— Достали вы меня все! Твой отец, ты… весь ваш клан!
Роман ворвался в квартиру, как порыв скверного ветра, принеся с собой запах алкоголя и дешёвого, показного бунта. Он не разулся, прочертив грязными ботинками полосу по светлому паркету, и начал нарезать круги по гостиной, словно заведённый зверь в тесной клетке. Его руки жили отдельной жизнью, то взлетая к потолку, то со всего маху рассекая воздух, подчёркивая каждое слово.
— Я не могу так жить! Я не мальчик на побегушках! Твой отец опять лезет в дела. Он позвонил сегодня три раза! Три! Спрашивал, почему я не утвердил смету по подрядчику Иванову. Да потому что я думаю! Я, а не он! Это мой бизнес, чёрт возьми! Мой!
Дария молча наблюдала за ним из глубины массивного кресла. Она не двигалась, лишь медленно вращала в руке бокал с водой, и блики от хрусталя плясали на её спокойном, непроницаемом лице. Её взгляд был внимательным, почти медицинским, как будто она наблюдала за хорошо знакомым, но от этого не менее утомительным приступом. Она дала ему выговориться, выплеснуть всю эту накопленную за вечер в баре желчь. Она знала, что спорить с ним сейчас — всё равно что тушить костёр бензином. Нужно было дождаться, пока он выдохнется.
— Я мужчина! Я хочу сам принимать решения, я хочу свободы! Понимаешь ты это? Сво-бо-ды! Я не хочу каждый день отчитываться перед ним за каждый свой шаг, за каждый потраченный рубль! Я задыхаюсь в этой вашей золотой клетке!
Он остановился посреди комнаты, тяжело дыша, и с вызовом уставился на жену, ожидая реакции. Он ждал слёз, уговоров, криков — чего угодно, что подтвердило бы его значимость, его право на этот скандал.
Дария поставила бокал на маленький столик. Её движения были плавными, выверенными и лишёнными всякой суеты. Она молча поднялась с кресла. Её спокойствие действовало на его пьяную ярость, как ушат ледяной воды.
— Свободы? — её голос прозвучал ровно, без малейшего намёка на эмоции. — Хорошо.
Она подошла к комоду, на котором стояла тяжёлая керамическая вазочка для мелочей. Взяла её двумя руками, вернулась к журнальному столику и, перевернув, с сухим, резким щелчком высыпала на полированную поверхность содержимое. Два комплекта ключей. Один — от офиса логистической компании. Второй — массивный, с брелоком Audi, от его машины.
Роман замер, глядя на эту маленькую груду металла, которая ещё вчера была символом его успеха.
— Тебе не нравится бизнес, который дал тебе мой отец? — Дария говорила всё так же спокойно, методично указывая пальцем на один комплект ключей. — Тебе мешает машина, которую он тебе подарил, чтобы ты не позорился перед партнёрами, приезжая на встречи на такси? — её палец переместился на второй комплект. — Тебя раздражает квартира, в которой ты живёшь и в которой тебе так душно? Нет проблем.
Она обвела взглядом комнату, а затем снова посмотрела на него в упор. Её глаза были холодными и абсолютно ясными.
— Вот, — она сделала лёгкий жест в сторону стола. — Ключи от твоей свободы. Кладешь сюда ключи от этой квартиры и выходишь. Прямо сейчас. Идёшь к своим хорошим родственникам, к своей маме, которая ничего от тебя не требует и всегда тобой восхищается. И наслаждаешься жизнью. Давай. Я жду.
Его пьяная спесь, его праведный гнев, вся эта напускная мужественность мгновенно улетучились. Они схлынули, как грязная вода, оставив после себя лишь растерянного, пристыженного мужчину, пойманного на собственном слове. Пьяный румянец сошёл с его щёк, обнажив нездоровую бледность. Он стоял посреди гостиной, обставленной на чужие деньги, в квартире, купленной чужим умом, и молча смотрел на ключи, которые только что перестали быть его собственностью. Они превратились в ультиматум.
Тишина, наступившая после её слов, была гуще и тяжелее, чем самый громкий крик. Она не звенела, а давила, заполняя пространство, вытесняя из лёгких Романа остатки пьяного воздуха. Он смотрел на ключи, лежащие на тёмном дереве стола, и они казались ему осколками разбившегося мира. Его мира. Мира, который он только что, в порыве пьяного самолюбия, собственноручно пустил под откос. Слово «свобода», такое пьянящее и героическое в его монологе, теперь звучало как приговор. Свобода от денег, от статуса, от комфорта. Свобода спать на диване у матери в её двухкомнатной квартире, свобода искать работу, где его никто не знал как зятя Степана Геннадьевича.
