— Ты мне как кость в горле! Твой отец сломал жизнь моему отцу, а ты приехала сломать мою жизнь? — закричал брат на Валю…

Вагон-плацкарт пах старым деревом, сладковатым чаем из термосов и пылью бесконечных дорог. За окном, словно на старой кинопленке, мелькали уральские леса, темнеющие в вечерних сумерках. Максим прижал лоб к прохладному стеклу, пытаясь унять пульсирующий в висках гнев. Каждый стук колес, отбивающий ритм «так-далеко-так-далеко», казался, насмехался над ним.

«Москва. Мать. Балерина». Слова крутились в голове, острые и колкие, как осколки стекла. Он сжал кулаки, чувствуя, как подступает к горлу знакомая за последние дни тошнотворная волна боли. Всего неделю назад его мир был прочным и понятным: работа, друзья, любимая тетя, которая была ему и матерью, и отцом. А теперь… Теперь тети Иры не было. А та, что осталась, та, что родила, оказалась чужим, далеким силуэтом на афише Большого театра.

— Эй, парень, не застревай там в окне, место-то свое займи, — раздался над ухом хриплый голос проводницы. — Билетик!

Максим вздрогнул, оторвавшись от стекла, и сунул руку в карман куртки. Билет был помят. Он ехал налегке, с одним рюкзаком, в котором болтались пара футболок, зубная щетка и желтая от времени, афиша с фотографией женщины, которая его родила. Единственная вещь, которую тетя Ира хранила все эти годы.

Пробравшись к своему месту, он швырнул рюкзак на верхнюю полку и тяжело рухнул на нижнюю, напротив пожилой женщины с огромной клетчатой сумкой. Она что-то жадно жевала, громко чавкая. Максим закрыл глаза, желая одного — чтобы все исчезли, чтобы остаться в одиночестве со своими мыслями.

Но одиночество не задалось. Щелкнула дверь купе, и послышался легкий, почти воздушный шаг. Максим машинально приоткрыл глаза.

В купе вошла невысокая, хрупкая девушка, в простом светло-бежевом пальто, с огромными, не по-детски серьезными глазами. В руках она бережно прижимала к себе старый, потрепанный саквояж, словно в нем было что-то очень хрупкое и ценное. Ее взгляд скользнул по Максиму, по чавкающей женщине, и в нем мелькнула такая бездонная, тихая печаль, что ему стало почти неловко от собственной угрюмости.

Девушка молча показала проводнице свой билет, указавший на верхнюю полку напротив Максима, и, извинившись тихим голосом, попросила помочь поднять саквояж. Максим, почти не думая, вскочил и взял его.

— Спасибо, — она едва слышно улыбнулась, и тень улыбки на миг осветила ее лицо. — Он тяжелый.

— Не за что, — буркнул парень и снова уткнулся в окно.

Поезд тронулся. В купе воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным постукиванием колес и скрипом вагона. Максим не мог уснуть. Мысли бились в голове, как пойманные птицы. Он встал, чтобы налить себе воды из кулера в конце коридора. Возвращаясь, увидел, что девушка тоже не спит. Она сидела на его месте и смотрела в черное заоконное зеркало.

— Мешаю? — хрипло спросил Максим.

— Нет, что Вы. Я просто… тоже не спится, — её голос был тихим, мелодичным.

Он сел напротив, на полку чавкающей женщины, теперь мирно похрапывавшей. Молчание затягивалось, но оно не было неловким. Казалось, они оба понимали, что у каждого на душе лежит камень.

— Долгая дорога, — наконец, сказала девушка, просто чтобы сказать что-то.

— Да уж, — отозвался Максим. — Целых сутки томиться в своих мыслях… не самая веселая перспектива.

— А у вас они веселые? Мысли? — спросила она, и в её глазах мелькнул искренний интерес.

Максим горько рассмеялся. Звук вышел грубым, резким.

—Очень. Прям праздник какой-то. Еду в Москву, чтобы в глаза посмотреть женщине, которая меня родила и бросила ради карьеры, представляете? Па-де-де важнее собственного ребенка.

Он выпалил это неожиданно для самого себя. Незнакомке. В ночном поезде. Но сдержаться не было сил. Горечь переполняла его и искала выхода.

— Очень жаль, что Вам пришлось испытать такую боль, — прошептала попутчица.

— Больно? — он снова засмеялся, уже беззвучно. — Это не то слово. Я всю жизнь думал, что знаю, кто я, откуда мои корни. А оказалось, что я вырос на чужой почве, как сорняк.

— Вы не сорняк, — её голос прозвучал вдруг твердо. — Вас воспитала другая женщина и она, наверное, любила Вас очень сильно, раз взяла и вырастила. Значит, вас любили дважды. И та, что родила, наверное… она тоже, по-своему…

— Не надо! — резко оборвал он. — Не надо её оправдывать. Я не для этого еду.

Он ждал осуждения, непонимания, но попутчица снова промолчала, дав ему успокоиться. Потом тихо сказала:

— Меня зовут Валя. Валентина.

— Максим.

— Знаете, Максим, — заговорила она снова, перебирая пальцами бахрому своего шарфика, — странно, но я Вас понимаю. Я тоже везу в Москву свою боль. Только моя — о прошлом, которое не отпускает. И о проклятии.

Он поднял на нее взгляд. «Проклятие»? Это слово звучало так архаично, так несуразно в устах этой молодой, хрупкой девушки.

— Какое еще проклятие?

— Буквальное, — Валентина горько улыбнулась. — Недавно умер мой папа. Я разбирала его вещи и нашла дневник… Он всю жизнь каялся в одном поступке. У него был старший брат, с которым они не общались всю жизнь. Из-за папы. После смерти их родителей, моих бабушки и дедушки, осталось наследство — драгоценности, картины… Моя бабушка была известной художницей. И мой отец… забрал все себе. Обманом, наверное, или подлогом каким-то. Он написал, что его брат, мой дядя, от всего отказался. А сам все присвоил.

Валя замолчала, глотая слезы. Максим слушал, затаив дыхание. Его собственная драма вдруг показалась ему частной, маленькой историей на фоне этой старинной семейной саги.

— И что же проклятие?

— Жена старшего брата отца, моя тетя, которую я никогда не видела… Когда все раскрылось, она при всех сказала: «Твой проклятый род оборвется, как гнилая нить!». И знаете, Максим? Это похоже на правду. У моего отца от первого брака есть две взрослые дочери — мои сестры. Вере уже пятьдесят, Наде — сорок. Детей у них нет. Совсем. Ни у кого. А мне… мне двадцать пять. Я родилась поздно, от второго брата папы. И я так боюсь… — ее голос дрогнул, — я боюсь остаться одной. Боюсь, что это проклятие коснется и меня, что я никогда не буду матерью. Никогда не узнаю, каково это — любить своего ребенка.

Она заплакала. Тихо, по-девичьи, вытирая слезы уголком ладони. Максим не знал, что сказать. Его собственный гнев куда-то ушел, растворился в её тихой, безмолвной грусти. Он протянул ей свою бутылку с водой.

— Вот так история, — выдохнул он. — А ты куда едешь? Зачем тебе это наследство?

— В этом саквояже, — она кивнула на полку, — все, что осталось от бабушкиного наследства. Все драгоценности и несколько картин. Я везу это в Москву, своей тете, вдове дяди. Я не знаю, жива ли она, не знаю, примет ли. Но я должна попросить прощения. За отца. Может быть, это как-то снимет проклятие… Хотя я и сама понимаю, что звучит это как сказка для дурочки.

— Не звучит, — неожиданно для себя сказал Максим. — Понимаешь, Валя, я сегодня весь день сидел и злился на весь мир. Мне казалось, что моя боль — самая сильная, самая важная. А ты… ты везешь чужую вину и пытаешься все исправить.

Он помолчал, глядя на ее заплаканное, но удивительно светлое лицо.

— А знаешь, что мне тетя Ира перед смертью сказала? «Макс, не копи в себе злобу. Она сожжет тебя изнутри, и от тебя пепел останется. Иди и спроси». Я ехал, чтобы обвинять. А теперь думаю… Может, и мне нужно не обвинять, а спросить? Просто спросить «почему?».

Валя снова улыбнулась, и на этот раз улыбка была чуть ярче.

— Давайте спросим вместе. Я — у тети, вы — у мамы.

За окном уже начинал рассеиваться предрассветный туман, уступая место бледно-розовой полоске зари. Длинная ночь подходила к концу. Двое одиноких людей, случайно встретившихся в дороге, сидели друг напротив друга, и их одиночество, казалось, понемногу таяло, уступая место странному, новому чувству — чувству, что ты не один со своей бедой.

— Знаешь что, Валя? — сказал Максим. — Давай не будем расставаться в Москве. Давай я помогу тебе найти твою тетю. А ты… ты поможешь мне найти в себе силы не наорать на мою мать, а просто поговорить.

Валентина посмотрела на него — на крупного, сильного парня с уральской закалкой и ранимой душой ребенка — и кивнула.

— Давайте. Договорились.

В купе пробился первый луч утреннего солнца. Он упал на старый саквояж и на их руки, лежавшие на столике совсем близко друг к другу. Казалось, дорога в Москву была уже не концом чего-то, а самым началом долгого пути к прощению, правде и, возможно, чему-то еще более важному.

Москва встретила приезжих грохотом, суетой и слепящим утренним солнцем, отражающимся в бесчисленных стеклах высоток. Максим, выйдя на перрон, на мгновение опешил от этой какофонии звуков и запахов. Он чувствовал себя маленьким и потерянным, как песчинка в бурном потоке. Рюкзак за спиной вдруг показался непосильной тяжестью.

— Ну что, — тихо сказала Валя, стоя рядом и крепче прижимая к груди свой саквояж. — Поехали?

Они сели в первую попавшуюся такси. Максим, запинаясь, назвал адрес, который выучил наизусть: престижное хореографическое училище, где, по словам тети Иры, его мать не только жила в служебной квартире, но и преподавала молодым дарованиям. Он представлял себе величественное здание с колоннами, ухоженный парк, за которым следят дворники в белых халатах. Он готовился к этой картине, к этому образу успешной, состоявшейся женщины, ради которой он был всего лишь досадной помехой.

Таксист, бормоча что-то под нос, довез их до указанного места и, получив деньги, рванул с места, оставив их на пустынной улице перед… стройплощадкой.

Максим замер. Вместо дворца искусств перед ними возвышался старый, некогда прекрасный особняк, теперь закованный в строительные леса. Окна были зияющими черными дырами, с балконов свисали клочья полиэтилена, а у входа висело объявление: «Реконструкция. Проход закрыт».

— Не может быть, — прошептал Максим, ощущая, как почва уходит из-под ног. — Она дала не тот адрес? Нет, не могла…

— Подожди, — Валя тронула его за локоть. — Давай спросим у людей.

Напротив, на скамейке, грелась на солнышке пожилая женщина с сумкой-тележкой. Валя, сделав глубокий вдох, подошла к ней.

— Простите, Вы не подскажете… Здесь же было хореографическое училище? А Мария Громова… она здесь преподавала? Вы не знаете, куда все переехали?

Женщина подняла на нее уставшие глаза, потом посмотрела на Максима, стоявшего в ступоре.

— Училище-то год как на реконструкцию закрыли, всех по другим филиалам раскидали, — буркнула она. — А Громова… Вы родственники, что ли?

Сердце Максима екнуло. Он кивнул, не в силах вымолвить слово.

— Тогда вам не в училище, — женщина покачала головой, и в ее глазах мелькнула жалость. — Ее туда уже давно не брали. Как она с ногами-то своими… Она в Доме ветеранов сцены. Уже лет пять, наверное, там. Беда с ней, грех…

«Дом ветеранов сцены» — Эти слова прозвучали для Максима как приговор. Все его представления рухнули в одно мгновение. Не было ни роскоши, ни славы, ни высокомерия. Была какая-то старая, больная женщина в приюте для престарелых.

— Спасибо Вам, — тихо сказала Валя и взяла Максима под руку. Он был бледен как полотно.

— Макс, держись. Поедем.

Молодые люди молча ехали в другом такси. Максим смотрел в окно, но уже ничего не видел. Его гнев, который горел в нем все эти дни, как уголь, вдруг начал остывать, оставляя после себя щемящую, холодную пустоту. Он готовился к бою, к битве с сильным и жестоким противником, а ехал в дом милосердия.

