— Света, опять ты со своим барахлом? — голос свекрови, Елизаветы Петровны, резанул по ушам, как будто провели металлом по стеклу.
Она стояла посреди кухни, брезгливо держа двумя пальцами старую, потрепанную тетрадь в коленкоровой обложке.
Ее ухоженные руки с безупречным маникюром казались чужеродными рядом с выцветшими чернилами.
— Это рецепты моей бабушки, Елизавета Петровна. Это память.
— Память нужно хранить в голове, а не разводить макулатуру и пыль в квартире моего сына. Здесь современный дом, а не архив.
Вадим, мой муж, вошел на кухню, привлеченный нашими голосами. Он бросил на меня короткий, извиняющийся взгляд и тут же принял сторону матери. Он всегда так делал.
— Мама права, Свет. Ну куда это годится? Все полки забиты этими твоими тетрадками. Мы же договаривались.
Я смотрела на них — двух одинаково холодных, одинаково чужих мне людей. Мои руки сжались сами собой, ногти впились в ладони.
— Я хочу открыть небольшое кафе. Семейное. По этим рецептам. Бабушка оставила мне небольшие сбережения, как раз «на мечту». Я все посчитала.
Елизавета Петровна издала короткий, злой смешок. Она смерила меня взглядом с головы до ног, будто оценивала вещь на распродаже с уценкой.
— Ты? Кафе? Не смеши меня. Ты, которая ни дня не работала по-настоящему. Ты же без моего Вадима и дня не проживешь.
Она с силой швырнула тетрадь на стол. Несколько ветхих листков вылетело из-под обложки.
— Помрешь с голоду, бездарь! Вот чем все это кончится. Запомни мои слова. Будешь потом на улице стоять.
В тот вечер я молча собрала свои вещи и все до единой бабушкины тетради, бережно вложив на место выпавшие страницы.
Вадим даже не пытался меня остановить. Он просто сидел и смотрел телевизор, делая вид, что поглощен новостями, пока я уходила из его жизни навсегда.
Прошло почти два года.
Мой ресторан «Старый погреб» гудел, как растревоженный улей. Воздух был густым и пряным от запаха печеного мяса с розмарином, чеснока и свежего базилика.
Я сама встречала гостей у входа, когда массивная дубовая дверь открылась, впустив порыв осеннего ветра, и вошла она.
Елизавета Петровна.
Она постарела, осунулась. Дорогое пальто висело на ней, как на вешалке, а в глазах застыла отчаянная, загнанная усталость. Она обвела зал, отделанный темным деревом и камнем, растерянным взглядом и замерла, увидев меня.
Она не узнала меня сразу. Просто смотрела на уверенную в себе хозяйку модного заведения, не в силах сопоставить этот образ с той тихой невесткой, которую она когда-то выгнала из дома.
— Простите, — голос у нее был теперь тихий, просящий, лишенный былой властности. — Я слышала, вам… вам нужны работники. На кухню. Посуду мыть. Я могу. Я все могу.
Я молча смотрела на нее. Внутри не было ни злорадства, ни радости.
Только оглушительная пустота и холодное, кристально чистое понимание того, как причудливо и жестоко тасует жизнь свою колоду.
Я взяла со стойки бланк анкеты и дорогую ручку с логотипом ресторана. И молча протянула ей.
Она взяла анкету дрожащими пальцами. Я указала на маленький столик в углу, у окна.
— Присядьте. Заполните.
Елизавета Петровна послушно пошла к столику. Я наблюдала за ней, не отводя взгляда. Как она с трудом сняла пальто, как неуверенно опустилась на стул из массива дуба, который стоил больше, чем вся ее пенсия.
Она долго смотрела на бланк. Ручка в ее руке подрагивала. Я видела, как она выводит свое имя: «Кравцова Елизавета Петровна». Фамилию, которую я когда-то носила с такой горечью.
Вокруг кипела жизнь. Смеялись посетители, официанты разносили дымящиеся блюда, играла негромкая музыка. А в этом углу, за маленьким столиком, прошлое пыталось заполнить анкету на должность посудомойки.
Наконец, она подняла голову. Ее взгляд, полный недоумения, остановился на моем лице.
Она вглядывалась, и я видела, как в ее глазах медленно, мучительно зарождается узнавание. Сначала искра, потом сомнение, и наконец — ужас.
Ручка выпала из ее пальцев и покатилась по дорогой столешнице. Губы задрожали.
— Света?..
Она произнесла мое имя так, будто увидела призрака.
Я медленно подошла к столу. Не улыбнулась. Не проявила ни капли сочувствия. Я была просто владелицей ресторана, которая рассматривает потенциального сотрудника.
— Да, Елизавета Петровна.
— Ты… это… твое? — она обвела рукой зал, ее голос сел.
