— А наша-то королева сегодня решила всех затмить! — громко объявил Вадим Петрович, когда Вера вошла в гостиную с праздничным тортом.
Он окинул ее новым платьем — глубокого синего цвета, с элегантным вырезом — и усмехнулся той самой усмешкой, от которой у Веры всегда холодело внутри.
Это была усмешка хозяина, который указывает на забавный недостаток любимой, но непутевой вещи.
— Верочка, ну куда тебе такое? Оставила бы молодым. А то как… павлин, ей-богу.
Сын, Никита, с женой Светой сдавленно хихикнули, стараясь не встречаться с матерью взглядом. Дочь, Катя, наоборот, поджала губы и демонстративно уставилась в тарелку, ее плечи напряглись.
Остальные гости, давние друзья семьи, изобразили на лицах веселое понимание: ну, такой уж у Вадима Петровича юмор, прямой, как рельса.
Вера привычно улыбнулась. Той самой выверенной улыбкой, которую она оттачивала сорок лет. Улыбкой, которая говорила: «Какая удачная шутка, дорогой». Улыбкой-ширмой, за которой можно было спрятать что угодно: обиду, стыд, недоумение.
Она поставила торт на стол, чувствуя, как десятки глаз оценивающе скользят по ней.
Платье, которое еще полчаса назад в зеркале казалось ей прекрасным, вдруг стало неуместным, кричащим и жалким.
Она ощутила себя самозванкой, нарядившейся в чужие, слишком яркие перья.
Весь оставшийся вечер она двигалась скованно, стараясь не привлекать внимания, словно синий цвет платья мог обжечь.
Она подливала гостям чай, убирала пустые тарелки, отвечала на вопросы невпопад, думая лишь о том, как бы скорее закончить этот вечер и снять с себя этот «павлиний» наряд.
Вадим был душой компании. Он травил анекдоты, наливал гостям коньяк и периодически, как бы между делом, бросал в сторону Веры «милые» замечания, которые должны были подчеркнуть его остроумие и ее простоту.
— Моя Вера — женщина экономная. Один раз купила туфли на выпускной, до сих пор носит. Правда, нос уже как у Маленького Мука.
Дружный смех. Вера послушно улыбается, механически поправляя скатерть. Она помнила те туфли. Она их так любила. И носила бы дольше, если бы после этой «шутки» не забросила их в самый дальний угол шкафа.
— А помнишь, как ты челку себе отстригла? Я думал, газонокосилка по лицу проехалась. Пришлось парикмахеру коньяк носить, чтобы это безобразие исправил.
Снова взрыв хохота. И снова ее вымученная, покорная улыбка, ставшая частью лица. Она помнила и тот день. Она просто хотела что-то изменить, почувствовать себя новой. Но ее порыв был высмеян и превращен в анекдот.
Когда гости, наконец, разошлись, и Катя помогала убирать со стола, она не выдержала.
— Мам, зачем ты это терпишь? Папа сегодня был невыносим. Это уже даже не смешно.
— Катюша, ты же знаешь папу. У него такое чувство юмора, — ответила Вера, и впервые в жизни эти слова прозвучали для нее самой отвратительно фальшиво. Они заскрипели на зубах, как песок.
Ночью она долго не могла уснуть. Слова мужа, такие привычные, сегодня впивались в сознание с новой, незнакомой силой. «Павлин». «Нос, как у Мука». Каждая «шутка» была маленьким камушком, брошенным в нее.
За сорок лет этих камушков набралась целая гора, под которой она, кажется, была погребена заживо.
Она встала и подошла к большому зеркалу в спальне. В полумраке на нее смотрела шестидесятилетняя женщина. Незнакомая.
Она включила ночник и вгляделась. Усталые глаза. Паутинка морщин. Мягкий, поплывший овал лица. Но где тот «павлин»? Она видела лишь женщину в красивом синем платье, которое ей шло.
Где тот уродливый нос? Был обычный нос, может, чуть широковатый. Но он был ее. Частью ее лица. Частью ее жизни.
Вера достала из шкафа старый, тяжелый альбом с фотографиями в бархатной обложке. Пыль времени.