Дом ветеранов сцены оказался уютным, но старым кирпичным зданием, похожим на санаторий советских времен. Пахло антисептиком, лекарствами, едой и слабым ароматом духов, не могущим перебить больничный дух.

Пожилая медсестра, проверив их паспорта и выслушав сбивчивые объяснения Вали о «дальней родне», проводила их длинным, выцветшим коридором.

— Мария Николаевна у нас в 312-й, — сказала медик, и в её голосе звучала неподдельная нежность. — Комнатка у нее маленькая, но тёплая, светлая. Она сейчас, наверное, у окна сидит. Только Вы ее не пугайте, ладно? Она очень слабая.

Приезжие остановились у двери с номером 312. Максим замер, чувствуя, как колотится сердце. Он боялся этого момента больше всего на свете.

— Я… я не могу, — прошептал он Вале.

— Можешь, — она крепко сжала его руку. — Я с тобой.

Он толкнул дверь.

Комнатка и правда была маленькой. У окна в кресле-качалке сидела женщина. Она была худая, почти прозрачная, укутанная в простой вязаный плед. Ее руки, лежавшие на коленях, были искривлены и скрючены уродливыми узлами — страшными следами артрита.

Женщина смотрела в окно на голые ветки деревьев, и её профиль, несмотря на болезнь и возраст, еще хранил следы былой, строгой красоты.

Услышав скрип двери, она медленно, с трудом повернула голову. Глаза ее были большими, очень светлыми и невероятно усталыми.

— Кто тут? — голос был тихим, хриплым.

Максим сделал шаг вперед. Он не знал, что сказать. Все заготовленные речи, полные гнева и упреков, разом испарились.

— Я… Максим, — выдавил он. — Из Свердловска. Меня тетя … Ирина… растила.

— Максим? — она попыталась встать, опираясь на подлокотники своими изуродованными руками. Плед соскользнул на пол. Бывшая прима-балерина не стала оправдываться, не стала рассказывать о своей карьере. Она, вдруг собрав последние силы…

Мария опустилась перед парнем на колени. Ее худые, трясущиеся руки обхватили его ноги.

— Прости меня! — она зарыдала, прижимаясь щекой к его поношенным джинсам. — Прости, сынок! Я не смела… Я не смела тебя искать! Я недостойна!

Максим стоял как вкопанный, не в силах пошевелиться. Он смотрел на седую голову, прижавшуюся к его коленям, и чувствовал, как его гнев, его обида, вся его броня трескается и рушится, обнажая, незажившую рану.

— Вставайте, — хрипло сказал он. — Что Вы делаете…

— Нет! — она рыдала, не отпуская его. — Я так мечтала… так хотела увидеть тебя хоть раз! Но как я могла прийти к тебе такой? Разбитой, нищей, больной! Моя карьера… она кончилась, когда я упала на сцене. У меня ничего не осталось! Только стыд! Только память о том, что я отдала тебя, свой самый главный талант, свое единственное счастье! Я не живу, сынок, я отбываю срок. Здесь, в этих стенах. Мне снится ты… маленький, пахнешь молоком… а я отдаю тебя… И просыпаюсь от собственного крика.

Каждое еЁ слово било по Максиму, как молоток. Он ожидал ледяную королеву, а перед ним была сломленная, истерзанная виной женщина — его мать.

Его дыхание перехватило. В груди все перевернулось. Жалость, злость на неё за эти слезы, растерянность, дикая боль за них обоих — все это накатило единым шквалом.

— Я… мне нужно… — он задыхался. — Я не могу…

Максим  резко развернулся и выскочил из комнаты, как будто кипятком окатили. Его трясло. Перед глазами стояло изможденное, искаженное болью и горем лицо родной, но чужой женщины. Ее кривые, бесполезные пальцы, её слова: «Я отбываю срок».

Он приехал за справедливостью. А получил… что? Чудовищную, несправедливую правду. Его мать была не монстром. Она была такой же жертвой — своих амбиций, обстоятельств, роковой травмы. Она сама себя заточила в эту клетку и считала, что заслужила это.

Валя тихо подошла к Максимуу и молча положила руку ему на спину. Он не оборачивался, сжимая кулаки.

— Она… она на коленях, — прошептал он, и голос его сломался. — Я представлял все что угодно, но не это. Только не это. Как же так, Валя? Как можно было все так испортить и кому теперь предъявлять счет — её болезни или судьбе?

Максим повернулся к девушке, которая всего лишь за два дня знакомства стала ему самым близким человеком на свете. В его глазах стояли слезы гнева, отчаяния и бессилия.

— Я ненавидел её все эти годы! Это меня делало сильным! А теперь… что мне теперь с этой ненавистью делать? Она просто не нужна. Она никому не нужна!

Валя ничего не сказала, а просто обняла и прижалась к его груди. А из окна на третьем этаже за ними наблюдали большие, светлые, полные слез глаза. И в них, кроме боли, теплилась крошечная, робкая надежда.

********

Максим стоял, прислонившись лбом к холодному кирпичу, и его плечи еще вздрагивали. Воздух был холодным, колючим, но он почти не чувствовал этого. Внутри все горело.

— Максим, — тихо позвала Валя, осторожно касаясь его руки. — Послушай меня. Пожалуйста.

— Не надо, Валя, — голос парня прозвучал глухо, из-за стены. — Не надо сейчас. Я не могу об этом.

— Но ты должен! — в её голосе впервые прозвучала настойчивость, почти отчаяние. — Ты должен это услышать! Я видела её, видела её глаза. Это не та женщина, которую ты ненавидел все эти годы, это сломленный человек и она уже давно наказала сама себя.

Макс резко обернулся. Его лицо было мокрым от слез, а в глазах бушевала буря.

— И что? Я что, должен теперь броситься ей на шею и сказать: «Все хорошо, мамочка, я тебя прощаю»? Да я не могу! Я не хочу! Она отдала меня, как котенка! Она сломала две жизни — свою и мою! И теперь я должен её жалеть?

— Да! — воскликнула Валя. — Да, должен! Не для нее! Для себя самого! Посмотри на мою семью, Макс! Все беды, все несчастья, это проклятие над нами — все из-за ошибок, из-за предательства наших предков! А расплачиваться кому? Нам! Детям, внукам, которые даже не знали, в чем виноваты! Мой отец совершил подлость, а бояться остаться одной должна я! Это же несправедливо!

Она схватила его за руки, сжимая их своими холодными пальцами.

— Обида — она как ржавчина. Она разъедает душу изнутри. И если ты её не отпустишь, она отравит все твое будущее. Ты же говорил, что когда-нибудь хочешь семью, детей… Ты хочешь нести эту боль своим детям? Передавать её по наследству, как фамильную ценность? Прости мать. Не для нее. Ради себя. Ради того мальчика, которым ты был, и которого она не смогла любить. Ради того мужчины, которым ты станешь, и который сможет любить по-настоящему.

Максим молчал, глядя на взволнованное, прекрасное в своем порыве лицо. Слова Валентины били прямо в цель, но рана была слишком свежа, слишком глубока.

— Я не готов, Валя, — он опустил голову. — Я понимаю, что ты права. Головой понимаю, но вот тут, — он с силой ткнул себя в грудь, — тут все перевернулось, и я ничего не чувствую, кроме пустоты. Давай… давай не будем сейчас об этом. Давай займемся твоими делами. Твоим проклятием. Мне нужно отвлечься на что-то другое.

Валя вздохнула, понимая, что давить бесполезно. Она кивнула, смахнула со щеки Максима последнюю слезинку своим шарфиком.

— Хорошо. Поможешь мне искать моих потерянных родственников?

— Конечно.  По крайней мере, это куда интереснее, чем разбираться со своими, — горько усмехнулся он. — С чего начнем?

Они начали с архивов. Московский ЗАГС, пыльные комнаты с горами папок, уставшие клерки за компьютерами. Максим, с его уральской настойчивостью, брал инициативу на себя, в то время как Валя робко стояла рядом, сжимая в руках листок с выписанными из дневника именами: «Аркадий Полянский», «Анна Полянская (в девичестве Орловская)», «Александр Полянский».

Поиски дали плоды, но горькие. Анна Полянская, урожденная Орловская, умерла десять лет назад. Запись о смерти её мужа, Аркадия, они не нашли — скорее всего, он сгинул в лагерях, и след его затерялся. Судьба их сына, Александра, двоюродного брата Вали, прослеживалась чуть лучше.

— Вот, смотрите, — сказала симпатичная девушка-архивист, показывая на экран. — Александр Аркадьевич Полянский, родился… да, вот. После школы поступил в МГУ, на физфак. Был перспективным студентом, о нем даже в старой базе есть пометка. А дальше… ничего. Ни браков, ни смертей. Как в воду канул.

— Но куда? — прошептала Валя. — Где он теперь?

Единственной зацепкой был старый московский адрес, также найденный в дневнике: квартира родителей Анны, где она так и жила с сыном после ареста мужа.

Дом в одном из центральных московских переулков оказался старым, дореволюционным, с облупившейся лепниной и высокими потолками. Квартира, которую они искали, давно сменила хозяев. Молодая женщина с ребенком на руках, открывшая дверь, лишь пожала плечами: «Купили у агентства, предыдущих владельцев не знаем».

Настроение падало. Молодые люди уже собирались уходить, когда из соседней квартиры вышла пожилая женщина с клюшкой. Она внимательно посмотрела на них.

— Вы к кому, молодёжь?Ищете кого-то? — спросила старушка подозрительно.

Валя, воспользовавшись моментом, шагнула вперед.

— Мы ищем информацию о семье, которая жила здесь давно. Полянская Анна и её сын Александр. Вы не помните их, случайно?

Глаза старушки оживились.

— Полянские? Аньку и Сашку? Как же, помню! Господи, сколько лет прошло… Заходите в квартиру, что на лестнице торчите.

Пожилая женщина впустила их в свою крошечную, заставленную антиквариатом и цветами квартиру, усадила на винтажный диван и принялась рассказывать, попивая чай из блюдечка.

— Беда ихняя, да… Анька Орловская, красавица была, умница. Женихи табунами ходили, а мужа привезла аж с Урала, Аркадием звали. Он тоже человеком хорошим был, но видно, не повезло. Забрали его… и все. Пропал. А она с сыном вернулась сюда, к родителям. Жили трудно, очень трудно. Но Сашка… ох, какой умный мальчик был! Золотая голова! Все у него в руках горело. Но после того, как отца забрали… он изменился. Озлобился на весь мир. Ходил хмурый, как туча. Я как-то его в подъезде встретила, он книжки тащил, тяжелые такие. Говорю: «Саш, дай помогу». А он на меня так посмотрел… «Я, — говорит, — тетя Катя, все сам. И я еще верну все, что у нас отняли. Все. Любыми способами». Так и сказал — «любыми способами». Жутко стало. Я спросила:“сынок, а что отняли-то? Кто, а он не оглядываясь процедил сквозь зубы: жизнь и честь.

Старушка покачала головой, вспоминая.

— Потом Анькины родители умерли, а спустя несколько лет, когда Саша уже окончил университет, квартиру стариков Орловских, Анька и Саша продали. Уехали они куда-то на север, слышала я. Сашка там какой-то бизнес свой начал, связанный с техникой, кажется. А дальше… не знаю. Слухи ходили, что разбогател он очень. Стал большим человеком, влиятельным, но каким путем… — она многозначительно вздохнула. — Злость его не оставила, видно. Жаждал вернуть свое, да так, наверное, и живет с этой злостью внутри. Анну, мать свою он, говорят, до конца в роскоши содержал, но счастья ей это не принесло. Умерла она, бедная, так и не дождавшись внуков… А Сашка Полянский, наверное, сейчас где-то здесь, в Москве. Все они… кто при деньгах, в Москву стремятся. Но найти его… не знаю, не знаю.

Максим и Валя вышли от тети Кати в полном молчании. Вечерняя Москва зажигала огни, и город казался огромным, безразличным и полным тайн.

— Ну что, — наконец- то нарушил тишину Максим. — Поздравляю. Твой двоюродный брат — не несчастный сирота, а «большой человек», возможно, озлобленный и беспринципный олигарх. И мы не знаем, где его искать.

Валя грустно улыбнулась.

— Зато мы знаем, что он жив. И что он, несмотря на всю свою злость, любил мать и заботился о ней. Значит, не все в нем потеряно, значит, в нем есть что-то человеческое.

— «Любыми способами», — мрачно процитировал Максим. — Звучит не очень обнадеживающе.

— А ты разве не хотел «любыми способами» отомстить своей матери? — мягко спросила Валя.

