За столом стоял гул одобрительных голосов. Валентина Мирошникова, моя жена, только что закончила свой тост. Идеальный тост за идеального мужа в его сорок пятый день рождения.
— …за моего Кирилла! За его надежность, за его скромность. Он — мой тихий порт, куда я всегда могу вернуться после бурь большого бизнеса.
Гости, ее партнеры и «нужные люди», аплодировали. Моя мать, Галина Петровна, смахнула слезу.
Никто из них не расслышал яда в ее медовых словах. Никто не знал, что «скромность» — это «неудачник», а «тихий порт» — «удобная мебель».
Я молча смотрел в свою тарелку. Пять лет. Пять лет я слушал это в разных вариациях. Наедине слова были проще, грубее. Здесь, на людях, она была виртуозом.
— Кирилл Семенович, а что вам супруга подарила? — спросил ее заместитель, Ерохин, маслянисто улыбаясь.
Валентина ответила за меня, положив свою холеную руку на мое плечо. От нее пахло дорогим парфюмом, резким, душащим ароматом успеха, который вытеснил из нашего дома все остальные запахи.
— Я подарила ему возможность заниматься тем, что он любит. Его хобби.
Она кивнула в сторону стеллажа в углу гостиной, где стояли мои модели парусников. Работа всей моей жизни. Мое единственное убежище.
— Правда, милый? — ее ногти чуть сжались на моем плече. — Ты ведь так любишь свои кораблики.
Я поднял голову.
— Да. Очень люблю.
В ее глазах на долю секунды мелькнуло презрение. Она ожидала, что я промолчу, как обычно.
Позже, когда гости разбились на группки, она подошла ко мне. Дочь Полина была у моих родителей, и Валентина не считала нужным сдерживаться.
— Ты решил сегодня поиграть в мужчину с собственным мнением, Завьялов?
Ее голос был тихим, почти шипящим.
— Валя, это мой день рождения.
— Твой день рождения оплачен моими деньгами. В доме, который я купила. Так что сиди и улыбайся, как тебе положено.
Она взяла с моего стеллажа модель фрегата, над которой я работал последние полгода. Изящный, сложный корпус, крошечные, сплетенные вручную снасти.
— Знаешь, я думаю расширить зону для кейтеринга. Эта пыльная полка тут совершенно ни к чему.
Она небрежно повертела фрегат в руках. Я видел, как ее палец надавил на хрупкую мачту.
Я ничего не сказал. Просто смотрел, как она играет с моей душой, угрожая сломать ее просто от скуки.
Именно в этот момент я все решил. Не со злости, не в порыве отчаяния. А с холодным, абсолютным пониманием.
Я больше не буду ее тихим портом. Я стану рифом, о который разобется ее корабль.
Я дождался, когда она отойдет, и достал телефон. Включил диктофон и положил его на полку за книгами.
Вечер только начинался. И мой план тоже.
Гости расходились долго, оставляя после себя облака дорогих ароматов и ощущение пустоты. Валентина провожала последних, сияя идеальной улыбкой хозяйки успешного вечера.
Ее заместитель Ерохин задержался, чтобы помочь. Он суетился вокруг нее, заискивающе заглядывая в глаза.
— Вечер прошел великолепно, Валентина Игоревна. Вы были неотразимы.
Я делал вид, что собираю со стола грязные салфетки, оставаясь в гостиной. Мой маленький шпион за книгами продолжал свою работу.
— Прошел, — она устало опустилась в кресло, сбросив туфли. Маска радушия слетела мгновенно. — Стадо баранов. Главное — правильно их стричь. И вовремя напоминать, кто здесь пастух.
— А тост за Кирилла Семеновича… так трогательно, — пролепетал Ерохин.
Валентина расхохоталась. Громко, без капли веселья.
— Этот «трогательный» Кирилл Семенович — моя лучшая инвестиция в имидж. Показываю его раз в год, как ручную болонку на выставке. Все сразу думают: какая я душевная, раз терплю рядом это ходячее недоразумение.
Их пошлый смех смешался со звоном бокалов, которые Ерохин уносил на кухню.
Я дождался, пока дом окончательно затихнет. Валентина спала в своей хозяйской спальне. Я, как всегда последние три года, — в гостевой.
В тишине своей комнаты я достал диктофон и наушники. Каждое слово било током, но уже не причиняло боли. Оно лишь укрепляло мою решимость.
Я сохранил файл под названием «Инструкция_к_кофеварке.wav». Это был первый экспонат в моей коллекции.
На следующее утро от родителей вернулась Полина. Она с разбегу бросилась мне на шею, и весь искусственный мир этого дома отступил.