— Ты… ты что, серьёзно? — просипел он, и его голос был жалок. Это был не вопрос, а мольба, надежда на то, что это всего лишь жестокая шутка, очередная сцена, после которой можно будет как-то всё замять.
Дария не ответила. Она просто стояла, глядя на него, и в её взгляде не было ни гнева, ни обиды. Только холодная, усталая констатация факта. Этот взгляд был страшнее любой истерики. Он говорил ему, что точка невозврата пройдена. Что он перешёл черту, за которой больше нет пути назад. Он медленно, как старик, опустился на край дивана, избегая смотреть на неё, на ключи, на всю эту комнату, которая вдруг стала чужой.
Время шло. Оно не летело и не тянулось, оно просто было, отсчитывая минуты его унижения. Дария взяла свой бокал, отнесла его на кухню, и он слышал, как ровно и спокойно течёт из крана вода. Она не суетилась, не хлопала ящиками, не демонстрировала своё превосходство. Она просто жила, как будто его, мечущегося и раздавленного, в этой квартире уже не было. Она вернулась в гостиную, села в своё кресло и взяла с полки книгу. Она даже не открыла её, просто положила на колени, её пальцы спокойно лежали на твёрдой обложке. Это было выверенное, садистское спокойствие.
Роман понял, что она не отступит. Это не было игрой. Это был конец. И в этом конце он был проигравшим по всем статьям. Он мог бы сейчас вскочить, схватить ключи от квартиры, бросить их на стол и с гордым видом уйти. Но куда? Гордость не оплатит ему номер в гостинице и не накормит ужином. Он сидел, вжавшись в диван, чувствуя себя жалким и ничтожным.
И тогда Дария сделала свой следующий ход. Она протянула руку, взяла со столика свой телефон и, не глядя на Романа, набрала номер.
— Папа, добрый вечер. Удобно? — её голос был абсолютно ровным, деловым, как будто она звонила обсудить квартальный отчёт. — У меня коротко. Я просто хотела сообщить, что Роман больше не желает участвовать в нашем семейном проекте. Да, именно так. Он говорит, что хочет свободы и независимости. Считает, что твой контроль мешает ему развиваться.
Роман поднял голову. Кровь отхлынула от его лица. Он смотрел на жену с ужасом, как кролик смотрит на удава. Она делала это прямо при нём, хладнокровно и методично разрушая последние мосты.
— Нет, ничего не случилось. Просто человек принял решение, — продолжала Дария, глядя куда-то в стену перед собой. — Он считает, что мы и наши требования — это плохо. А его родственники, которые ничего не требуют, — хорошо. Думаю, он хочет вернуться к ним. Нет, от меня ничего не нужно. Я просто ставлю тебя в известность, чтобы ты был в курсе ситуации с активами. Да, понимаю. Хорошо. Ждём.
Она нажала отбой. Тихий щелчок замка телефона прозвучал в комнате как выстрел. Она положила аппарат на стол рядом с ключами от его бывшей жизни. И теперь на полированной поверхности лежал полный комплект: бизнес, машина и телефон, только что вынесший окончательный вердикт.
— Что ты наделала? — прошептал Роман, но в его голосе уже не было гнева, только животный страх.
Дария впервые за долгое время посмотрела прямо на него.
— Я? Ничего. Я просто выполнила твою просьбу, Рома. Ты хотел свободы. Мой отец едет сюда, чтобы официально тебе её предоставить.
Полчаса, прошедшие с момента звонка до звука поворачивающегося в замке ключа, были для Романа формой изощрённой пытки. Он больше не пытался говорить с Дарией. Она превратилась в часть интерьера, в красивую, но холодную статую, сидящую в кресле с книгой на коленях. Всё его пьяное геройство испарилось, оставив липкий, тошнотворный страх. Он прокручивал в голове сценарии: извиниться, упасть на колени, попытаться всё свалить на алкоголь. Но, глядя на её отстранённый профиль, он понимал — это бесполезно. Она уже вынесла свой вердикт, а сейчас прибудет палач.
Ключ в замке не щёлкнул, а провернулся плавно и властно. Это был звук хозяина, входящего в свой дом.
