— Лар, тут приставка новая вышла. Надо бы взять.
Голос Константина, прозвучавший из-за её спины, был пропитан таким маслянистым, заискивающим энтузиазмом, что Лариса даже не обернулась. Она продолжала вести раскалённым утюгом по рукаву его же рубашки, разглаживая малейшую складку с методичной, почти медитативной точностью. Воздух наполнился тёплым запахом чистого хлопка и шипением пара, вырывавшегося из-под подошвы утюга. Это был её мир — мир порядка, понятных действий и видимого результата.
Он подошёл ближе, почти пританцовывая. В руках у него светился экран смартфона.
— Ты только глянь, какой аппарат! Графика — кино просто. Полное погружение, стресс снимает на раз-два. После работы — самое то, мозги перезагрузить.
Он обошёл гладильную доску и встал прямо перед ней, подсовывая телефон ей под нос. На экране переливалась хромированными боками какая-то футуристическая чёрная коробка. Костя сиял, как ребёнок перед витриной с игрушками. В его тридцать два года этот мальчишеский восторг, когда-то казавшийся ей милым, теперь вызывал лишь глухое, тяжёлое раздражение. Он не просто хотел приставку. Он уже жил в том мире, где она у него есть, где он вечерами «перезагружает мозги», а все бытовые проблемы решаются кем-то другим. Ею.
Лариса не удостоила экран даже беглым взглядом. Она аккуратно поставила утюг на термостойкую подставку и выключила подачу пара. Шипение резко оборвалось. В образовавшейся пустоте его восторженные слова повисли, липкие и неуместные, как паутина в безупречно убранной комнате. Она медленно подняла на него глаза.
— И? — её голос был ровным, лишённым всяких эмоций.
Костя немного сник под этим холодным взглядом, но быстро взял себя в руки. Его лицо приняло деловое и одновременно доверительное выражение — маска, которую он надевал всякий раз, когда ему что-то было нужно. — Лар, ну чего ты. Дело-то плёвое. Позвони своим, попроси в долг.
Он произнёс это так легко, будто просил передать соль за столом. Будто её родители были не живыми людьми, а безлимитным банкоматом, который по какой-то причине был зарегистрирован на неё. Он даже сделал следующий, самый важный ход в своей незамысловатой партии.
— Скажи, что тебе надо. На что-нибудь… женское. Они ж тебе не откажут. А мы потом, с зарплаты… потихоньку…
Он не договорил. Лариса посмотрела на него так, словно видела впервые. Не как на мужа, не как на близкого человека, а как на чуждое, непонятное существо, чья логика была ей абсолютно чужда и отвратительна. Она увидела в нём всё сразу: и эту вечную инфантильность, и нежелание брать на себя ответственность, и потрясающую лёгкость, с которой он был готов врать и использовать её, её чувства, её семью.
— Костя, ты в своём уме? — отчеканила она. Каждое слово было твёрдым и острым, как осколок льда.
Он растерянно моргнул, его заготовленная улыбка сползла с лица. Он явно не ожидал такого прямого и резкого отпора. Он рассчитывал на уговоры, на небольшое сопротивление, на торг, но никак не на эту глухую стену из презрения.
— Ладно тебе, чего ты сразу начинаешь? Я же не на ерунду прошу. Это вещь! Вложение, можно сказать, в досуг, в семейный…
Он пытался вернуть разговору прежний лёгкий тон, но получалось плохо. Атмосфера в комнате изменилась. Тёплый пар рассеялся, и стало холодно. Лариса сделала едва заметное движение, выпрямив спину. Она больше не была просто женщиной, гладящей бельё. Она была крепостью, которая подняла мосты и закрыла ворота.
— Никакого «семейного досуга» за счёт моих родителей не будет, — произнесла она с расстановкой, вбивая каждое слово, как гвоздь. — Никакого. Ты меня понял? Этот банк для тебя закрыт. Навсегда.