Максим взглянул на девушку и вдруг понял, что она права. Его гнев и боль были той же монетой, что и злость Александра Полянского, только выраженной по-разному.

— Признаться, — сказал он, — после сегодняшнего дня я уже ничего не понимаю. Ни в своих чувствах, ни в твоей семейной саге. Один сплошной клубок обид и боли.

— Но мы его распутаем, — уверенно сказала Валя и снова взяла парня под руку. Ее прикосновение было теплым и твердым. — Мы уже нашли мою тетю. Нашли след брата. Нашли твою маму. Мы справимся. Просто нужно время и немного веры.

Они пошли по вечерней улице, и их фигуры растворялись в сумерках. Двое потерянных людей, нашедших друг друга в самом сердце чужого города, искавших ключи к чужим сердцам, не подозревая, что самый главный ключ — к собственному — уже лежал у них в руках. Им оставалось только найти в себе смелость повернуть его.

 Дни сливались в череду безнадежных поисков. Каждый новый след, казавшийся таким многообещающим, заводил в тупик. Александр Полянский, «большой человек», оказался призраком. Его не было в социальных сетях, его строительная фирма, упомянутая в старой статье, давно сменила название и владельца, а может, и вовсе прекратила существование. Офисы, куда они приходили, встречали их вежливыми улыбками секретарш и заверениями, что «господина Полянского здесь не знают».

Валя все чаще молчала. Ее обычно светлое лицо стало бледным и осунувшимся, а в глазах поселилась тяжелая, недетская тоска. Она словно сжималась, стараясь занять как можно меньше места в этом огромном, равнодушном городе.

В один из дней, снова закончившихся бесполезными поисками, молодые люди сидели в маленьком кафе на окраине Москвы, пили остывший кофе. За окном моросил противный осенний дождь.

— Он просто испарился, — прошептала Валя, не глядя на Максима. — Его нет. И тетя Анна умерла, и мой отец умер. И получается, что прощения просить не у кого. Проклятие… оно реальное, Макс. Оно просто не дает мне этого сделать, висит надо мной и душит.

Она сжала руки в кулаки, и её пальцы побелели.

— Я иногда думаю о своих сестрах. О Вере и Наде. Они такие хорошие, умные, добрые. И такие одинокие. У них нет никого и у меня… у меня тоже никого не будет. Я буду ходить по пустой квартире и ждать звонка из дома престарелых, как каждый из совершенно одиноких людей. Это и есть та самая гнилая нить — она оборвется на мне.

Максим смотрел на Валентину, и сердце его сжималось от боли и бессилия. Он видел, как её съедает отчаяние, и не знал, как помочь. Его собственная рана ещё кровоточила, но вид её страданий заставлял отодвинуть свою боль куда-то глубоко.

— Перестань, — сказал он тихо, но твердо. Парень протянул руку через стол и накрыл ее холодные пальцы своей большой, теплой ладонью. — Не говори так. Это все ерунда.

— Какая ерунда? — Валентина подняла глаза, полные слез. — Факты налицо! Все, кого я ищу, либо мертвы, либо недосягаемы! Это не случайность! Это закономерность!

— А я? — вдруг спросил Максим. Его собственный вопрос удивил его. — Я разве случайность? Мы с тобой встретились в поезде. Разве это не чудо? Разве это не знак, что не всё ещё потеряно?

Макс говорил и чувствовал, как что-то теплое и трепетное зарождается у него в груди. Эта хрупкая, печальная девушка с её старым саквояжем и огромным сердцем стала за эти дни дороже всего на свете. Он ловил себя на мысли, что невольно ищет ее взгляд, что ему спокойно, когда она рядом, что он готов биться с ветряными мельницами ради её улыбки.

Валя смотрела на Макса, и слезы понемногу отступали, уступая место растерянности и какой-то робкой надежде.

— Ты… ты ведь уедешь обратно. В Екатеринбург. У тебя там жизнь.

— Жизнь? — он горько усмехнулся. — Работа, друзья, пиво по пятницам? Это можно найти где угодно. А вот такое… — он сжал её пальцы, — такое не каждый день встречается. Я не знаю, что между нами, Валя и мне страшно об этом говорить, чтобы не спугнуть. Но я точно знаю, что твое одиночество — это иллюзия. Пока я тут, ты не одна. Обещаю!

Они смотрели друг на друга через столик, и в воздухе висело невысказанное, большое и хрупкое чувство. Оба боялись сделать шаг, чтобы не разрушить то удивительное доверие, что возникло между ними в дороге.

Чтобы разрядить обстановку, Максим перевел тему.

— Кстати, насчет моей … насчет Марии Громовой. Я все решил!

— Я нашел частную клинику. Небольшую, уютную. Хорошие врачи, сиделка персональная. Я съездил, посмотрел. Деньги, которые я привез… я думал, они мне на месть понадобятся. А оказалось — на лечение. Ирония, да?

— Как она? — спросила Валя, с облегчением ухватившись за другую тему.

— Лучше. Говорит больше, плачет меньше, — Максим вздохнул. — Это трудно, Валя. Сидеть с ней и говорить, каждое слово дается с трудом, но я хочу! Я буду приходить иногда, чтобы просто поговорить, познакомиться с… с ней.

И он ходил. Приезжал в чистую, светлую палату новой клиники, садился у кровати матери и они начинали свои трудные, полные пауз и слез разговоры.

В тот день Мария выглядела особенно уставшей, но более собранной.

— Спасибо тебе за это, сыночек, — сказала она, глядя в окно. — Я знаю, как тебе тяжело. Ты не обязан этого делать.

— Долг — это не то слово, — отозвался Максим. — Мне просто нужно понять.

Мария долго молчала, перебирая край одеяла своими искривленными пальцами.

— Ты похож на него, — вдруг тихо сказала она. — В профиль и взгляд иногда такой же, упрямый.

— На отца? — Максим нахмурился.

— Да. На Виктора. Он был талантливым, жестоким, блестящим режиссером. Как алмаз, и такой же холодный. Я его боготворила, была готова на все ради него. А он… он видел в мне только инструмент. Прекрасный, отточенный инструмент для своего балета. А когда я забеременела… — она замолчала, сглатывая ком в горле. — Он сказал: «Избавляйся. Или я ухожу». А без него я не могла. Я была никем. Простой девочкой из провинции. Он был моим всем. Моим богом и моим проклятием. Какая же я была дура! Дура!

Мария закрыла глаза, и по ее щекам покатились слезы.

— Я родила тебя в страшной тайне, в маленьком роддоме на окраине. Привезла домо́й. Ты был таким крошечным… и так плакал. А Виктор не подходил к тебе ни разу. Он смотрел на тебя, как на проблему. Потом он привел ко мне свою сестру, Ирину. Она не могла иметь детей. Она смотрела на тебя с таким обожанием… И Виктор сказал: «Отдай его сестре. Она будет прекрасной матерью. А ты — прекрасной балериной. У каждого свой дар». И я… я согласилась. Я думала, я умру от боли, но он сказал, что это правильное решение, что искусство требует жертв. А ты… ты был моей жертвой, сынок, самой страшной жертвой.

Она рыдала, а Максим сидел, окаменев. В его душе кипела буря. Ненависть к незнакомому отцу, жалость к матери. И странное, щемящее понимание. Это не было оправданием, но это было объяснением. Она была не монстром, а запуганной, ослепленной любовью девочкой, разменявшей своего ребенка на призрачную любовь тирана.

— Почему ты не забрала меня потом? — спросил он хрипло. — Когда он ушел?

— Потому что я сломалась, Максим! — воскликнула она. — Я упала на сцене. Все кончилось, а он ушел к другой. Сейчас руководит трупой в Милане. Я осталась ни с чем. Только с чувством вины. Как я могла прийти к тебе? Как я могла сказать: «Здравствуй, сынок, я твоя мать, которая от тебя отказалась, а теперь я нищая и больная, возьми меня на поруки»? Я не имела права! Я считала, что лучшая моя жертва тебе — это мое отсутствие и мое молчание.

Максим встал, подошел к окну. Ему нужно было время, чтобы переварить, попытаться простить. Прощение все ещё было где-то далеко, но путь к нему, наконец, начался.

Тем временем Валя, чтобы не сходить с ума от бездействия, отправилась в городскую библиотеку. Она искала любые старые газеты, журналы, где могло бы упоминаться имя Александра Полянского. Это была попытка сделать хоть что-то, чтобы побороть накатывающее отчаяние.

И вот, перелистывая пожелтевшие страницы старого делового еженедельника за начало 2000-х, она наткнулась на рубрику «Новые имена российского бизнеса» и… увидела его.

Фотография была немного размытой, но узнаваемой. Молодой, лет тридцати, с жестким, непроницаемым взглядом и плотно сжатыми губами. Он не улыбался. Под фото была подпись: «Александр Полянский, генеральный директор строительной компании „Северный форт“: „На рынке нет места сантиментам. Выживает сильнейший“».

Статья рассказывала о молодом и перспективном предпринимателе, пришедшем в московский строительный бизнес с севера и с ходу занявшем жесткую, агрессивную позицию. Упоминалось, что он «прошел суровую школу жизни» и «всего добился сам».

Валя сидела, не дыша, вцепившись пальцами в края газеты. Сердце бешено колотилось. Это был он — её двоюродный брат Александр. Девушка посмотрела на дату. Прошло больше двадцати лет. Сейчас Александру Полянскому должно быть уже за пятьдесят.

Валя сфотографировала статью на телефон и, почти не помня себя, выбежала из библиотеки. Ей нужно было срочно найти Максима. Она мчалась по мокрым улицам, и дождь, который еще недавно казался ей слезами всего мира, теперь был просто дождем. Проклятие дало трещину. Они нашли след.

*****

Стеклянная башня делового центра в Сити резала глаза холодным блеском. Валя, зажав в руке распечатку со статьей, чувствовала себя букашкой у подножия этого металлостеклянного исполина. Максим, напротив, выпрямил плечи. После разговоров с матерью и своего, внутреннего отказа от мести в нем что-то переменилось — ушла юношеская угловатость, появилась какая-то взрослая, твердая основа.

— Готова? — спросил он, глядя на бледное лицо девушки.

— Нет, — честно ответила Валя. — Но идти надо.

Их встретила в приемной высокая, поджарая женщина в строгом костюме цвета антрацита, с безупречной стрижкой и взглядом, способным заморозить лаву. Табличка на её столе гласила: «Елена Валерьевна, исполнительный директор».

— Чем могу помочь? —  голос исполнительного директора был ровным и вежливым, но в нем не было ни капли тепла.

Валя, запинаясь, начала объяснять: они ищут Александра Аркадьевича Полянского, это семейное дело, очень важное…

— Александр Аркадьевич крайне занят, — парировала Елена Валерьевна, даже не взглянув на ежедневник. — Он не принимает без предварительной договоренности. Оставьте ваши контакты и суть вопроса, я передам.

— Дело в том, что вопрос очень личный, — вмешался Максим, шагнув вперед. — Мы приехали из другого города. Это касается семьи Александра Аркадьевича.

Женщина оценила его взглядом с головы до ног, задержалась на его простой недорогой куртке, и в ее глазах мелькнуло легкое презрение.

— Повторяю, без предварительной…

В этот момент дверь в глубь приемной распахнулась. Из нее вышел он. Не тот молодой человек с газетной фотографии, а его отчеканенная временем и властью версия. Ему было за пятьдесят, но он выглядел подтянутым и невероятно уверенным в себе. Дорогой, идеально сидящий костюм, седина у висков, тронувшая темные волосы, и холодные, пронзительные глаза, которые мгновенно все оценили и все поняли.

—  Елена, в чем дело? — голос Александра был низким, властным, безразличным.

— Александр Аркадьевич, эти молодые люди настаивают на встрече с Вами по личному вопросу, — доложила женщина, и в еЁ интонации появились подобострастные нотки.

Мужчина повернул голову к Вале и Максиму. Его взгляд скользнул по ним, не выразив ни малейшего интереса.

— Я не занимаюсь личными вопросами в рабочее время.

— Мы… мы из семьи, — выдохнула Валя, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Мой отец… Владимир Полянский. Ваш дядя.

Имя, произнесенное вслух, подействовало как удар тока. Александр Аркадьевич замер. Его холодная маска на мгновение дрогнула, обнажив что-то дикое, болезненное и старое. Он медленно, очень медленно повернулся к ним всем корпусом.

— Что? — это было не вопросительное «что», а скорее низкое, угрожающее ворчание.