Степан Геннадьевич не вошёл — он заполнил собой пространство прихожей. Крупный, седовласый мужчина в дорогом кашемировом пальто, которое он даже не стал снимать. От него пахло не парфюмом, а уверенностью и деньгами — той самой субстанцией, которую Роман так любил тратить и так ненавидел зарабатывать. Он не оглядывался по сторонам, его взгляд сразу нашёл дочь.
— Даша, — кивнул он ей, и в этом коротком слове не было ни вопроса, ни беспокойства. Лишь подтверждение их незримого союза.
Затем его тяжёлый, оценивающий взгляд переместился на Романа, который инстинктивно вжался в диван. Степан Геннадьевич оглядел его с головы до ног, как осматривают дешёвую подделку, и на его губах не дрогнул ни один мускул. Он не здоровался. Он не считал нужным.
— Степан Геннадьевич, Даша всё не так поняла… Я просто… Мы немного повздорили, с кем не бывает, — залепетал Роман, вскакивая. Его голос звучал неуверенно, он пытался нащупать спасительную лазейку.
— Сядь, Роман, — приказал тесть спокойным, ровным голосом, в котором не было места для возражений. — Не будем тратить время на твои жалкие оправдания. Давай поговорим о фактах. Ты хотел свободы. Давай обсудим, что ты с ней будешь делать.
Он подошёл к журнальному столику и брезгливо посмотрел на разбросанные ключи, словно это был какой-то мусор.
— Начнём с главного. С бизнеса. Ты сегодня кричал на мою дочь, что это «твой» бизнес. Это не так. Это мой бизнес, в котором я великодушно позволил тебе играть роль директора, — Степан Геннадьевич говорил медленно, чеканя каждое слово. — За последние три месяца твоей «самостоятельной» работы компания потеряла двух ключевых клиентов. Знаешь, почему? Потому что ты не отвечал на их звонки. Ты был занят. Наслаждался жизнью. Контракт с «Логист-Транс», который я готовил полгода, ты умудрился слить за одну встречу, потому что приехал на неё с похмелья и перепутал цифры.
Роман хотел что-то возразить, сказать, что это неправда, что клиенты сами виноваты, но Степан Геннадьевич поднял руку, пресекая любую попытку.
— Молчи и слушай. Твои представительские расходы за прошлый месяц превысили расходы всего отдела продаж. Ты называл это «налаживанием контактов». Я поднял счета. Три четверти этих контактов — это ужины с твоими дружками в самых дорогих ресторанах города. Ты не налаживал контакты, Роман. Ты проедал мои деньги.
Каждое слово тестя было как удар молота по наковальне. Он не кричал, не обвинял. Он констатировал. И эта холодная, безэмоциональная констатация была в тысячу раз унизительнее любого скандала. Роман чувствовал, как с него сдирают кожу, оставляя голым и беззащитным перед двумя парами холодных глаз.
— Я думал, что из тебя можно что-то слепить, — продолжал Степан Геннадьевич, теперь уже глядя куда-то сквозь Романа. — Что если дать человеку возможность, он за неё ухватится. Я ошибся. Ты не созидатель. Ты — потребитель. Паразит. Ты — мой самый неудачный инвестиционный проект. Я вложил в тебя деньги, время, репутацию своей семьи. А на выходе — пьяный бунт и требование свободы.
Он сделал паузу, давая своим словам впитаться в воздух, в стены, в сознание раздавленного зятя. Затем он повернулся к Дарие, и его лицо впервые за весь вечер смягчилось, но это была не отцовская нежность, а деловая солидарность партнёра.
— Ну что, дочка? Будем закрывать этот убыточный проект?
Вопрос тестя, брошенный в пустоту гостиной, повис как топор палача. «Будем закрывать этот убыточный проект?» — это было адресовано Дарие, но било наотмашь по Роману. В этот момент в нём что-то оборвалось. Последний инстинкт самосохранения, смешанный с животным страхом, заставил его перейти в атаку — бессмысленную и жалкую. Он развернулся, и его взгляд, полный отчаяния и злобы, впился в жену.
— Это ты! Это всё ты и твой папаша! — закричал он, тыча в неё пальцем. Истерика, которую он так и не получил от неё, теперь началась у него самого. — Вы меня довели! Вы вдвоём! Постоянно чего-то требуете, постоянно недовольны! Вечно я вам что-то должен! Я старался, я пытался соответствовать вашим стандартам, а вам всё мало! Думаешь, мне легко было жить под этим прессом? Я ведь тебя… я ведь тебя любил, а ты сделала из меня свою ручную собачку!