Слова Ларисы упали между ними, как тяжёлые камни, подняв со дна их совместной жизни мутный осадок застарелых обид. Константин застыл, его лицо, ещё секунду назад сияющее предвкушением, медленно окаменело. Он не ожидал такого прямого, безапелляционного отказа. Он ожидал чего угодно: уговоров, вздохов о нехватке денег, просьб подождать, но не этого ледяного, откровенного презрения. Его уязвлённое эго вздыбилось, как разъярённый зверь.
— Вот как, значит? — протянул он, и в его голосе уже не было и тени былой игривости. Теперь он звучал низко и угрожающе. — Значит, банк закрыт? А для кого он открыт, Лариса? Для твоих новых туфель? Для очередной кофточки, которая тебе «просто необходима»? Я прошу раз в год порадовать себя, купить вещь, которая будет для нас обоих, а ты мне устраиваешь сцену!
Он начал ходить по комнате, от гладильной доски к окну и обратно, его шаги были тяжёлыми, вбивающими в пол его негодование. Он больше не смотрел на неё, он обращался к воображаемым судьям, выставляя себя жертвой её мелочности и чёрствости.
— Я работаю, я вкалываю, чтобы у нас всё было. И я не могу позволить себе одну-единственную радость? Ты просто не хочешь, чтобы я отдыхал, чтобы я расслаблялся. Тебе нравится, когда я уставший и злой. Тебе так проще меня контролировать.
Это была его излюбленная тактика: перевернуть всё с ног на голову, выставить её виноватой, обвинить в том, в чём был грешен сам. Раньше это работало. Она начинала сомневаться, оправдываться, чувствовать себя виноватой за то, что не смогла создать ему «комфортные условия». Но не сегодня. Что-то внутри неё окончательно перегорело. Предохранитель, который годами спасал их хрупкий мир от тотального замыкания, сгорел дотла.
Она с силой воткнула утюг на его место, звук удара металла о пластик прозвучал как выстрел.
— Ты? Работаешь? — она рассмеялась. Это был не весёлый смех, а сухой, лающий кашель, полный яда. — Ты отсиживаешь штаны в своём офисе, играя в телефон, пока я тяну на себе этот дом, эту жизнь и все твои бесконечные «хотелки»! Радость себе он захотел!
Она сделала шаг ему навстречу, и он инстинктивно отступил. Её лицо исказилось от ярости, которую она сдерживала так долго, что та успела забродить и превратиться в отраву.
— Мои родители тебе больше ничего не дадут, Костя! Они прошлого долга от тебя ждали три года, хотя ты должен был вернуть всё через месяц! Так что, даже не думай просить у них хоть копейку!
Эта фраза, вылетевшая на волю, прочистила воздух, как удар молнии. Константин замер на полушаге, его рот приоткрылся. Он явно не ожидал, что она достанет этот старый, покрытый пылью скелет из шкафа. Он надеялся, что тема давно закрыта и забыта.
— Ты… ты об этом? — пробормотал он. — Да это же ерунда, я бы всё вернул…
— Ерунда?! — её голос снова взлетел вверх. — Ты занял у моего отца деньги на «срочный ремонт машины», а через неделю хвастался перед друзьями новым сабвуфером! Я это помню, Костя! Я помню, как ты клялся, что вернёшь через месяц! Я помню, как прошёл год, а ты говорил, что «сейчас не время». Я помню, как на второй год ты просто перестал отвечать на звонки отца, если видел его номер! А я? Я должна была смотреть им в глаза! Я должна была выслушивать мамино деликатное: «Ларочка, у вас всё в порядке? Может, помощь нужна?». Они не о деньгах беспокоились, идиот! Они беспокоились о том, за какого человека я вышла замуж!