—  Я нашла дневник отца, — поспешно добавила Валя, чувствуя, что вот-вот потеряет нить. — Он… он каялся в том, что случилось тогда с наследством… с Вашим отцом…

Наступила мертвая тишина. Елена Валерьевна замерла, понимая, что стала свидетелем чего-то выходящего далеко за рамки еЁ компетенции.

Александр Полянский молча, изучающе смотрел на Валю. Казалось, он просверливает её взглядом насквозь, пытаясь разглядеть в ней черты того, кого ненавидел всю жизнь.

— Пройдемте, — резко бросил он и, не оглядываясь, направился обратно в свой кабинет.

Кабинет был огромным, с панорамным видом на Москву. Все здесь говорило о деньгах, власти и полном контроле. Ни одной лишней детали, ничего личного. Как будто человек жил здесь только своей работой.

Он не предложил им сесть. Сам же обошёл свой монолитный письменный стол и уставился на них.

— Ну? — его голос снова стал ледяным. — Вы сказали что-то про дневник и покаяние. У меня мало времени. Говорите быстро.

Валя, дрожащими руками, открыла свой саквояж. Она достала оттуда старую шкатулку и несколько небольших картин в дорогих, но потускневших рамах.

— Я… я привезла это. То, что должно было принадлежать Вашей семье. Драгоценности моей бабушки… её картины. Я хочу вернуть Вам вашу долю. И… и попросить прощения. От имени моего отца. Он очень сожалел…

Александр Полянский не шевельнулся. Он смотрел на разложенные на столе сокровища с таким выражением, словно это были не бриллианты и акварели, а куски гниющего мяса.

— Сожалел? — он тихо рассмеялся, и этот звук был страшнее крика. — Он сожалел? А мой отец сожалел, когда умирал в тюрьме от пневмонии в бараке на сорокоградусном морозе? Моя мать сожалела, когда мыла полы в подъездах, чтобы меня накормить? Она сожалела, когда каждый день плакала от унижения и бессилия?

Он внезапно ударил кулаком по столу. Валя вздрогнула. Максим инстинктивно шагнул вперед, прикрывая ее собой.

— Ваш отец был вруном и подлецом! — прошипел Александр. — Он украл у своего родного брата не только деньги и картины! Он украл у него жизнь! Честь! Будущее! И Вы приезжаете ко мне сюда, с этими… побрякушками… и говорите о прощении?

— Он искренне раскаивался, — заплакала Валя. — Он всю жизнь мучился!

— Мало! — отрезал Полянский. — Его мучения — это ничто по сравнению с тем, что пережила моя семья! И знаете, что сказала моя мать, когда узнала о его «раскаянии»? Она сказала, что его род проклят и что он оборвется, как гнилая нить. И она не сняла этого проклятия. До самого конца. И я не сниму его! Я всего добился сам. Несмотря на вашего отца. Несмотря на это предательство. Я построил всё это, — он широким жестом обвел кабинет, — своими руками. Без ваших драгоценностей!

— Проклят род? Но ведь мы с Вами из одного рода и у Вас, тоже, нет детей, Саша, как и у моих сестер! — не выдержала Валентина.

Полянский с отвращением оттолкнул от себя шкатулку.

— Заберите это. Это кровь моего отца. Мне оно не нужно. А Ваш и сожаления, извинения… — он посмотрел на Валю с леденящим душу презрением, — всему этому цены нет. Оно ничего не стоит. Уходите и никогда не возвращайтесь. Я стер Вашего отца и всю его семью из своей жизни и Вам советую поступить так же.

Валя стояла, уничтоженная. Все её надежды, вера в исправление ошибок прошлого разбились вдребезги о каменную стену ненависти брата.

Максим, не говоря ни слова, аккуратно собрал вещи обратно в саквояж. Он взял Валю за локоть. Девушка была похожая на пустой футляр, безвольно позволила себя вести.

— Вы ошибаетесь, — тихо, но четко сказал Максим, уже в дверях. — Она приехала с миром, чтобы разорвать этот круг. Вы же сами его затягиваете.

Александр Полянский отвернулся к окну, к своей прекрасной, холодной Москве.

— Круг уже разорван. С той стороны. Ваша сторона мне не интересна. Елена, проводите гостей.

Они вышли на улицу под безучастным взглядом исполнительного директора. Мокрый снег крупными хлопьями падал со свинцового неба. Валя молча плакала, не обращая внимания на прохожих.

Максим обнял ее за плечи и прижал к себе. Ей некуда было больше идти и ему тоже. Их миссии, такие ясные и понятные в начале пути, привели их к жестокому тупику. Один нашел мать, но не нашел прощения. Другая нашла родню, но нашла лишь новую порцию ненависти и подтверждение старого проклятия.

Парень и девушка стояли посреди безумного города, два одиноких человека, потерявших последнюю ниточку, связывающую их с прошлым. И только их тепло, которое они чувствовали друг в друге, было единственным живым и реальным в этом мире из стекла, стали и ледяных сердец. Валя еще не знала, но у Максима уже появились мысли о том, как поступить с потрепанным саквояжем, в котором лежали драгоценности бабушки…

Валя сама не заметила, как наступил вечер и город зажег фонари. Она не плакала. Просто сидела на краю кровати в скромной съемной квартирке на окраине Москвы и смотрела в одну точку. Саквояж с проклятым наследством стоял в углу, словно излучая темную энергию. Казалось, тень Александра Полянского нависла над всем их маленьким миром, отравляя воздух.

— Он прав, — прошептала она, не глядя на Максима, который молча готовил на крохотной кухне чай. — Проклятие реально. Оно съело и его, и  моих сестер, и оно доберется до меня. Все эти попытки что-то исправить… это просто смешно. Как будто я могу чем-то помочь, принеся ему эти дурацкие побрякушки.

Максим поставил перед ней кружку с парящим чаем и сел напротив, на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне.

— Слушай меня, — сказал он тихо, но очень твердо. — Этот человек… твой брат… он сам выбрал свою дорогу – дорогу ненависти. Он закопал себя в ней с головой, как в дорогом коконе. Ему так удобно, безопасно… наверное. Он боится выпустить эту ненависть наружу, потому что тогда ему придется встретиться с собственной болью, поэтому он предпочитает жить как есть.

Макс взял ее холодные руки в свои.

— Но ты-то здесь при чем? Ты пыталась сделать все правильно. Ты принесла ему то, что принадлежало ему по праву, а он отказался. Его право. Значит, это наследство теперь твое. Полностью. И ты можешь распорядиться им как хочешь.

— Как хочешь? — она горько усмехнулась. — Выбросить? Пусть пылится, как напоминание о том, что весь наш род проклят, а впереди у меня только одиночество?

— Нет! — Максим почти встряхнул ее за руки. — Отдать на добро! Слушай, вот смотри… Если он не хочет брать то, что по праву должно было быть его, значит, эти вещи не несут в себе ничего хорошего для вашей семьи. Они как раз и есть тот самый камень на шее. Так давай используем их для чего-то светлого! Создадим фонд, например, помощи талантливым уральским детям, чтобы они могли учиться здесь, в Москве, и им не пришлось бы делать такой выбор, как твоей матери или моей… Или отдадим все в тот самый Дом ветеранов сцены! Чтобы другие артисты в старости не жили в такой тоске и одиночестве. Мы можем разорвать эту цепь, Валя! Не принятием проклятия, а его преображением! Мы превратим эти деньги и картины — в стипендии, в лекарства, в заботу! Разве это не лучшее покаяние? Разве это не снимет проклятие?

Он говорил горячо, с искренней верой в голосе. Его глаза горели. Идея, родившаяся как отчаянная попытка утешить, вдруг обрела плоть и кровь, показалась ему гениальной и единственно верной.

Валя смотрела на Максима, и постепенно лед в ее глазах начал таять. Слезы, наконец, выступили наружу, но это были уже не слезы отчаяния, а слезы облегчения.

— Фонд… — прошептала она. — Помощи детям… Это же прекрасно. Папа бы одобрил. Он ведь в дневнике писал, что хотел бы что-то исправить…

— Вот видишь! — обрадовался Максим. — Это знак! Мы сделаем это вместе. Я тебе помогу.

Молодые люди проговорили всю ночь, строя планы. Решили остаться в Москве. Максим, с его руками и смекалкой, быстро нашел работу в автосервисе. Валя же с головой окунулась в новую для себя роль — ей предстояло разобраться с наследством, оценить его, понять юридические стороны создания фонда.

На следующее утро она с новыми силами принялась за старый саквояж. Она аккуратно разбирала драгоценности, составляла опись, внимательно изучала картины своей бабушки-художницы. Среди бумаг, в старой папке с документами, она наткнулась на несколько листов, которые от времени склеились между собой. Осторожно, чтобы не порвать, она стала их разделять.

И между страниц дневника отца выпала старая, пожелтевшая фотография.

Она была маленькой, квадратной, потускневшей от времени. На ней были запечатлены двое молодых парней в рабочей одежде, стоящие у знакомого Вале по старым фотографиям входа в шахту «Глубокая» на Урале. Это были ее отец, Владимир, и его брат, Аркадий. Они были так молоды, но на их лицах не было ни юношеского задора, ни братской любви.

Они смотрели не в объектив. Они смотрели друг на друга. И взгляды их были полны такой немой, леденящей душу ненависти, что Валя инстинктивно отдернула руку.

Сердце заколотилось чаще. Она перевернула фотографию. На обороте, убористым, нервным почерком ее отца, была надпись:

«Шахта «Глубокая». 29.08.1981 год.  День великой трагедии, разделившей жизнь на “до” и после”. Я знаю всё. Придет конец».

Валя сидела, не дыша, вцепившись в фотографию. Комната вдруг поплыла перед глазами. Все, что она знала до этого момента, — про наследство, про драгоценности, про обиду и проклятие — вдруг показалось детской сказкой. Верхушкой айсберга.

«Я знаю всё». Кто? Аркадий? Что знал отец? О чём именно?

«Придет конец».Чему? Их братским отношениям? Или чему-то большему?

Дата. 1981 год. За несколько лет до смерти бабушки и дедушки и до той самой истории с наследством.

Что-то случилось в той шахте. Что-то страшное. Что-то, что навсегда превратило братьев из союзников в лютых врагов. И все последующие события — с наследством, с арестом, с нищетой — были лишь следствием. Отсроченной расплатой.

Валя подняла глаза на саквояж. Драгоценности и картины вдруг показались ей не просто ценностями, а вещественными доказательствами какой-то давней, замятой трагедии.

Она услышала поворот ключа в замке — возвращался Максим с работы. Она не двинулась с места, когда он вошел, весело напевая.

— Валя? Что случилось? — его улыбка мгновенно исчезла, когда он увидел ее лицо.

Молча, дрожащей рукой, она протянула ему фотографию.

Максим взял её, посмотрел, свистнул.

— Господи… Да они готовы друг друга съесть. Что это было?

— Я не знаю, — прошептала Валя. — Отец не писал ничего конкретного, но я знаю, что история с наследством… это было уже потом. Это была месть. Или попытка замять что-то. Или… я не знаю. Но это началось там. В шахте «Глубокая». В 1981 году.

Валентина посмотрела на Максима, и в ее глазах горел новый, незнакомый ему огонь — не отчаяние, а решимость.

— Макс, я не могу просто так основать фонд и забыть. Я должна узнать правду. Что там произошло. Я должна докопаться до конца. Это может быть… опасно, но я должна.

Максим смотрел на нее, на эту хрупкую девушку, которая вдруг обнаружила в себе стальной стержень. Он видел в ее глазах то же упрямство, что и на фотографии у её отца, но направленное не на разрушение, а на правду.

Парень тяжело вздохнул и положил руку Вале на плечо.

— Ну что ж, Полянская, значит, будем копать. В прямом и переносном смысле. Но только вместе. Договорились?

Он улыбнулся, и его улыбка была полна обреченной храбрости и безграничной нежности. Их путь к прощению неожиданно свернул на темную, неизведанную тропу, ведущую вглубь уральской земли и вглубь человеческих душ. И они решили идти по ней вместе.

Возвращение на Урал было похоже на прыжок в прошлое. Не в свое, тёплое и домашнее, а в чужое, холодное и таинственное. За окном поезда мелькали уже не подмосковные березки, а знакомые до боли силуэты уральских елей и скал, суровых и молчаливых, словно хранящих секреты.