Вот она в двадцать лет. Смеющаяся, с копной густых волос. Она вспомнила тот день: пикник с друзьями, она была так счастлива. А вечером Вадим сказал: «Хорошо, что у тебя волосы густые, хоть уши твои лопоухие прикрывают». Она тогда рассмеялась, подумав, что это такая неуклюжая забота. И стала чаще носить распущенные волосы.
Вот фото со свадьбы. Она, тоненькая, в простом белом платье. «Платье скромное, и правильно.
Нечего невесте с такой фигуркой выпендриваться», — сказал он перед ЗАГСом. Она это проглотила, списав на предсвадебное волнение.
Одна фотография за другой. Десятки снимков. И за каждым из них — его «шутка».
О ее бровях, которые «живут своей жизнью». О ее родинке на щеке, которую «пора бы свести, а то скоро вторая голова вырастет».
О ее руках, которые после рождения детей стали «как у прачки». О ее смехе, который, по его словам, «похож на ржание».
Она всегда смеялась. Или молчала. Она думала, что это такая форма любви, такая грубоватая забота. Он же не со зла. Он просто такой. Прямолинейный.
Она перевернула последнюю страницу, где было их недавнее фото с дачи. Она там улыбалась своей привычной, вымученной улыбкой. И глаза… В глазах была пустота.
Это были сорок лет ежедневного, методичного унижения, которое я сама принимала за норму.
Утром Вера проснулась с ощущением тяжести во всем теле, будто не спала вовсе, а всю ночь таскала камни. Она закрыла альбом и убрала его глубоко в шкаф, под стопку старого постельного белья. Как будто прятала улику преступления против самой себя.
На кухне Вадим уже пил свой утренний напиток из цикория, листая новости в планшете.
— О, проснулась моя соня-засоня. Что, снились лавры фотомодели после вчерашнего дефиле? — он не оторвал взгляда от экрана.
Она молча достала кастрюлю, чтобы сварить овсянку. Ее руки двигались медленно, но уверенно.
Ее молчание было непривычным. Вадим оторвался от планшета.
— Ты чего это? Обиделась, что ли? Вера, ну ты же знаешь, я любя.
Она повернулась к нему. И впервые за долгие годы посмотрела прямо, не отводя взгляда. Без заискивающей улыбки.
— Я не обиделась, Вадим. Я просто устала.
Он нахмурился. Такой ответ не вписывался в привычный сценарий.
— Устала? От чего? От праздников? Так я же все сам почти организовал.
— От твоего чувства юмора, — тихо, но отчетливо произнесла она и отвернулась к плите.
Вадим фыркнул, но в его фырканье слышалась растерянность. Он снова уткнулся в планшет, но Вера чувствовала, что он больше не читает. Он думает. Это было в новинку.
Днем, когда муж уехал по делам, Вера бродила по квартире, как по чужому, незнакомому пространству. Каждая вещь вдруг обрела новый смысл.
Вот пианино, покрытое толстым слоем пыли. Она не открывала крышку уже лет тридцать. С тех пор, как Вадим, послушав ее игру, громко заявил друзьям: «Моя Вера стучит по клавишам, как дятел по дереву. С душой, но без слуха». Все смеялись. Она перестала играть.
В кладовке, за старыми лыжами, стоял мольберт и ящик с засохшими красками. Она так любила рисовать акварелью. Но Вадим называл ее рисунки «мазней» и советовал «не переводить бумагу». И она послушалась.
Она вытащила мольберт на середину комнаты. Пыльная, хрупкая тренога, похожая на скелет несбывшейся мечты. И вдруг поняла, что он не просто шутил. Он планомерно, год за годом, отсекал все, что было частью ее личности. Все, что делало ее — ею. Оставлял только удобную функцию жены.
Вечером Вадим вернулся в странном, почти заискивающем настроении. Принес ее любимые миндальные пирожные.
— Это тебе. За вчерашнее. Если я тебя чем-то задел, то извини. Сам не знаю, что на меня нашло.
Он никогда не извинялся. Это была еще одна манипуляция. Более тонкая. Попытка свести все к единичному случаю.
Вера посмотрела на коробку с пирожными. Раньше бы она обрадовалась. Но сейчас почувствовала только холод.
— Спасибо, не хочу.