— Пап, вы вчера веселились?
— Очень, солнышко мое.
От нее пахло яблоками и ветром. Единственный настоящий запах в этом стерильном пространстве.
— Мама опять говорила про твои кораблики? — спросила она шепотом, чтобы никто не услышал.
Я посмотрел в ее недетски серьезные глаза. В свои десять она понимала больше, чем все приглашенные на этот фарс гости.
— Говорила. Но это совершенно неважно.
И в тот момент я поклялся, что мой ребенок не вырастет в мире, где любовь и уважение — это слова из дешевых тостов на званых ужинах.
Слов было мало. Мне нужны были лица. Эмоции. Неопровержимые доказательства ее тотальной лжи.
Моя мастерская, пропахшая клеем и лаком для дерева, стала моим штабом. Среди тисков, резаков и баночек с краской я чувствовал себя собой.
В сети я заказал крошечную камеру с широкоугольным объективом. Когда курьер доставил ее, я несколько часов изучал эту маленькую шпионку.
Мой взгляд упал на модель галеона, стоявшую на каминной полке в гостиной. Мой подарок Валентине на годовщину свадьбы, который она даже не удостоила взглядом. Идеальное место.
Два часа кропотливой работы пинцетом и миниатюрными сверлами, которые я обычно использовал для прокладки такелажа. Объектив камеры стал одним из пушечных портов на корме корабля. Незаметно. Гениально.
Я установил программу на свой ноутбук и проверил картинку. Гостиная была как на ладони.
Теперь оставалось ждать. Ждать бури. Я знал ее. Она не заставит себя долго ждать.
И я был готов.
Буря пришла через неделю. Как я и предполагал, ее принесло с работы.
Валентина влетела в дом, как фурия. Хлопнула дверью так, что Полина в своей комнате вздрогнула. Я вышел из мастерской ей навстречу.
— Что-то случилось?
Она швырнула на пол сумку и сорвала с плеч кашемировое пальто.
— Случилось! Соколовский сорвал сделку! Этот старый маразматик решил, что мои условия «непрозрачные»! Ты представляешь?
Я молча смотрел на ее искаженное яростью лицо. Камера в галеоне на камине бесстрастно наблюдала за нами.
— Он мне все испортил! Всю схему!
Она начала мерить шагами гостиную. Я сел в кресло, намеренно взяв в руки начатую модель каравеллы. Мое спокойствие, запах дерева и клея в моих руках — все это было для нее как красная тряпка для быка.
— А ты что сидишь? Ковыряешься со своими щепками? Тебе же плевать, что я тут рву жилы, чтобы ты мог спокойно просиживать штаны и клеить свои никому не нужные игрушки!
Ее телефон зазвонил. На экране высветилось «Ерохин». Она приняла вызов, включив громкую связь. Бесценно.
— Да, Ерохин! Что?! Он уже раззвонил всем?!
Голос Ерохина в трубке был паническим.
— Валентина Игоревна, он говорит, что мы хотели его кинуть! Что документы поддельные! Наша репутация…
— К черту репутацию! — взвизгнула она. — Репутацию я куплю новую! А вот деньги… Слушай меня внимательно. Сейчас же звони в юридический отдел. Пусть подчищают все следы по счетам. Ты понял? Все! Чтобы ни одна сволочь не подкопалась!
Она ходила по комнате, жестикулируя, словно была одна в кабинете. Камера ловила каждое ее движение, каждый гневный взгляд.
— А Соколовскому передай… нет, ничего не передавай. Я сама с ним разберусь. Найду, на чем его прижать. У каждого есть свой скелет в шкафу.
Она сбросила вызов и уставилась на меня. Ее взгляд был полон яда.
— Вот! Вот из-за чего я должна бороться! А рядом — ты. Мой главный балласт. Моя вечная ошибка.
Она подошла к стеллажу. Ее глаза остановились на фрегате, который она уже трогала в мой день рождения.
— Знаешь, что я сейчас чувствую? — она взяла модель в руки. — Что мне нужно что-то сломать. Уничтожить. Чтобы выпустить пар.
Она говорила это тихо, почти вкрадчиво, глядя мне прямо в глаза. Это был театр одного актера для одного зрителя. И для одной камеры.
— Эта штука… она такая же хрупкая и бесполезная, как и ты, — прошипела она.
И с этими словами она с хрустом раздавила тончайшую мачту с ювелирно выполненными парусами. Щепки посыпались на дорогой персидский ковер.
Я не шелохнулся. Внутри все было выжжено дотла. Не было ни боли, ни обиды. Только ледяная целеустремленность.