Поселок «Шахтинская Долина» встретил их тишиной. Дом отца Вали, двухэтажный, бревенчатый, с резными наличниками, стоял на окраине, у самого леса. Он пустовал несколько лет и как будто бы даже постарел от своего одиночества.

— Ну, вот и ваш штаб, — сказал Максим, с усилием открывая заевшую дверь. — Добро пожаловать.

Они занесли чемоданы в прихожую. В доме было холодно и пусто. Мебель стояла под белыми простынями, словно призраки замерли в ожидании. Валя провела рукой по пыльной поверхности комода, на котором все еще стояла рамка с фотографией её отца. Он смотрел на нее с усталой улыбкой.

— Знаешь, странно, — тихо сказала она. — Я здесь почти не бывала. Отец перевез нас с мамой в город, когда я была маленькой. Этот дом всегда был для меня каким-то мифическим местом. Местом, где жила его первая семья, его прошлая жизнь… А теперь мы здесь.

Максим подошел к ней, обнял за плечи.

—Теперь это место, где мы с тобой ищем правду, чтобы все прошлые жизни наконец обрели покой.

Первые дни ушли на то, чтобы привести дом в порядок. Они сняли простыни, выбили пыль из ковров, растопили печь. Дом оживал, наполняясь теплом, запахом вареной картошки и их тихими разговорами. По вечерам они сидели на кухне за большим деревянным столом, пили чай и строили планы.

Их отношения за время этого странного путешествия перешли какую-то невидимую грань. Они уже не были просто попутчиками по несчастью. Они стали опорой, железной поддержкой друг для друга. Максим то и дело ловил взгляд Валентины, просто чтобы убедиться, что она рядом. Валя засыпала под мерный стук его сердца, чувствуя себя в безопасности, как никогда прежде. Но говорить о своих чувствах они боялись. Слишком хрупким и ценным было то, что между ними возникло. Слишком много боли было вокруг, чтобы рисковать и своим маленьким счастьем.

Как только дом стал обитаемым, они начали свои расследования. Первым делом — местный архив и краеведческий музей.

Архивариус в очках, разбирающая подшивки старых газет, лишь недоуменно пожала плечами на вопрос о шахте «Глубокая» и 1981 годе.

— Милок, да что там могло быть? Обычная работа. План выполняли, перевыполняли. Аварии? Да мелкие, бытовые, ничего серьезного. В 81-м? Не припоминаю…

В краеведческом музее молодой экскурсовод, увлеченный в основном древними артефактами, и вовсе посоветовал им «не копаться в старом хламе».

— Шахта давно затоплена, заброшена. Какая разница, что там было сорок пять лет назад? Живите настоящим!

Они ходили по поселку, заговаривали со старожилами, сидевшими на лавочках у своих домов. Но стоило лишь произнести «Глубокая» и «1981 год», как в глазах людей появлялась настороженность, а то и откровенный страх.

— Не помню я ничего, — отрезал один дед, ранее охотно рассказывающий о жизни поселка. — Старый я уже, память не та.

— Уходите, не надо тут, — сердито сказала другая бабка и захлопнула калитку.

После пятого такого отказа они молча шли по улице, и холодок недоумения и тревоги полз по коже.

— Макс, они что, все сговорились? — наконец не выдержала Валя. — Они же что-то знают! Но боятся говорить!

— Похоже на то, — хмуро ответил Максим. — Кто-то их очень хорошо попросил молчать или напугал.

Ощущение, что за ними наблюдают, появилось на третий день. То им казалось, что за ними медленно едет темная «Волга», то в супермаркете какой-то мужчина в спортивной куртке слишком пристально рассматривал банки с тушенкой, пока они выбирали продукты.

— Паранойя? — спросила Валя, сжимая руку Максима.

— Не думаю, — ответил он. — Слишком много совпадений.

А в одну из ночей кто-то проник в дом. Молодые люди спали, прижавшись друг к другу на старой широкой кровати на втором этаже. Максима разбудил тихий, но отчетливый скрежет внизу.

Он замер, прислушался. Сердце заколотилось. Скрипнула ступенька лестницы. Кто-то был в доме. Осторожно, стараясь не разбудить Валю, парень поднялся с кровати и, нащупав на тумбочке тяжелый подсвечник, подкрался к двери. Из-за нее доносилось шуршание, звук открываемых ящиков.

Максим резко распахнул дверь и крикнул:

— Кто здесь?

Внизу, в кабинете отца Вали, мелькнула тень. Послышались быстрые шаги, хлопнула входная дверь. Максим слетел вниз, распахнул ее. На улице было темно и пусто. Только на влажной земле у крыльца отчетливо виднелись следы крупных мужских ботинок.

Макс вернулся в дом. Валя уже стояла на лестнице, бледная, закутанная в плед.

— Что случилось? Кто это был?

— Не знаю. Но он явно что-то искал.

Кабинет был перевернут. Ящики письменного стола выдвинуты, содержимое разбросано. Книги с полок сброшены на пол. Валя, дрожа, включила свет и огляделась.

— Смотри, — указала она на старый, массивный сейф в углу. — Его пытались вскрыть.

На дверце сейфа виднелись свежие царапины вокруг замка.

— Они искали что-то конкретное, — прошептала Валя. — Что-то, что может быть здесь. Дневник? Фотографии? Но зачем? Что такого страшного может быть в истории сорокапятилетней давности?

Максим подошел к окну, отодвинул занавеску. Улица была пуста, но ему почудилось, что в кустах напротив шевельнулась тень.

— Это не просто история, Валя, — тихо сказал он. — Это кому-то очень мешает. Настолько, что готов на кражи и угрозы.

— Мне страшно, Макс. Может, мы зря все это затеяли? Может, лучше бросить?

Молодой человек повернулся, взял ее лицо в свои ладони. Его руки были теплыми и твердыми.

— Нет. Теперь уже точно не бросим. Они показали, что боятся. Значит, мы на правильном пути. Значит, правда того стоит.

Он обнял девушку, и они стояли так посреди разгромленного кабинета, среди обломков прошлого, слушая, как за окном шумит ночной лес — старый и молчаливый свидетель всех тайн.

Утром Максим и Валя снова осмотрели кабинет. Сейф уцелел. Валя вспомнила, что отец никогда не держал его запертым. «Зачем? — говорил он. — Самое ценное — в голове, а не в железной коробке».

Она повернула круглую ручку, и тяжелая дверь со скрипом поддалась….

Внутри лежали папки с документами, несколько старых блокнотов и… еще одна фотография.

На ней была запечатлена группа шахтеров у входа в «Глубокую». Все смеются, смотрят в объектив. Все, кроме двоих. Владимир и Аркадий Полянские стояли чуть поодаль. И снова между ними висела та же невидимая стена ненависти. А на заднем плане, чуть размытый, стоял еще один человек — молодой, крепкий, с жестким, недобрым лицом. И он смотрел не в объектив, а на братьев. В его взгляде читалось нечто пугающее — торжество и предупреждение.

На обороте фотографии рукой отца Вали было написано: «Н. Седов. Наш бригадир. Он все решил».

Валя показала находку Максиму.

—Седов… Николай Седов? Бригадир. Он «все решил». Что решил? И при чем здесь эта ненависть между отцом и дядей?

— Один человек знает ответ наверняка, — мрачно сказал Максим. — Твой любезный братец в Москве, но он нам ничего не скажет.

— Тогда будем искать здесь, — с вновь обретенной решимостью сказала Валя. — Если этот Седов еще жив, мы его найдем и он нам все расскажет.

Тайна «Глубокой» обрела новое имя. И они понимали, что идут по опасному следу. Но отступать было уже поздно. Слишком много жизней было сломано из-за этой тайны. Молодые люди поклялись друг другу докопаться до истины ради прошлого, ради будущего и ради себя самих.

Дни в доме на окраине поселка текли медленно и напряженно. Ощущение слежки не исчезало. Каждый скрип ворот, каждый случайный прохожий заставлял вздрагивать. Седова Николая они не нашли — то ли умер, то ли уехал, а те, кто мог что-то знать, упорно молчали. Стена молчания казалась непреодолимой.

Валя перебирала старые фотографии и документы из сейфа, вглядываясь в лица незнакомых людей, пытаясь угадать в них того самого бригадира с жестким взглядом. Максим чинил все, что попадалось под руку в доме, — чтобы занять себя и отогнать тревожные мысли.

Однажды вечером, когда за окном бушевала настоящая уральская метель, зазвонил телефон Максима. Он посмотрел на экран и удивился.

— Мама? — ответил он, отходя в сторону.

Отношения с Марией оставались трудными, полными невысказанного, но они звонили друг другу. Короткие, неловкие разговоры о здоровье, о погоде. Первые шаги к примирению. Разговоры становились все более длительные, Максим даже рассказал о том, зачем именно поехал с Валентиной на Урал.

Молодой человек молча слушал, и его лицо постепенно менялось — от удивления к сосредоточенности.

—Подожди, мам, помедленнее… Да, я тебя слушаю… Балетная пара? В Шахтинской долине?.. Имена? Запишу.

Он схватил карандаш и клочок бумаги, торопливо что-то записывая.

— Спасибо! Спасибо огромное! Это может быть очень важно! Передам… Да, конечно. Береги себя.

Он положил трубку и обернулся к Вале, у которой от любопытства захватило дух.

— Это был… детектив в юбке, — с легкой улыбкой сказал он. — Мама вспомнила кое-что. В начале восьмидесятых их театр приезжал на гастроли на Урал. И она подружилась здесь с парой из местного театра — Николаем и Ларисой. Они были немного старше Марии, но это не помешало дружбе. Потом мама переписывалась с Ларисой долгое время, общались в соцсети и… она вспомнила, Лариса оставляла маме адрес, приглашала в гости, но мать заболела и…в общем, она вспомнила, родом супруги именно из Шахтинской Долины, а работали в Екатеринбурге несколько сезонов. Мать нашла в переписке этот самый адрес. Говорит, если они до сих пор живут в Шахтинской Долине, то должны помнить все местные сплетни тех лет, в том числе и про шахту.

На следующий день, едва рассвело, молодые люди отправились на поиски. Адрес, данный Марией, привел их в небольшой, но ухоженный домик недалеко от бывшего Дворца культуры. На их стук вышла худая, изящная женщина лет семидесяти с яркими, живыми глазами.

— Да? Вам кого? — спросила она.

— Мы ищем Ларису и Николая, — сказала Валя. — Нам посоветовала обратиться… Мария Громова. Из Москвы.

Глаза женщины вспыхнули узнаванием.

— Машенька? Господи, сколько лет! Проходите, проходите, не стойте на холоде!

В маленькой, залитой солнцем гостиной их встретил сухопарый, подтянутый мужчина с седыми усами — Николай. Узнав, что они друзья Маши, супруги расцвели.

— Ну, рассказывайте, как она? — засыпала вопросами Лариса, усаживая их за стол и тут же ставя чайник. — Мы так переживали, слышали, у нее с ногами беда… Она же вся в танце была!

Пока Максим рассказывал о матери, Валя смотрела на эту пару. Они излучали такое тепло и такое единение, что стало ясно — их любовь прошла проверку временем.

— А мы к вам, собственно, пришли поговорить не только о Марии, — осторожно начала Валя, когда первый пыл встречи поутих. — Мы пытаемся узнать кое-что о прошлом. О шахте «Глубокая» и о событиях, произошедших там в 1981 году.

Улыбки мгновенно исчезли с лиц супругов. Они переглянулись.

—Зачем вам это? — строго спросил Николай. — Темную воду мутить не нужно, молодые люди…

— Это очень важно для моей семьи, — тихо сказала Валя. — Мой отец — Владимир Полянский. Его брат — Аркадий. Они работали на «Глубокой». И что-то там случилось… что-то, что сломало их жизни.

Лариса вздохнула и положила свою руку на руку мужа.

— Коля, ну может, хватит уже молчать? Все равно все давно в могилах. А девочке, видно, правда надо.

Николай помолчал, смотря в свою чашку, потом поднял на них серьезный взгляд.

— Ладно. Только это не для чужих ушей. Дело было темное. В августе 81-го на «Глубокой» случился обвал. Небольшой, по меркам того времени. Но людей погибло… несколько человек. Пятеро, кажется.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Но официально обвала не было. Ни в каких сводках. Руководство шахты все списало на «внезапный выброс породы», на стихию, мол, никто не виноват. Семьям выплатили деньги, чтобы молчали. А тех, кто мог говорить… тех либо запугали, либо перевели на другие участки.

— А при чем здесь братья Полянские? — спросил Максим.