— Как это не хочешь? Ты же их обожаешь. Вер, с тобой все в порядке? Ты не заболела? — он даже попытался потрогать ее лоб.
Она отстранилась.
— Вадим, со мной все в полном порядке. Наверное, впервые за сорок лет я в полном порядке.
В его глазах промелькнуло что-то похожее на страх. Он смотрел на нее так, будто видел впервые. Настороженно, с опаской. Как на незнакомый предмет, который непонятно как работает и может ли взорваться.
Узел начал затягиваться.
Следующие несколько дней превратились в странную, тягучую игру. Вадим сменил тактику.
Он начал демонстративно заботиться. То принесет ей плед, хотя ей не было холодно. То сделает ей чай с лимоном. И каждый раз смотрел с ожиданием: ну вот же, я хороший, оцени.
Вера принимала это с вежливой отстраненностью. Она просто наблюдала. И видела, что в его заботе не было ни капли искреннего тепла. Это была попытка вернуть все на свои места, починить сломавшуюся вещь.
В среду она позвонила настройщику пианино. Старый, седовласый мастер, Аркадий Львович, пришел на следующий день.
Вадим, вернувшийся раньше с работы, застал его в гостиной.
— Это еще что за концерт? — громко спросил он с порога. — Вера, мы что, открываем филармонию?
— Инструмент нужно было настроить, — спокойно ответила она, подавая мастеру деньги.
— Настроить? Зачем? Или ты решила вспомнить молодость и оглушить соседей? — его голос сочился сарказмом. Он пытался вернуть привычный тон.
— Я просто хочу играть, — просто ответила Вера.
Когда мастер ушел, Вадим подошел к пианино и с силой захлопнул крышку. Звук получился глухим, окончательным.
— Кончай дурью маяться, Вера. В твоем возрасте надо о давлении думать, а не о музыке.
Он посягнул на святое. Не на само пианино. А на ее право хотеть. На ее робкую, только что проклюнувшуюся мечту.
Это стало последней каплей.
Всю ярость, всю боль сорока лет, что копились в ней, вдруг сменило ледяное, кристально чистое спокойствие. Она посмотрела на его руку, лежащую на крышке инструмента. На самодовольное, уверенное в своей правоте лицо.
Она ничего не сказала.
Просто подошла к серванту, где в старой бархатной коробочке хранились ее единственные драгоценности — мамины серьги с александритом. Камень, меняющий цвет при разном освещении. Как и она сама.
Она достала их, взяла свою сумку, пальто, и молча пошла к выходу.
Вадим опешил.
— Ты куда на ночь глядя? Ужин кто готовить будет?
Она остановилась в дверях, уже накинув пальто. Она не обернулась.
— Знаешь, Вадим, ты был прав. Я действительно похожа на павлина. Только павлин распускает хвост, чтобы показать свою красоту.
Она повернулась. В ее взгляде не было ни слез, ни обиды. Только спокойная, твердая констатация факта.
— А я сорок лет свой хвост прятала, потому что хозяину не нравились яркие перья. Хватит.
И она вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Оставив его одного в квартире, где звук захлопнутой крышки пианино все еще висел в воздухе, как приговор.
Вера поехала к Кате. Дочь открыла дверь, увидела мать с дорожной сумкой, и все поняла без слов. Просто крепко обняла.
Она прожила у дочери почти две недели. За это время она много молчала, спала и гуляла в одиночестве по осеннему парку.
Она купила себе не только акварель, но и самоучитель игры на фортепиано. Вечерами, когда Катя с мужем уходили в театр, она садилась за старенькое пианино дочери и неуклюже разбирала гаммы.
Днем звонил Вадим. Сначала требовал, потом увещевал. «Что за детский сад?», «Пусть немедленно возвращается!». Потом позвонил Никита:
— Мам, ну ты чего? Папа переживает. Света говорит, что вы должны поговорить. Возвращайся, пожалуйста. Не надо скандалов на старости лет.
— Никита, скандала нет, — ответила Вера. — Есть только мое решение.
Однажды вечером Катя села рядом с ней.
— Мам, я помню, как в детстве папа смеялся над твоим пением. Ты тогда пела колыбельную, а он вошел и сказал: «Не пой, а то молоко скиснет». Я заплакала, а ты… ты перестала петь. Совсем.