Она бросила изуродованную модель на пол и, развернувшись на каблуках, ушла наверх, в свою спальню.
Я подождал полчаса. Потом прошел в свою мастерскую, закрыл дверь и открыл ноутбук.
На экране было все. Ее лицо, перекошенное от злости. Ее слова о подделке документов и «чистке» счетов. Ее монолог, адресованный мне. И, наконец, момент уничтожения моей многомесячной работы.
Я сохранил файл под названием «Ремонт_кровли_смета.mp4».
Моя коллекция пополнилась вторым, куда более весомым экспонатом. Часовой механизм был запущен. Теперь оставалось лишь дождаться подходящего момента для взрыва.
Я дал себе год. Месть — это не спринт, а марафон. И я собирался тщательно подготовиться к финишной черте. Я стал тенью. Идеальной, незаметной тенью. Моя покорность убаюкала ее. Она окончательно уверилась, что сломала меня. Что я — ее вещь, ее аксессуар.
Эта слепота стала моим лучшим союзником.
За этот год моя коллекция пополнилась. Несколько раз в месяц я оставлял в гостиной включенным диктофон, замаскированный под флешку.
Я записывал ее телефонные разговоры, полные цинизма и презрения к партнерам, которых она за глаза называла «дойными коровами». Еще одна скрытая камера, вмонтированная в датчик дыма, зафиксировала сцену, где она бросает в лицо своей помощнице пачку документов, крича, что та «тупая овца».
Я не просто ждал. Я изучал ее. Я знал расписание ее встреч. Знал, с кем она обедает. Я читал ее ежедневник, оставленный на столе, фотографируя страницы. Я стал ее самым преданным, самым внимательным биографом.
Пока она строила свою бизнес-империю, я строил свой ковчег. Я проводил все время с Полиной. Мы вместе чинили тот самый сломанный фрегат, превратив это в нашу тайну, в наш маленький акт сопротивления.
— Пап, а мы его сделаем еще лучше, чем был? — спрашивала она, аккуратно подавая мне пинцетом крошечный кусочек вант.
— Намного лучше, дочка. Мы построим корабль, который не боится никаких бурь.
За месяц до моего сорок шестого дня рождения я начал действовать.
— Валя, — сказал я за ужином, глядя в тарелку. — Может, не будем в этом году устраивать праздник? Столько хлопот для тебя…
Она оторвала взгляд от смартфона.
— Что за глупости? Конечно, будем. Все уже ждут. Это вопрос престижа.
Я изобразил смиренную улыбку.
— Как скажешь, дорогая.
Она не заметила блеска в моих глазах. Крючок был заглочен.
За несколько дней до праздника я смонтировал свой фильм. Короткий, емкий, убийственный. Я назвал его «Мой тихий порт». Фильм начинался с ее лицемерного тоста годичной давности.
Затем шли нарезки: ее пьяный смех с Ерохиным, крики на помощницу, циничные фразы о партнерах по телефону. И кульминация — сцена, где она в ярости отдает приказы юристам и ломает мой корабль.
Финальным кадром я поставил ее лицо крупным планом, искаженное презрением, и фразу, сказанную мне: «…ходячее недоразумение».
Я подключил свой ноутбук к огромной плазменной панели в гостиной. Сказал, что хочу показать гостям слайд-шоу своих лучших работ. Валентина лишь снисходительно хмыкнула, занятая выбором платья.
И вот этот день настал.
Дом снова был полон гостей. Те же лица, те же фальшивые улыбки. Я ходил между ними, принимая поздравления. Моя мать обняла меня:
— Сынок, я так рада, что у тебя все хорошо. Валентина — такая замечательная женщина.
Я лишь улыбнулся в ответ.
Утром, пока Валентина была в салоне, я поговорил с дочерью.
— Полиша, сегодня вечером может быть немного шумно. Что бы ни случилось, знай, что папа тебя очень любит. И мы всегда будем вместе. Собери, пожалуйста, в рюкзак самые нужные вещи. Просто на всякий случай. Хорошо?
Она молча кивнула. Она все понимала без лишних слов.
Когда все сели за стол, Валентина подняла бокал.
— Друзья, коллеги! Я хочу поднять этот бокал за моего мужа, Кирилла!
Она приготовилась произнести свою коронную речь про «тихий порт».
— Подожди, дорогая, — я мягко остановил ее, впервые за год прервав ее на публике. — В этот раз позволь мне.
На ее лице промелькнуло удивление, но она кивнула, ожидая от меня очередной нелепой благодарности.
Я встал. В руке у меня был пульт от проектора.
