войне. Они стали союзниками, объединенными общей бедой.
Утром Рита зашла в комнату к Анне Петровне. Та уже не спала.
— Анна Петровна, — сказала Рита, присаживаясь на край кровати. — Вы ни в какой пансионат не поедете. Вы останетесь с нами.
Старушка посмотрела на неё, потом перевела взгляд на Игоря, стоящего в дверях, и её губы дрогнули в слабой, но такой счастливой улыбке.
— Только у меня одно условие, — добавила Рита с лукавой серьезностью. — Когда мы будем покупать диван, право решающего голоса будет за мной. И он будет изумрудным.
***
Прошло полгода. Жизнь в их маленькой квартире обрела новый, непривычный ритм. Он был далек от той беззаботной идиллии, о которой когда-то мечтала Рита. Утро начиналось не с ленивых объятий, а с измерения давления и приёма лекарств. Вечера часто были посвящены не походам в кино, а тихим беседам на кухне или совместному просмотру старых советских фильмов, которые так любила Анна Петровна.
Было трудно. Были дни, когда Рите хотелось выть от усталости и чувства загнанности. Были моменты отчаяния, когда состояние Анны Петровны ухудшалось, и приходилось вызывать скорую. Были ссоры с Игорем — короткие, нервные, от переутомления и страха. Но они научились говорить. Научились просить прощения. Научились поддерживать друг друга, когда у одного из них опускались руки.
Анна Петровна, окруженная заботой, немного окрепла. У неё даже появился легкий румянец на щеках. Она оказалась тихой, деликатной и очень благодарной женщиной. Она старалась не быть обузой: вязала смешные полосатые носки, рассказывала Рите старые семейные рецепты и всегда встречала их с работы с такой искренней радостью, что на душе становилось теплее. Она больше не была для Риты «чужой болью» или «свекровью». Она стала просто Аней, частью их маленькой, неправильной, но настоящей семьи.
Однажды вечером Рита вернулась с работы особенно уставшая. Навалились проблемы с проектом, да еще и попала под холодный осенний дождь. Она вошла в квартиру, готовая рухнуть на кровать, и замерла.
В гостиной стоял он. Их изумрудно-зеленый велюровый диван. Он выглядел еще роскошнее, чем в магазине. На нем, укрывшись одним пледом, сидели Игорь и Анна Петровна и смотрели какой-то сериал.
— Сюрприз! — улыбнулся Игорь. — Накопил. Решил, что хватит нам на табуретках сидеть.
Рита молча подошла к дивану и опустилась на него. Он был невероятно мягким и уютным. Она прижалась к плечу Игоря, а Анна Петровна подвинулась и заботливо укрыла её ноги краем пледа.
В этот момент, сидя в этой маленькой гостиной, между двумя самыми важными для неё людьми, Рита почувствовала нечто гораздо более ценное, чем беззаботное счастье. Это было чувство глубокой, выстраданной, подлинной любви. Любви, которая не боится трудностей, а становится от них только крепче. Она поняла, что не пожертвовала своей свободой. Она обрела нечто большее — огромное сердце, способное вместить не только радость, но и чужую боль. Она обрела настоящую семью. Она посмотрела на Игоря, который обнял её и поцеловал в макушку, и подумала, что да, она бы ни за что не променяла эту жизнь. Ни на какую другую.