Она дышала тяжело, выплёвывая слова, которые годами жгли её изнутри. Скандал перестал быть спором о приставке. Он превратился в суд над всей его жизнью, над его натурой, над его отношением к ней и её семье. И она была в этом суде и прокурором, и главным свидетелем обвинения. А он стоял перед ней, пойманный на лжи, жалкий и обезоруженный правдой, которую так долго и успешно игнорировал.
Припёртый к стене неопровержимыми фактами, Константин на мгновение замолчал. Его лицо, только что искажённое растерянностью и стыдом, начало медленно меняться. Черты заострились, в глазах появился холодный, колючий блеск. Он перестал быть провинившимся мальчишкой и превратился в обвинителя. Он нашёл новую лазейку, новый способ защититься — напасть первым, целясь в самое больное.
— Теперь я всё понял, — произнёс он тихо, и эта тишина была наполнена ядом. — Это же была не просто помощь. Это была удавка. Твой отец дал мне эти деньги не для того, чтобы помочь, а чтобы купить меня. Чтобы я всегда помнил, кто в этом доме хозяин, кто благодетель. Чтобы ты могла вот так стоять и тыкать мне этим долгом в лицо в любой удобный момент.
Он сделал паузу, давая своим словам впитаться в воздух. Он больше не суетился, не размахивал руками. Он стоял прямо, излучая оскорблённое достоинство. Это была поза человека, который якобы прозрел и увидел уродливую правду, скрытую за фасадом добродетели.
— Все эти ваши семейные обеды, эти снисходительные улыбочки… Твоя мать с её вечными вопросами: «Костенька, как на работе? Не устаёшь?» Они же не интересовались, они оценивали. Прикидывали, смогу ли я соответствовать их драгоценной доченьке. А я, дурак, думал, что это забота. Нет. Это был кастинг, который я, по их мнению, провалил. И этот долг — просто страховка. Рычаг давления.
Лариса слушала его, и внутри неё не было боли от этих обвинений. Было лишь холодное, отстранённое любопытство патологоанатома, вскрывающего давно известный ему организм и находящего очередное подтверждение диагноза. Она видела, как искусно его мозг вывернул ситуацию, превратив его собственную безответственность в коварный план её родителей, а себя — в невинную жертву мещанского заговора.
— Ты несёшь чушь, — ровно ответила она. Её спокойствие вывело его из себя гораздо сильнее, чем если бы она начала кричать и защищать свою семью. — Мои родители здесь ни при чём. Речь не о них. Речь о тебе.
Она взяла с доски идеально выглаженную рубашку, которую он должен был надеть завтра на свою «вкалывающую» работу, и аккуратно повесила её на плечики. Этот бытовой, будничный жест на фоне разворачивающейся драмы выглядел сюрреалистично и оттого ещё более жутко.
— Дело не в долге, Костя. И не в приставке. Дело в том, что ты — вечный подросток, который ждёт, что мир ему всё должен. Ты презираешь мою работу, потому что она скучная, земная, без «перспектив». Но именно на деньги с этой скучной работы ты ешь, одеваешься и живёшь. Все твои гениальные «проекты» — запустить свой блог, стать крипто-инвестором, открыть барбершоп с друзьями — где они все? Они умирают на стадии идеи, потому что любая идея требует труда. А трудиться ты не любишь. Ты любишь мечтать. А платить за твои мечты должна я. Или мои родители.
Он хотел что-то возразить, но она не дала ему вставить ни слова. Она подошла почти вплотную, глядя ему прямо в глаза.
— Ты думаешь, я не вижу, как ты смотришь на меня? Я для тебя не жена, не партнёр. Я — ресурс. Удобный, бесплатный, с дополнительной функцией в виде доступа к кредитной линии моих «мещанских» родителей. Ты говоришь, они тебя оценивали? Да. И знаешь что? Видимо, они оказались гораздо проницательнее меня. Они поняли всё с самого начала. А до меня дошло только сейчас.