— Мое.
Она смотрела на меня, и я видела, как в ее голове проносится тот день, ее слова, ее смех. Видела, как она осознает всю глубину пропасти, в которую упала.
— Вадим… — начала было она, видимо, пытаясь ухватиться за последнюю соломинку.
— Я не интересуюсь, как дела у Вадима, — отрезала я. — Мы говорим о работе. Вы ищете работу. Я — ищу сотрудника. Все просто.
Она вскочила. Лицо ее исказилось.
— Ты… ты специально! Ты хочешь меня унизить!
Несколько человек за соседними столиками обернулись. Я говорила ровно, но достаточно громко, чтобы они слышали.
— Унизить? Я предложила вам работу. Здесь официальное трудоустройство, медицинская страховка и стабильная зарплата. Выплата два раза в месяц, без задержек. Это вы называете унижением?
Она замолчала, сбитая с толку моей логикой. Она ждала криков, слез, мести. А получила деловое предложение.
— Так что, Елизавета Петровна? — я подняла ручку со стола и положила ее на анкету. — Вы будете заполнять или мне искать другого кандидата? У меня очередь из желающих.
Она смотрела то на меня, то на анкету. В ее глазах была борьба. Гордыня билась с отчаянием. Но отчаяние, видимо, было сильнее.
Она медленно, как во сне, снова села на стул. Взяла ручку. И дрожащей рукой продолжила заполнять графы. «Год рождения». «Опыт работы». «Семейное положение».
Я стояла и смотрела, как женщина, предрекавшая мне голодную смерть, заполняет анкету, чтобы получить право мыть тарелки в моем ресторане. И в этот момент я поняла, что месть — это блюдо, которое лучше всего подавать не горячим или холодным, а в виде официального трудового договора.
Ее первый рабочий день начался с того, что ей выдали униформу: бесформенный серый халат и резиновую шапочку.
Я распорядилась, чтобы это сделала моя управляющая, Вероника. Я не хотела превращать это в личную вендетту. Это был бизнес.
Елизавету Петровну провели в моечную — небольшое, гулкое помещение в самом сердце кухни.
Там стоял пар от посудомоечной машины, пахло моющим средством и остатками еды. Гора грязной посуды, казалось, достигала потолка.
Я наблюдала за ней через небольшое окошко из коридора. Я видела, как ее лицо окаменело.
Она, привыкшая к фарфору и тихим обедам в гостиной, смотрела на жирные сковородки и тарелки с засохшим соусом, как на личное оскорбление.
Но она надела перчатки. И включила воду.
Первые несколько часов она работала молча, механически. Скребла, мыла, ополаскивала.
Ее спина была идеально прямой, в каждом движении сквозила подавленная гордость. Она не была посудомойкой. Она была Елизаветой Петровной Кравцовой, которая временно, по чудовищному недоразумению, моет посуду.
Около полудня в ресторан ворвался Вадим. Я узнала его сразу, хотя он тоже изменился. Появились залысины, дорогой костюм сидел мешковато. Он вихрем пронесся по залу, игнорируя хостес, и остановился перед моим столиком в кабинете.
— Где она?! — прошипел он, ударив ладонями по столу. — Что ты с ней сделала?
Я не подняла головы от бумаг. Спокойно дописала строчку.
— Добрый день, Вадим. Если ты о своей матери, то она работает. У нее обед через час. Можешь подождать.
— Работает?! — он задыхался от ярости. — Ты заставила ее мыть посуду! Ты мстишь! Решила нас унизить!
Тогда я подняла на него глаза.
— Я никого не заставляла. Елизавета Петровна пришла сама. Она попросила работу. Я ее предоставила. Что в этом унизительного? Или ты считаешь работу посудомойки унизительной? Тогда тебе стоит поговорить с половиной моего персонала.
Он осекся. Мой спокойный тон сбивал его с толку.
— Она моя мать!
— А почему твоя мать ищет работу, Вадим? — спросила я тихо, но каждое слово било точно в цель. — Разве ты не в состоянии ее обеспечить? Кажется, еще пару лет назад ты был очень уверен в своих силах.
Его лицо побагровело. В этом вопросе была вся правда об их крахе. Я знала от общих знакомых, что его уволили за высокомерие и некомпетентность, как только не стало поддержки влиятельного отца.
Он влез в долги. Их благополучие, которым они так кичились, лопнуло, как мыльный пузырь.
— Это не твое дело! — выкрикнул он. — Она сейчас же уйдет отсюда!
Он развернулся и пошел в сторону кухни. Я не остановила его. Я знала, что сейчас произойдет самое важное.
Он распахнул дверь в моечную. Елизавета Петровна как раз ставила кассету с тарелками в машину. Она обернулась.