— Спасибо всем, что пришли. Вы знаете, Валентина всегда говорит, что я ее тихий порт. И сегодня я хочу показать вам, что это значит на самом деле.
Я нажал на кнопку.
Экран вспыхнул. И по гостиной разнесся пьяный, откровенный смех моей жены.
Наступила мертвая, вязкая пустота. Смех на экране оборвался, но его эхо, казалось, застряло в дорогих шторах. Финальный кадр — лицо Валентины, перекошенное от ярости, — застыл на плазме, как посмертная маска ее репутации.
Никто не двигался. Гости, ее «нужные люди», смотрели куда угодно — в свои тарелки, на свои руки, в бокалы с остывшим шампанским — лишь бы не смотреть на нее. Ее заместитель Ерохин, казалось, стал меньше ростом и пытался слиться с обивкой стула.
Моя мать смотрела на меня. В ее глазах был ужас, смешанный с запоздалым прозрением. Она наконец-то все поняла.
Валентина медленно повернула голову в мою сторону. Ее лицо было белым, как скатерть. Неверие в ее глазах сменилось животной, бессильной яростью.
— Ты… — прошипела она так, что услышали только те, кто сидел рядом.
Я не ответил. Я просто положил пульт на стол. Моя работа была сделана.
Первым не выдержал один из ее партнеров. Он тихо кашлянул, поднялся и, не прощаясь, направился к выходу. За ним, как по команде, поднялись и остальные. Исход начался. Быстрый, молчаливый, беспощадный. Никто не хотел оставаться на тонущем корабле.
Через пять минут в огромной гостиной остались только мы трое. Я, моя мать и женщина, которая перестала быть моей женой.
— Я тебя уничтожу, — сказала Валентина уже громче, но ее голос дрожал. — Я отберу у тебя все. Ты сдохнешь под забором.
Я спокойно посмотрел на нее.
— Ты не сможешь. У тебя больше ничего нет. Ни имиджа, ни партнеров. А завтра утром анонимная посылка с полной версией этого видео и некоторыми документами из твоего сейфа ляжет на стол следователя. И на стол Соколовского. Думаю, ему будет интересно.
Я поднялся.
— Мой день рождения окончен. Как и наша жизнь.
Я поднялся на второй этаж. Полина ждала меня в своей комнате. Она сидела на кровати с собранным рюкзаком. Она не плакала. Она просто смотрела на меня своими серьезными глазами.
— Пап, мы уходим?
— Да, солнышко. Мы уходим домой.
Мы спустились вниз. Валентина все так же сидела за столом, в центре своего разрушенного мира, похожая на сломанную фарфоровую куклу. Мы прошли мимо нее, не оборачиваясь.
На улице падал легкий снег. Он ложился на наши плечи, очищая от прошлого. Я держал дочь за руку и впервые за много лет чувствовал, что могу дышать полной грудью.
Прошло полгода. Мы жили в небольшой двухкомнатной квартире на окраине города, которую я снял заранее, за неделю до того дня рождения. Моя мастерская теперь занимала половину зала, и запах сосновой стружки и лака стал главным запахом нашего нового дома.
О Валентине я слышал обрывками. Против ее компании действительно начали расследование.
Ей пришлось продать дом и машину, чтобы покрыть убытки и откупиться от самых серьезных обвинений. Ее империя, построенная на лжи и страхе, рассыпалась, как карточный домик. Говорили, она уехала в другой город, пытаясь начать все с нуля. Куда — я не интересовался.
Через месяц после нашего ухода позвонила мама. Долго молчала в трубку, а потом тихо сказала: «Прости меня, сынок. Я была так слепа». Мы помирились.
На полке в нашей гостиной стоял тот самый фрегат. Мы с Полиной полностью его восстановили. Он стал еще красивее, чем был.
Его паруса, склеенные нашими руками, гордо смотрели вперед. Мои модели, которые раньше были лишь убежищем, стали моей работой. Я открыл небольшой интернет-магазин, и заказы, к моему удивлению, пошли один за другим. Людям нравилась ручная работа, в которую вложена душа.
Однажды вечером, когда мы с дочкой пили чай на кухне, она спросила:
— Пап, а ты счастлив?
Я посмотрел на нее. На ее спокойное лицо, на огоньки в ее глазах. На наши скромные чашки, на шум машин за окном. И понял, что ответ был до смешного прост.
— Да, Полин. Счастлив.
Это было не то бурное, показное счастье, которое пыталась изображать Валентина. Это было что-то другое. Тихое. Настоящее. Как прочная палуба под ногами после долгого, изнурительного шторма.