Слова Ларисы повисли в мёртвой тишине комнаты. Она высказала всё. Не осталось ни одного невысказанного упрёка, ни одной затаённой обиды. Она стояла, опустошённая и одновременно сильная в своей правоте, и смотрела на него, ожидая чего угодно: взрыва ярости, хлопанья дверью, потока ответных оскорблений. Но Константин молчал.
Его лицо было непроницаемым, как маска. Вся позавчерашняя бравада, всё сегодняшнее негодование, вся поза жертвы — всё это слетело с него, как дешёвая позолота, обнажив нечто простое, холодное и пугающее. Он больше не играл никаких ролей. Он был самим собой. Медленно, с какой-то хищной грацией, он обвёл комнату взглядом. Это был не взгляд хозяина, а взгляд оценщика, прикидывающего стоимость имущества перед конфискацией. Он не смотрел на фотографии на стенах, на книги, на мягкую мебель. Его глаза скользили по поверхностям, ища что-то конкретное.
И он нашёл.
Его взгляд остановился на угловом столике из тёмного дерева, где стояла её гордость. Виниловый проигрыватель. Не старый советский аппарат, а современный, стильный, с тяжёлым диском и блестящим тонармом. Она купила его себе сама полгода назад, на премию за сложнейший проект, который вела почти год, работая по выходным и засиживаясь до ночи. Это была не просто вещь. Это был монумент её успеху, её труду, её независимости. Символ того, что её «скучная» работа способна приносить не только деньги на еду и оплату счетов, но и красоту, и радость, которую она создала для себя сама.
Лариса проследила за его взглядом, и холодок пробежал по её спине. Она не понимала, что он задумал, но инстинктивно почувствовала угрозу.
Константин медленно, не отрывая от неё глаз, подошёл к столику. Он не стал ничего говорить. Он просто протянул руку и аккуратно опустил защитную крышку. Затем, с деловитой точностью, начал отсоединять провода от усилителя. Его движения были спокойными и выверенными, словно он выполнял привычную работу. Никакой злости, никакого аффекта. Лишь холодный, трезвый расчёт.
— Костя, что ты делаешь? — её голос прозвучал тихо, почти шёпотом. Вопрос был глупым, риторическим. Она уже начинала понимать. Ужасная, немыслимая догадка оформлялась в её сознании.
Он вытащил последний штекер и, взяв проигрыватель двумя руками, поднял его. Аппарат был тяжёлым, но Костя держал его уверенно. Он повернулся к ней, и на его лице появилась лёгкая, почти дружелюбная усмешка.
— Ты права, Лар. Во всём права, — сказал он спокойно и буднично, будто продолжая прерванный разговор. — Я действительно живу за твой счёт. Я паразит. Безответственный инфантил. Ты всё правильно сказала. И раз уж мы наконец-то честны друг с другом, давай будем честны до конца.
Он сделал шаг к выходу, держа её мечту в своих руках.
— Ты же не думала, что я просто приму это и останусь ни с чем? Мне нужна приставка. А эта штука, — он кивнул на проигрыватель, — как раз покроет её стоимость. И ещё на пару игр останется. Так что считай это не кражей. Считай это… конвертацией. Я просто конвертирую плоды твоего унылого труда в свою настоящую, неподдельную радость.
Он дошёл до двери, открыл её и вышел в прихожую. Лариса стояла как вкопанная, не в силах пошевелиться или издать хоть звук. Она слышала, как он обувается, как щёлкнул замок входной двери.
А потом всё стихло.
Она осталась одна в комнате. Её взгляд был прикован к пустому угловому столику, на котором остались лишь два круглых пыльных следа от ножек проигрывателя. Не было криков. Не было слёз. Не было разбитых надежд. Была лишь абсолютная, звенящая пустота на том месте, где ещё десять минут назад стоял символ её личной победы. Он не просто украл у неё вещь. Он взял её достижение, её гордость, и пошёл менять его на пластмассовую игрушку. Это был не конец скандала. Это был конец всего…