— Они были в той смене, — вступила Лариса. — Они были свидетелями. Говорили, будто бы обвал случился из-за халатности — то ли взрывники неправильно заложили заряд, то ли крепления старые были, а начальство сэкономило на замене. Точно уже не узнать, но ходили слухи… — она понизила голос, — что братья были не просто свидетелями. Что они были… причастны. Кто-то из них или оба что-то знали и молчали. Или наоборот, хотели говорить, но их заставили замолчать.

— И из-за этого они поссорились? — прошептала Валя.

— Ссорились они, милая, еще до того, — покачал головой Николай. — Из-за женщины, говорят. Оба были безумно влюблены в Наталью Лагунскую из соседнего поселка, а она — первая красавица, умница, не любила ни одного из них, зато морочила голову и одному и другому. Очень уж ей нравилось поклонение, обожание, восхищение. Так что ненависть между братьями была давно и началась она еще до женитьбы обоих. Наталья, в конце-концов, уехала, оставив обоих с носом, а браться так и продолжили бодаться, обвинять друг друга. Дрались неоднократно, но это уже другая история. А трагедия в шахте — это другая история. Владимир, твой отец, Валя, он был пробивной, хитрый. Говорили, он мог использовать эту тайну против брата, чтобы его подставить. Или наоборот — Аркадий, как старший, мог давить на младшего, чтобы тот молчал.

Максим и Валентина возвращались домой в полном молчании, переваривая услышанное. Картина начала проясняться, но становилась все мрачнее. Не наследство было причиной вражды. Причина крылась глубже — в ревности, в зависти, в предательстве. Как такое может быть, чтобы два родных брата настолько ненавидели друг друга?

Дома Валя снова взяла в руки дневник отца. Теперь она читала его по-новому, зная о трагедии в шахте, влюбленности в одну женщину. И более ранние, юношеские записи заиграли другими красками.

«Встретил ее сегодня у клуба. Смотрела на него, а не на меня. Как будто я пустое место. Он всегда так. Всегда лучше, всегда первый. Добьется своего, а потом бросит её, как и все остальное».

«Опять она спросила о нем. Словно я не существую. Хорошо же, пусть так! Если бы она знала какой он на самом деле».

«К. говорит, что нужно молчать. Что иначе будет хуже. Но я не могу. Как же мне трудно молчать! Как невыносимо».

— Смотри, — показала она записи Максиму. — Отец ревновал. Страшно ревновал. И эта трагедия в шахте… неужели он увидел в ней шанс подставить брата? Может быть, он пошел в милицию? Сказал, что виноват Аркадий? Или бригадир Седов, тот самый, что «все решил», предложил им сделку — молчать в обмен на что-то? А потом отец использовал это против брата?

— Возможно, — мрачно сказал Максим. — А может, Аркадий был действительно виноват? Может, это он был тем самым нерадивым взрывником? И Владимир его прикрыл, а потом всю жизнь держал над ним этот дамоклов меч? А потом, когда родители умерли, решил, что брат и так в долгу, и забрал наследство себе, как плату за молчание?

Они смотрели друг на друга, и общее прошлое двух братьев вырастало перед ними как мрачная, трагическая драма с множеством действующих лиц и лишь двумя выжившими героями-врагами.

— Значит, наследство… это была не причина, — тихо сказала Валя. — Это был финальный акт. Последнее предательство после долгих лет взаимных упреков и ненависти. А проклятие тети Анны… оно было не из-за денег. Оно было из-за сломанной жизни её мужа. Из-за того, что его сломал его же родной брат.

Она закрыла лицо руками.

— Боже, как же все это страшно и… гадко.

Максим обнял ее.

— Это мир людей. Со всеми слабостями, страхами и ошибками. Они были молоды, они любили, они хотели быть счастливыми, а попали в жернова обстоятельств и не смогли выбраться. Не смогли простить.

Макс посмотрел в окно, на заснеженные ели.

— Нам с тобой нужно найти бригадира Седова. Он — ключ. Только он знает, кто из братьев был прав, а кто виноват, или они были виноваты оба.

Тайна «Глубокой» наконец-то обрела хоть какие-то контуры, но главное было еще впереди. И они понимали, что, докопавшись до истины, они могут разрушить последние иллюзии, но иначе было нельзя. Правда, какой бы горькой она ни была, была единственным способом остановить проклятие и дать шанс следующим поколениям Полянских.

Решение найти Седова стало навязчивой идеей. Они обзвонили все возможные справочные, обошли еще десяток старожилов, на этот раз упоминая не шахту, а конкретно его имя. И однажды уставшая женщина, жена одного из погибших шахтеров, сжалившись над их настойчивостью, пробормотала:

— Седов Николай Петрович? Кажется, он после закрытия шахты уехал в Пермскую область, к сестре. Но потом, через много лет вернулся и жил здесь у нас бобылем. Одинокий он был, так и прожил в родительском доме…На улицу почти не выходил, ни с кем не общался. Его можно было встретить, если в магазин идет или к матери на кладбище. Тут его мать похоронена, могилу он навещал постоянно. Да, вы сходите к нему. Не знаю, правда, жив ли. Давно не видела.

Это была слабая ниточка. Холодным, ветреным утром они отправились на окраину поселка по адресу, который указала женщина. Макса и Валентину встретили старые, покосившиеся дома, многие из которых были заколочены, заснеженные холмики, тишина, прерываемая лишь карканьем ворон.

Дом Седовых, тоже, был заколочен. Было понятно, что здесь давно никто не живёт. Умер что ли хозяин. Валентина тяжело вздохнула:

—  Все, — прошептала Валя, и в ее голосе прозвучало отчаяние. — Концы в воду. Мы никогда не узнаем правду. Проклятие не позволит узнать. Сколько ни бьемся, Макс, все зря.

Они уже повернулись, чтобы уйти, когда к забору подошла пожилая женщина с пустым ведром. Она внимательно посмотрела на них.

— Вы к Николаю? Родственники? — спросила она хрипловатым голосом.

— Нет… Мы искали его, чтобы спросить об одном старом деле, — осторожно ответил Максим. — О шахте «Глубокая».

Женщина, представившаяся соседкой Седова, Мариной Ивановной, вздохнула….

— Беда с ним была. После шахты он другим стал. Мрачным, пил горькую. Все твердил, что на нем грех лежит. Что он «спас двух шкетов, а сам в ад за это». Перед смертью жестоко мучился, бредил. Все про какой-то обвал, про пацанов, которые друг на друга смотрят, как волки… Ухаживала я за ним перед смертью. Жалко, одинокий ведь был, совсем никому не нужен. Когда бредил, такую ерунду рассказывал, да я особо-то не прислушивалась.

— Он ничего не оставил? Записок? — нетерпеливо спросила Валя.

— Кому он там что оставит-то? Холостяком был, один как перст. После него я разбирала хату. Только старый сундук с хламом. Да вот…письмо какое-то нашла, нераспечатанное. Адресовано какому-то человеку, а обратный адрес — здешний. Да все руки не доходят отправить или выбросить. Может, вам оно надо?

— Вы можете показать письмо, — поторопилась ответить Валентина.

— Сейчас принесу, — равнодушно пожала плечами соседка.

Сердце Вали заколотилось. Она почти выхватила старый, пожелтевший конверт. Видимо, Седов давно написал, да отправить не решался. На нем был указан адрес Седова в поселке и московский адрес. Имя получателя стерлось, но фамилия читалась: Полянский.

Не задерживаясь больше ни минуты, они вернулись домой, и Валя дрожащими руками вскрыла конверт…

Внутри лежало письмо, написанное крупным, нервным почерком.

«Аркадий, здравствуй.

Пишет тебе Николай Седов. Не знаю, жив ли ты, дойдет ли это письмо. Но я должен попытаться. Совесть заела насмерть. Совсем заела.

Я знаю, что это Володька сдал тебя. Не сдержал слова. Почему он так поступил, спустя годы – это мне неизвестно, да и не нужно. Это ваши с ним дела. Ненавидит он тебя до сих пор и за поступок свой не раскаивается. Одно упоминание о тебе заставляет его звереть от злости, но я о другом хочу попросить. Мы все виноваты, но ты — больше всего, так что сидишь за дело и должен это понимать. Нас с Володькой не вмешивай. Нам тут жить. Жить среди тех, кого погубили — ты своим поступком, а мы с Володькой — молчанием. Так что не обессудь и прости, если что не так.»

В комнате повисла гробовая тишина. Валя сидела, сжимая в руках листок. Девушка тяжело вздохнула и посмотрела на Максима. Письмо ничего не объясняло. Сомов умер и что дальше делать — непонятно.

В этот вечер в доме было очень тихо. Слышно было только ходики на стене и треск поленьев. Валя перебирала старые фотографии, пытаясь разглядеть в улыбках молодых шахтеров хоть какой-то намек на грядущую трагедию. Максим колол дрова у печки, с силой вгоняя топор в полено — так легче было справляться с нарастающим чувством безысходности. Все ниточки обрывались. Седов мертв, старожилы молчали, как будто сама земля поглотила правду о «Глубокой».

Внезапный стук в дверь прозвучал как выстрел. Они переглянулись. В такой глуши, поздно вечером, гостей не ждали. Максим взял тяжелый подсвечник и двинулся к выходу, жестом веля Вале оставаться сзади.

— Кто там? — громко спросил он, придерживая дверь.

— Полянский, — раздался за дверью знакомый, резкий голос, но без прежней ледяной надменности. — Александр Полянский. Я один.

Максим с недоверием приоткрыл дверь. На пороге, действительно один, стоял двоюродный брат Валентины. Он был без своего дорогого пальто, в простой темной куртке, и на его лице читалась усталость, а не злоба.

— Можно? — Полянский не стал ждать приглашения, шагнув в прихожую и окидывая взглядом скромную обстановку. Его взгляд задержался на Вале, которая робко выглядывала из-за Максима. — Я не для ссоры.

— А для чего? — Максим все ещё не опускал подсвечник. — Решили лично проверить, чем мы занимаемся здесь? Кстати, откуда Вам стало известно где мы? — прищурившись, спросил Максим.

Александр тяжело вздохнул, снял куртку и повесил её на вешалку с таким видом, будто делал это здесь каждый день.

— Можно присесть? Дорога была долгой, — проигнорировав вопрос молодого человека, сказал Полянский. Александр прошёл на кухню, сел за стол, его пальцы нервно барабанили по дереву. Он выглядел человеком, который вел тяжелый внутренний бой и проигрывал его.

— Ваше… появление в Москве, — начал он, подбирая слова, — выбило меня из колеи. Я три дня не мог спать. Все, во что я верил всю жизнь, оказалось карточным домиком. Я начал копать. Использовал свои ресурсы, связи. Нашел кое-какие архивы, которые вам были бы недоступны.

Брат посмотрел прямо на Валентину.

— Вы были правы. Дело не только в наследстве. Там, в шахте, случилось нечто более страшное. И мой отец… и Ваш… они были не просто свидетелями. Они были в самой гуще.

Максим мрачно усмехнулся.

— Прекрасно. Сначала ты чуть не убил нас в своём офисе, сыпал оскорблениями, прогонял, проклинал, а теперь приезжаешь с повинной? И это спустя какие-то несколько недель? Неужели прозрел? Я не верю тебе.

— И не надо, — резко парировал Александр. — Я не за твоим доверием приехал, а за правдой. Я  понял, что в одиночку мне ее не найти. Вы здесь что-то раскопали, верно? Я чувствую это и предлагаю объединить усилия. У меня есть возможности, которых нет у вас. А у вас… — он кивнул на разложенные на столе фотографии, — есть другая важная информация.

Валя смотрела на брата, и в ее сердце боролись страх, обида и неистребимая надежда на примирение.

— Почему мы должны Вам верить после всего?

— Потому что я тоже хочу знать, что погубило мою семью! — вдруг выкрикнул он, и в его голосе прорвалась давно сдерживаемая боль. — Я всю жизнь думал, что мой отец — невинная жертва подлого брата. А теперь оказывается, что все было не так просто! Что там была какая-то тайна, которая сожрала их обоих! Мне нужно знать! Понимаете?!

Он умолк, тяжело дыша. В тишине кухни было слышно лишь потрескивание дров в печи.

— Я согласна, — тихо сказала Валя.

Максим взглянул на нее с удивлением и упреком.

— Валя! Он же…

— Я знаю, что он сделал, — она перебила его. — Но Александр прав. Мы уперлись в стену, а у него есть ресурсы и если он хочет помочь докопаться до истины, то я готова рискнуть.