— Мама! Что ты здесь делаешь?! Пойдем домой, немедленно!
Он схватил ее за руку, пытаясь стащить с нее мокрые резиновые перчатки.
А потом случилось то, чего я никак не ожидала.
Елизавета Петровна выдернула свою руку. Твердо. Резко.
— Оставь меня, Вадим, — сказала она глухо, не глядя на него. — Уйди.
Вадим замер. Он никогда не слышал такого тона от матери. Она всегда была его тылом, его безусловным союзником.
— Мама, ты что? Она же смеется над нами! Она специально…
— Она дала мне работу, — перебила свекровь, и в ее голосе прозвучал металл, который я так хорошо помнила. Но теперь он был направлен не на меня. — Она платит мне деньги. Которых у тебя нет.
Она повернулась к нему. Ее лицо было изможденным, волосы выбились из-под шапочки. Но во взгляде была новая, отчаянная твердость.
— Иди домой, Вадим. Не мешай мне работать. Мне нужно закончить до обеденного наплыва.
Она отвернулась от ошеломленного сына, взяла следующую грязную сковороду и с силой начала ее оттирать.
Вадим постоял еще мгновение, растерянно глядя то на мать, то в сторону моего кабинета. Потом развернулся и, не сказав больше ни слова, вышел из ресторана.
А я смотрела на спину своей свекрови и понимала, что сегодня она впервые в жизни сделала выбор. Не как мать Вадима. А как Елизавета Петровна. И этот выбор был не в пользу ее сына.
Эпилог
Прошло еще полгода. Ресторан процветал. Мы открыли летнюю веранду, и теперь вечерами здесь было не протолкнуться. Вадим стал моей правой рукой. Он не просто чинил кофемашины.
Оказалось, его опыт в прошлой фирме был связан именно с логистикой. Он взялся за поставки, нашел новых фермеров с лучшими продуктами, договорился о скидках, о которых я и мечтать не могла. Мы не были снова мужем и женой. Мы стали партнерами. Это было больше и честнее.
Елизавета Петровна больше не мыла посуду. Проявив неожиданное рвение и аккуратность, она перешла на кухню — чистить и резать овощи.
Она работала быстро, молча, и повара ее уважали. Иногда я замечала, как она наблюдает за тем, как готовят блюда по рецептам из моей тетради. В ее взгляде не было ненависти. Было что-то другое. Странная, задумчивая тоска.
Однажды мы решили обновить десертное меню. Перебирая старые бабушкины записи, я наткнулась на пожелтевший листок, вложенный между страниц. Рецепт торта «Северная Аврора».
Сложный, многослойный, с кремом на основе морошки и белого шоколада. Я никогда его не готовила, но описание было волшебным.
Наш кондитер колдовал над ним неделю. И вот, в пятницу вечером, первый пробный торт был подан на дегустацию для персонала.
Я отрезала кусочек Елизавете Петровне. Она недоверчиво взяла тарелку. Она никогда не ела с нами, всегда уносила свою порцию в подсобку. Но в этот раз осталась.
Она поднесла вилку ко рту, попробовала. И замерла. Вилка выпала из ее руки и со звоном ударилась о тарелку. Она подняла на меня глаза. Ее лицо было белым как полотно.
— Откуда? — прошептала она.
— Из тетради, Елизавета Петровна. Это бабушкин рецепт.
Она медленно покачала головой. В ее глазах стояли слезы.
— Нет. Твоя бабушка не могла знать этот рецепт.
Весь шум на кухне стих. Все смотрели на нас. Вадим подошел и встал рядом со мной, положив мне руку на плечо.
Елизавета Петровна смотрела мне прямо в глаза. И ее тихий голос прозвучал, как приговор.
— Этот торт придумала моя мать. Я сама дала этот рецепт твоей бабушке. Сорок лет назад, когда мы были лучшими подругами. Я дала ей его на хранение. Потому что мой муж… твой свекор… запрещал мне готовить.
Он говорил, что это мещанство, удел прислуги, а не жены серьезного человека. Он сломал мою мечту.
Она обвела взглядом мою процветающую кухню, официантов, Вадима, меня. Ее голос дрогнул от боли, которую она носила в себе десятилетиями.
— Когда ты пришла в наш дом с этой тетрадью… такая же восторженная, с такой же мечтой… я возненавидела тебя.
За то, что ты собиралась сделать то, чего не смогла я. Я хотела, чтобы ты провалилась. Чтобы тебе было так же больно, как и мне.
Она замолчала, и в этой тишине я, наконец, все поняла. Ее яд, ее злобу, ее проклятия.
— Вся эта тетрадь… — прошептала она, и ужасная догадка начала обретать форму в моей голове. — Половина этих рецептов, Света… они мои.