Вера посмотрела на дочь, и слезы, которых не было все это время, покатились по щекам. Она плакала не от обиды. Она плакала по той женщине, которой не позволила себе стать.
Через две недели Вера сказала Кате, что поедет домой.
— Мама, ты уверена? Может, подать на развод? — испугалась дочь.
— Нет, Катюша. Я не хочу убегать. Это мой дом, и я буду жить в нем по своим правилам.
Она вошла в квартиру своим ключом. Вадим сидел в гостиной перед выключенным телевизором. Квартира была в запустении. Он похудел и выглядел растерянным.
— Вернулась? — спросил он без обычной насмешки. Просто устало.
— Я дома, Вадим, — поправила она.
Она прошла в гостиную, молча подняла крышку пианино и коснулась клавиш. Потом достала свои новые краски и альбом. Поставила на стол вазу с сухими цветами. Налила в стакан воды.
Вадим смотрел на нее, как на привидение. Он хотел что-то сказать, съязвить по привычке. Про «мазню». Но слова не шли.
Он видел перед собой не свою удобную Веру. Он видел женщину. Спокойную, самодостаточную. Незнакомую.
И он испугался. Испугался не ее ухода. А того, что она вернулась другой. И в ее новом мире для его шуток больше не было места.
Она обмакнула кисть в воду, потом в ярко-синюю краску — цвета того самого платья. И сделала первый мазок на чистом листе бумаги.
Вадим молча встал и вышел из комнаты. Он не был злодеем. Он просто не знал, как жить с женщиной, которая научилась любить себя. А она только начинала этому учиться.
Эпилог
Прошел год. Квартира Веры и Вадима изменилась. Не внешне — мебель стояла на тех же местах. Изменился ее дух.
Гостиная теперь принадлежала Вере. У окна стоял мольберт, на котором почти всегда был незаконченный акварельный этюд.
На пианино лежали раскрытые ноты. Стены были украшены ее рисунками: городские пейзажи, натюрморты, портрет смеющейся внучки.
Они с Вадимом не развелись. Они стали соседями. Спали в разных комнатах. Он пытался заговорить — о погоде, о политике. Она отвечала вежливо, но коротко. Стена между ними была невидимой, но абсолютно непроницаемой.
Вадим перестал шутить. Совсем. Он замолчал. И в этой тишине вдруг обнаружил, что ему нечего сказать. Сорок лет он строил общение на монологе. А теперь, когда единственный зритель покинул зал, он остался на пустой сцене.
Он постарел за этот год больше, чем за предыдущие десять. Появилась сутулость, взгляд стал потухшим. Иногда Вера ловила на себе его взгляд — долгий, изучающий, полный недоумения. Он так и не понял, что произошло.
На Новый год собралась вся семья. Никита со Светой приехали раньше. Света, которая раньше всегда поддакивала свекру, теперь с интересом разглядывала рисунки Веры.
— Вера Семёновна, а это вы сами? Невероятно! У вас талант.
Перед боем курантов Вадим, налив себе коньяка, по старой привычке попытался сострить:
— Ну что, Вера, опять в новом платье? Решила и в новом году павлином…
Он не договорил.
— Папа! — резко оборвала его Катя.
— Пап, не надо, — тихо, но твердо сказал Никита.
Вадим осекся. Он обвел взглядом детей, невестку, жену. И увидел четыре пары холодных, осуждающих глаз.
Его мир, где он был центром и главным остряком, рухнул окончательно. Он молча поставил бокал и ушел в свою комнату.
Вера, поймав его мимолетный взгляд, не почувствовала ни злорадства, ни жалости. Только спокойствие. Она победила не его. Она победила сорокалетнюю привычку быть никем.
Позже вечером, когда все разошлись, она сидела одна в гостиной. Открыла пианино и коснулась клавиш. Полилась простая мелодия.
Она не стала свободной, как пишут в романах. Она не уехала путешествовать и не открыла свою галерею.
Она просто вернула себе право дышать в собственном доме. Право на свой цвет, на свой звук, на свой взгляд. И этого оказалось вполне достаточно для счастья.