Максим сжал кулаки, но промолчал. Он видел в глазах Валентины решимость, которая вела её с самого начала.

Александр кивнул, будто заключил деловое соглашение.

— Хорошо. Тогда слушайте. То, что обвал был — факт. То, что его скрыли — тоже. Но мой отец, перед тем как… перед арестом, говорил матери нечто странное. Он твердил, что Седов, их бригадир, был не просто жестоким начальником. Он утверждал, что Седов сознательно занизил смету на укрепление кровли в том роковом забое. Присвоил деньги, хотя прекрасно знал, что шахта может не выдержать.

Валя замерла, сердце ее бешено заколотилось.

— То есть… трагедию можно было предотвратить и Седов знал об этом?

— Именно, — мрачно подтвердил Александр. — И, по словам моего отца, они с вашим отцом, Владимиром, узнали об этом. Стали невольными свидетелями. То ли из страха, то ли… — он горько усмехнулся, — возможно, из корысти, согласились молчать Седов мог их подкупить или запугал. Эта тайна и стала тем крючком, на котором они оба висели все последующие годы. А когда начался дележ наследства, ваш отец, Валентина, мог использовать это как рычаг давления. Мол, если брат не уступит, он расскажет всю правду об обвале и о роли Седова. А это был уже не просто несчастный случай, а уголовное дело о халатности и коррупции.

В комнате повисло тяжелое молчание. Картина обретала новые, еще более мрачные очертания. Братья оказались не просто врагами из-за женщины или денег. Они были связаны общей страшной тайной, соучастием в преступлении, которое привело к гибели людей.

— Значит, Седов… — прошептала Валя, — он был тем, кого боялся папа. Той силой, что стояла над ними.

— Да, — кивнул Александр. — И теперь нам нужно найти доказательства. Документы, сметы, что угодно. Я могу получить доступ к закрытым архивам бывшего шахтоуправления. Но мне нужны были ваши знания. Ваши… ключи.

Он посмотрел на старую фотографию бригады, лежавшую на столе.

— Давайте прекратим войну. Хотя бы на время, хотя бы ради того, чтобы наконец разобраться.

Максим все еще молчал, смотря в огонь. Он не доверял Александру, но он доверял Вале и ее надежде. Макс понимал, что это, возможно, их последний шанс.

— Ладно, — хрипло сказал он наконец. — Но одно неверное движение, Полянский, и я лично…

— Не тратьте силы на угрозы, — холодно оборвал его Александр. — Я здесь не для того, чтобы с вами драться. Я здесь для правды.

В тот вечер в доме на окраине поселка было заключено хрупкое перемирие. Трое людей, объединенных общей болью и раздираемые взаимным недоверием, сели за один стол. Их целью была не месть, а истина. И первый шаг к ней был сделан. Цепь родового проклятия, казалось, дрогнула.

Хрупкий союз, заключенный на кухне старого дома, дал трещину почти сразу. Александр Полянский действовал с размахом и скоростью, которых у Максима и Вали не было. Через день после его приезда в Шахтинскую долину нагрянула группа «юристов» из Москвы — поджарые, серьезные молодые люди в дорогих костюмах. Они не стеснялись в методах: начинали с вежливых вопросов, а если не получали ответа, переходили к прозрачным намекам на последствия, громко упоминая связи «в верхах» и «административный ресурс».

Максим, наблюдая за этим, мрачнел с каждым часом. Он предпочитал свой путь: долгие, искренние разговоры с семьями погибных шахтеров, кропотливый поиск в пыльных районных архивах, где он часами сидел над старыми техническими отчетами.

Однажды вечером, вернувшись после беседы с дочерью одного из погибших, Максим застал Валю в слезах. «Юристы» Александра только что ушли, оставив после себя перепуганную старушку-соседку, которая когда-то работала бухгалтером в шахтоуправлении.

— Они ее чуть ли не до инфаркта довели, Макс! — рыдала Валя. — Она сказала, что ничего не помнит, а они на нее давили, требовали какие-то документы! Это неправильно!

— А я что говорил? — грубо вырвалось у Максима. Нервы у него были на пределе. — Твой братец — бандит в дорогом костюме! Он не ищет правду, он её заминает, как умеет! Давит, покупает, запугивает, а ты ему веришь!

— Он пытается помочь! — попыталась возразить Валя, но голос ее дрожал. — У него другие методы, да, но цель-то одна!

— Цель? — Максим горько рассмеялся. — Какая у него цель, Валя? Очистить имя своего отца? А какими средствами? Сломав еще десяток жизней? Ты наивная девочка, если думаешь, что он внезапно стал белым и пушистым! Он ведет свою игру, а мы в ней — пешки!

Это была их первая настоящая ссора. Горькие слова летели по кухне, раня обоих. Максим обвинял Валю в слепом доверии к двоюродному брату, в том, что она готова закрыть глаза на откровенный беспредел ради призрачного шанса на примирение. Валя кричала, что он не понимает, как ей важно положить конец этой вражде, что иногда ради большой цели можно поступиться принципами.

— Принципы — это все, что у нас есть! — взорвался Максим. — Если мы их предадим, мы станем такими же, как он!

Они разошлись по разным комнатам, не в силах найти компромисс. Воздух в доме стал густым и тяжелым от обид и непонимания.

А на следующее утро случилось то, что заставило их забыть о ссоре. Пропал человек. Старый шахтер, Иван Петрович, который вроде бы согласился встретиться с Максимом и рассказать о том, что помнит про Седова и атмосферу на шахте перед обвалом. Его телефон не отвечал. Встревоженная дочь Ивана Петровича, с которой Максим поддерживал связь, сообщила, что отца ночью забрали «какие-то люди в черном», сказали, что на допрос, и с тех пор о нем ничего не слышно.

Ледяной ужас сковал Валю и Максима. Молодые люди смотрели друг на друга, и в их глазах было одно и то же: понимание. Это была уже не просто игра, а охота.

— Александр, — прошептала Валя, побледнев. — Это он. Он что-то скрывает. Он испугался, что старик что-то знает такое, что не должно всплыть наружу.

Максим молча кивнул. Все его худшие подозрения подтверждались. Он хотел было сказать «я же предупреждал», но увидел отчаяние на лице Вали и промолчал.

В отчаянии, чувствуя, что почва уходит из-под ног, Валя снова обратилась к отцовскому наследию. Она заперлась в кабинете и с новой силой принялась перебирать каждую бумажку, каждый клочок, оставшийся от отца. Она искала хоть что-то, какую-то зацепку, которая могла бы объяснить, почему Александр так яростно пытается контролировать расследование.

И она нашла. В старой, потрепанной записной книге, на страницах которой Владимир  Полянский делал какие-то свои пометки, на одном из разворотов, между страницами, лежал сложенный в несколько раз пожелтевший листок. Это были черновые наброски, поток сознания, полный отчаяния и страха.

«Покаяться перед Сашей — это была ошибка. Ну, почему я решил, что Александр простит меня? Он никогда не простит! До сих пор вижу его глаза – обозленные, холодные, злые! И его слова: пикните что-то про вину отца и Вам не жить. Буду молчать, у меня семья, девочки. Мы все в его сетях».

«Кто поверит нам против него? Его слово — закон. Наше — шепот в темноте. Но этот шепот не дает мне спать.».

Валя сидела на полу, сжимая в руках записную книжку, мир переворачивался с ног на голову. Ее отец боялся не Седова. Он боялся кого-то другого, кто запугал его много лет спустя после трагедии. Кого-то, чье слово было «законом». Он всю жизнь боялся некого «С.», который «все знал».

«С.»? Седов? Но он был всего лишь бригадиром. Его слово не было законом.

Крупная, страшная догадка осенила её. Валя вспомнила холодные, уверенные глаза Александра. Его властность, связи. Его ярость, когда речь заходила о вине отца – Аркадия.

Девушка выбежала из кабинета, почти столкнувшись с Максимом в коридоре.

— Макс, — задыхаясь, проговорила она, — мы все неправильно поняли! Мы искали не того!

Она протянула ему листок.

— Отец до самой смерти боялся не Седова. Он боялся кого-то могущественнее, — она посмотрела на Максима с ужасом, — что если Александр все это время знал? Что если его отец, Аркадий, и был тем, кто во всем виноват? Может, это он дал добро на заниженную смету? Или совершил еще какую-то роковую ошибку? И Александр это скрывает? Он ведет свое расследование не для поиска правды, а для ее сокрытия? Он солгал нам про Седова, чтобы отвести подозрения от своего отца!

Максим читал каракули Владимира Полянского, и его лицо становилось все суровее. Раскол между ними моментально исчез, растворился в лице нового, еще более страшного открытия. Макс и Валентина стояли на пороге новой тайны, куда более глубокой и опасной.

— Ты думаешь, он специально подсунул нам версию про Седова, как ложный след? — тихо спросил Максим.

— Да, — прошептала Валя. — Понимаешь, всю жизнь считали, что мой отец оговорил брата, но что если отец сказал правду? Что если дядя Аркадий, действительно, единственный виновник трагедии, а Александр знает об этом, но не желает, чтобы его имя связывали с отцом — преступником. Куда лучше, если отец могущественного Александра Полянского — невинная жертва обмана и в тюрьму сел потому, что его подставили, оболгали?

Теперь-то они поняли что их «союзник» — Александр Полянский — возможно, и есть главный враг и хранитель самой мрачной семейной тайны.

Парень и девушка молча смотрели друг на друга. Каждый скрип половицы, каждый шорох за окном заставлял вздрагивать. Они понимали — Александр не остановится. Он почуял опасность и теперь действовал на опережение.

На следующее утро Максим, несмотря на протесты Вали, решил сходить в районный архив — проверить одну из версий по старым отчетам шахтоуправления. Он вышел за калитку и стараясь выглядеть бодро, насвистывал какую-то мелодию, но свист получился нервным, сбившимся.

Валя, стоя у окна, с тревогой смотрела вслед Максиму и вдруг увидела, как из-за угла соседнего дома медленно выезжает темный внедорожник. Сердце замерло. Она бросилась к двери, но было уже поздно.

Раздался резкий звук тормозов, приглушенный крик, потом — оглушительная тишина. Валя выбежала на улицу.

Максим лежал на земле у калитки, зажимая рукой голову. Из-под пальцев сочилась алая кровь. Внедорожник с затемненными стеклами уже исчезал за поворотом.

— Макс! — закричала она, падая перед ним на колени. — Максим!

— Вроде… живой, — он попытался улыбнуться, но лицо перекосилось от боли. — Мужик один… шел мимо… крикнул… оттолкнул меня… а то бы…

После этих слов он потерял сознание. Случайный прохожий, оказавшийся бывшим военным, уже вызывал скорую и милицию. Потом он сказал Вале, сжимая ее дрожащую руку: «Девушка, это происшествие – не случайность. Это было предупреждение. Вам бы куда-нибудь уехать».

В больнице, глядя на бледное лицо Максима под капельницей, Валя окончательно все поняла. Александр Полянский не собирается шутить и заставит их замолчать любым путём. Все происходящее – уже не игра,  а настоящая битва. Двоюродный брат собирается биться до конца, пытаясь скрыть что его отец — и есть настоящий преступник из-за которого погибли люди.

Страх парализовал девушку лишь на мгновение, а потом его сменила холодная, ясная ярость. Полянский посмел тронуть Максима — её единственную опору, надежду и защитника. Того, без кого она уже не представляла своей жизни.

Валентина дождалась, когда Максим уснул под действием лекарств, поцеловала его в лоб и вышла из палаты. Она не стала звонить, предупреждать о чем-либо, а направилась прямо в гостиницу, где проживал Александр после приезда.

Какая-то девушка — секретарь или любовница, попыталась остановить разъяренную девушку, но Валя, с новым, стальным блеском в глазах, просто отстранила её и распахнула дверь в номер Полянского.

Александр сидел за столом, разговаривая по телефону. Увидев двоюродную сестру, он изменился в лице и резко бросил трубку.

— Ты? Как ты сюда… Что тебе нужно? — его голос звучал резко, но в нем проскальзывала тревога.

— Вы прекрасно знаете, что мне нужно, — тихо, но отчетливо сказала Валя. Она подошла к столу и посмотрела прямо в глаза брата. — Вы пытались убить человека — моего парня, чтобы остановить нас, чтобы скрыть правду. Какую такую правду, Александр Аркадьевич? Чего Вы так боитесь, что готовы на убийство?