Дария медленно поднялась с кресла. Её спокойствие треснуло, но из этой трещины повалил не жар истерики, а арктический холод презрения. Она сделала шаг к нему, и Роман инстинктивно отшатнулся. Её лицо, до этого непроницаемое, превратилось в маску такой холодной ярости, что казалось, она может заморозить одним взглядом.
— Мы тебя довели? — произнесла она тихо, но её шёпот резал слух громче его крика. — Мы? Мой отец, который вытащил тебя из твоей дыры, где ты сидел без работы и перспектив? Который открыл на твоё имя фирму, потому что ты ныл, что хочешь «быть кем-то»? Я, которая прикрывала твои пьянки перед партнёрами, твои прогулы, твои «творческие кризисы», когда ты неделями не появлялся в офисе? Мы тебе подарили жизнь, о которой ты не мог и мечтать. Машину, чтобы ты не стыдился своего отражения. Бизнес, чтобы ты чувствовал себя мужчиной. Мы дали тебе всё, Рома. А ты оказался пустышкой. Чёрной дырой, которая только поглощает.
Она подошла к нему почти вплотную, глядя снизу вверх, и её глаза горели тёмным, беспощадным огнём. Унижение, которое он испытывал от слов тестя, было ничем по сравнению с тем, что он чувствовал сейчас.
— Если я и мои родители, которые подарили тебе бизнес и машину, для тебя плохие, тогда оставляй всё и вали жить к тем, кто хороший! Уверена, твоя мамаша будет этому только рада!
Эта фраза, произнесённая с ледяным, концентрированным презрением, стала последним гвоздём в крышку его гроба. Она не кричала. Она вынесла приговор.
Степан Геннадьевич, который всё это время молча наблюдал за сценой, как будто ждал именно этих слов. Это было сигналом. Подтверждением, что операция по ампутации может быть завершена. Он шагнул вперёд, становясь между Романом и своей дочерью.
— Итак, Роман, — его голос был ровным и деловым, как будто он подводил итоги на совещании. — Эмоциональная часть окончена. Теперь — к процедуре. С этой минуты ты больше не имеешь никакого отношения к компании «Логист-Прайм». Доступ к счетам, как к личным, так и к корпоративным, для тебя уже заблокирован. Машину оставишь внизу на парковке. Ключи и документы передашь консьержу. Я его предупредил.
Роман ошарашенно переводил взгляд с тестя на Дарию. Его мозг отказывался обрабатывать информацию с такой скоростью.
— У тебя есть десять минут, — продолжил Степан Геннадьевич, глядя на свои дорогие швейцарские часы. — Собрать личные вещи. Только то, что ты принёс в этот дом сам. Одежду, бритву, ноутбук. Всё, что было куплено на мои деньги, остаётся здесь.
— Но… куда я пойду? — пролепетал Роман. Это был последний, самый жалкий вопрос, который он мог задать.
Степан Геннадьевич посмотрел на него без малейшего сочувствия.
— Такси ждёт тебя внизу. Я вызвал его, когда ехал сюда. Он довезёт тебя до твоей мамы. Думаю, она будет рада принять своего свободного и независимого сына.
Это был полный, тотальный разгром. Спланированный и хладнокровно исполненный. Роман стоял посреди комнаты, которая больше не была его домом, рядом с женщиной, которая больше не была его женой. Он чувствовал себя выпотрошенным. Медленно, как во сне, он подошёл к столику, где лежали его ключи от квартиры. Его рука дрогнула, но он взял их. Затем, не глядя ни на кого, он бросил их на стол к остальным. Сухой стук металла о дерево стал финальным аккордом их семейной жизни. Он молча развернулся и пошёл в спальню, чувствуя на спине два ледяных взгляда. Он не собирал вещи. Он просто схватил рюкзак, в котором валялись какие-то старые бумаги, и вышел.
Проходя мимо них, он не поднял головы. Он был раздавлен. Полностью и окончательно. За ним тихо закрылась входная дверь.
Степан Геннадьевич посмотрел на дочь.
— Чай будешь? — спросил он так, словно ничего не произошло.
— Буду, — тихо ответила Дария, глядя на сиротливо лежащие на столе ключи. — Крепкий. И без сахара…