Полянский побледнел, но попытался взять себя в руки.

— Я не знаю, о чем ты. И советую тебе уйти, пока я не вызвал охрану.

— Вызовите. И мы вместе с охраной пойдем в прокуратуру. И я покажу им это, — она ткнула пальцем в папку. — Мой отец боялся не Седова. Он боялся кого-то, чье слово было «законом». Кого он боялся, Александр? Или… — она посмотрела ему прямо в глаза, — или Вы сами и есть тот, кто все это скрывает? Вы солгали нам про Седова! Ваш отец был виноват в том обвале! Это он, как старший инженер, подписал неверные расчеты! Это он сфальсифицировал акт, свалив вину на погибшего Протасова! И Вы это знали!

Она не договорила. Александр вдруг с силой ударил кулаком по столу. В его глазах стояла бешеная ярость и… боль. Страшная, детская боль.

— Молчи! — закричал он. — Ты ничего не знаешь о моем отце! Да, он ошибся! Один раз! Он испугался за карьеру, за семью! Он подделал этот дурацкий акт, чтобы спасти нас всех! И все бы обошлось… Мы уехали в Москву, все забылось бы.

Он тяжело дышал, словно только что пробежал марафон. Валентина стояла, боясь дышать, чтобы не спугнуть Александра, который начал говорить.

— Мои мать и отец познакомились на Урале. Он — молодой, перспективный инженер, она – студентка, москвичка, которая приехала на практику. Мать совершенно потеряла голову. Настолько, что вышла замуж за отца спустя два месяца знакомства и решила остаться с мужем на Урале….

Родители Анны — коренные Москвичи, интеллигенты, были шокированы. Не такого мужа они хотели для своей единственной дочери, впрочем, пришлось смириться. Через год у молодых родителей родился сын Александр. Анна сидела с сыном дома, Аркадий строил карьеру и в профессии, и в партии. Поговаривали, что его могут перевести в Москву и это было самое приятное известие для Анны, которая безумно скучала за столицей. Впрочем, супруги Полянские через несколько лет все таки переехали в Москву, Аркадий получил должность, но их отъезд скорее был похож на бегство, чем на счастливый переезд.

За год до отъезда в Москву, когда сын вот-вот должен был пойти в школу, на работе у Аркадия случились “неприятности” – погибли пятеро шахтеров. Трагедия произошла из-за халатности одного из сотрудников по фамилии Протасов. Это выяснилось в ходе следствия, которое тянулось очень долго. Аркадий Полянский проходил свидетелем по этому делу и смог уехать только тогда, когда дело было закрыто.

Уехать-то он смог, но бессонных ночей семья Полянских провела великое множество. Жизнь в Москве налаживалась, жизнь и трагедия,случившаяся на шахте, начала забываться,  но однажды… Аркадий встретил в Москве Наталью — ту самую красавицу Наташу из-за которой враждовали братья, которую много лет любили. Жизнь Натальи в столице не сложилась. Была замужем, но развелась. Живет в арендованной комнате в коммуналке, работает на рынке. А вот Аркадий, в отличии от своей “первой любви” жил в полном шоколаде.

Между Натальей и Аркадией вспыхнули чувства. Хотя, Аркадий подозревал: она не любит его! Ухватилась за новые возможности, решила поправить свое материальное положение за его счет. Впрочем, ему было все равно.  Не все равно было Владимиру. Однажды Аркадий похвастался брату по телефону. Сказал, что встретил Наталью и она теперь бегает за ним как собачонка:

— У тебя же Анна, сын, — тихо прошептал Владимир, — зачем ты с Наташей? Оставь ее в покое! Или ты решил развестись с женой?

— Я же не дурак! — засмеялся Аркадий, — мой тесть — не простой человек! Он не простит. Я не собираюсь променять свою жизнь, перспективы, возможности на какую-то уральскую деревенщину. Это Наташке месть за старые обиды. Пусть поплачет, как я когда-то из-за нее плакал.

— Оставь её, — еле ворочая языком повторил Владимир, но Аркадий только рассмеялся…

Александр сжал от злости кулаки и продолжил:

— И твой святой отец, — брат с ненавистью посмотрел на Валю, — не придумал ничего лучше, чем пойти в милицию! Раскрыть все дело! Рассказать про поддельный акт! Чтобы «спасти» какую-то женщину! Он уничтожил родного брата из-за ревности! Из-за глупой, юношеской ревности!

Полянский с силой провел рукой по лицу, и его плечи ссутулились.

— Дело возобновили. Отец был арестован и получил срок. Он не выдержал унижения… и умер там. А твой отец… твой отец получил все. И наследство родителей. И чистую совесть «борца за правду». И он всю жизнь делал вид, что раскаивается! А на самом деле он был таким же подлецом! И я поклялся, что имя моего отца будет очищено. А твоего — опозорено. Я искал любые доказательства его неправедности. Я вел свое расследование, чтобы найти на твоего отца хоть какую-то грязь! А ты… ты со своим дневником… ты чуть все не испортила! Какого черта ты приперлась со своими извинениями, побрякушками бабки?

— Я хотела…. — начала было Валентина, но слова застряли у неё в горле.

— Ты приперлась как раз в то время, когда у меня выборы на носу! Ты знаешь сколько я к этому шёл? Ты мне как кость в горле сейчас! Ещё и расследование затеяла! Дура! Твой отец сломал жизнь моему отцу, а ты приехала сломать мою жизнь?

— Он раскаивался, — тихо сказала она. — Мой отец. Он был слабым, запутавшимся человеком. Он совершил ужасный поступок, но он понял это. Ваш отец… он тоже был не идеален. Он совершил преступление и пытался скрыть его. И погубил из-за этого пять человек. Они оба были неправы. Оба.

Она сделала шаг к столу.

— Мы не должны продолжать эту войну, Александр. Мы можем ее остановить. Прямо сейчас. Вы пытались скрыть правду, чтобы обелить своего отца. Но этим вы лишь уподобились ему. Вы готовы были на убийство. Какой в этом смысл? Кого это воскресит?

Александр молчал, уставившись в стол. Его гордая осанка была сломлена.

— Я не знаю, — наконец прошептал он. — Я так долго… я жил только этим.

— А теперь можно жить чем-то другим, — сказала Валя. — Просто знанием. Что мы знаем правду. Горькую, уродливую, но правду. И мы можем простить их. Обоих. И себя. И дать друг другу шанс.

Она повернулась и пошла к выходу. Она сделала все, что могла.

— Валентина, — вдруг окликнул он ее.

Она остановилась у двери.

— Максим… он… как он?

— Нормально, — ответила она, не оборачиваясь.

— Хорошо, — тихо сказал Александр. — Я… я позабочусь, чтобы больше никто вас не трогал.

Это было не прощение, а хрупкое, зыбкое начало. Правда освободила их, но теперь предстояло научиться жить с ней.

Возвращение домой было похоже на возвращение после долгой войны. Максим, уже без повязки, но со шрамом на виске, разжигал печь. Валя сидела за столом, перед ней лежала папка с документами, собранными за эти месяцы. Теперь они знали всю правду — горькую, неудобную, но настоящую.

— Знаешь, — тихо сказала Валя, глядя на пламя, — я наконец поняла. Проклятие… оно было не в колдовских словах тети Анны, оно было здесь, — девушка приложила руку к груди. — Это гнет вины, стыда и страха, который передавался из поколения в поколение, как самая страшная семейная реликвия. Он не давал дышать, любить, верить в будущее.

Максим подошел, положил руку на ее плечо.

— Любую цепь можно разорвать.

— Именно, — Валя подняла  взгляд, и в ее глазах горела решимость. — Я знаю, что нужно сделать. То, ради чего я, по большому счету, и начала этот путь.

Она не стала ничего объяснять. Она действовала быстро и четко. Связалась с районной администрацией, с советом ветеранов, разыскала немногих оставшихся родственников погибших на «Глубокой». Сказала всего одну фразу: «Я знаю правду об обвале 1981 года. И готова ее рассказать. Всем».

Собрание назначили в зале районной библиотеки. Пришли немногие — время стерло остроту боли, оставив глухую, привычную тяжесть. Пришли несколько пожилых женщин, давно похоронивших мужей и сыновей. Пришел Максим, его лицо было серьезным и сосредоточенным. И, к удивлению всех, в дальнем углу зала, в простом пальто, без свиты, сидел Александр Полянский. Он смотрел в пол, не поднимая глаз.

Валя вышла к столу. Она была бледна, но руки ее не дрожали. Она не оправдывала никого, а просто излагала факты, показывала фотографии, зачитывала отрывки из писем и дневников. Валентина рассказала об ошибке инженера Аркадия Полянского, о подложном акте, о погибшем Протасове, на которого свалили вину. Она говорила о системе, которая покрывала аварии, о страхе, о молчании.

— Но сегодня, — голос ее окреп, — мы можем снять вину с невинного человека. Вернуть доброе имя инженеру Протасову. И я хочу отдать все, что осталось от моего рода — все наследство, драгоценности, деньги от продажи картин — на памятник погибшим на шахте «Глубокая» и в фонд помощи их семьям. Чтобы память о них была светлой, а их жертва — не напрасной».

В зале повисла тишина, а потом раздались тихие, сдержанные аплодисменты. Это был салют не восторга, а принятия и благодарности.

Валя уже собиралась уйти, когда с места поднялся Александр. Он медленно, тяжело прошел к ней. Его лицо было искажено внутренней борьбой.

— Я слушал тебя, — начал он, и голос его срывался. — И понял, что всю жизнь боролся не за правду. А за красивую сказку. Я хотел, чтобы мой отец был героем, он был просто, слабым, испуганным, совершившим страшную ошибку, человеком. И твой отец, Валентина, был таким же. Он посмотрел на Валю, и в его глазах стояла неподдельная боль. — Прости меня. Прости за все. За угрозы, за ненависть… Я был неправ.

Двоюродный брат протянул руку.

Валя посмотрела на его руку, потом на его лицо и мягко положила свою ладонь поверх его руки.

— Цепь разорвана,— тихо сказала она.

*****

Снег уже почти растаял, и по уральским склонам бежали первые весенние ручьи. Валя стояла у окна, глядя на просыпающийся лес. В руке она сжимала маленький тест с двумя четкими полосками. Девушка улыбнулась, и слезы счастья потекли по ее щекам.

Из другой комнаты вышел Максим, с телефоном у уха.

— Да,мам, все хорошо. Отлично! Привезу тебя к нам на праздники, печку истоплю, пироги будут. Валюшка готовит изумительные пирожки. — Он говорил тепло и естественно. Отношения с Марией налаживались. Она находила покой в заботе о сыне и его избраннице, а её больные ноги, казалось, слушались ее лучше. И все это благодаря внутреннему умиротворению.

Молодой человек положил трубку и посмотрел на возлюбленную. Его лицо вытянулось от беспокойства.

— Валюшка, что случилось?

Валя повернулась к нему, сияющая, и протянула тест.

— Случилось вот что.

Макс взял пластиковую полоску, посмотрел, не понимая, потом до него дошло. Глаза его стали огромными.

— Правда?Ты… мы… —  Он не мог вымолвить слово, просто схватил её в охапку и закружил по комнате, смеясь. — Малыш! У нас будет малыш!

Потом они сидели на кухне, обнявшись, строя планы. Как вдруг зазвонил телефон Вали. Это была ее старшая сестра, Вера.

— Валюш,привет! — голос Веры звучал непривычно бодро. — Ты знаешь, а тут со мной одна история приключилась… На работе познакомилась с мужчиной. Вдовцом. Он пригласил меня в театр! Я аж растерялась! А Надька моя тоже на курсы керамики записалась. Говорит, надо же о ком-то заботиться, хоть о глиняном горшке.

Валя смеялась и плакала, слушая сестру. Проклятие потеряло силу. Не потому, что его сняли заклинанием, а потому, что его разорвали своими руками правдой, смелостью и готовностью простить.

Семейная сага Полянских заканчивалась не на громкой ноте всеобщего счастья. Старшие сестры все так же жили одни, Мария все так же хромала, шрам на виске у Максима никуда не делся. Но она заканчивалась на светлой ноте. Цепи прошлого разорвались и новое поколение — маленькое, еще не рожденное, — получало свой шанс начать свою историю. Пусть и не с чистого листа — они всегда будут помнить и о балете Марии, и о предательстве братьев Полянских, и о трагедии на «Глубокой». Но они не будут рабами этого прошлого, а будут просто помнить и жить дальше.