Осенний ветер гнал по улице деревни Орехово последние пожухлые листья, с тоскливым шелестом цепляющиеся за покосившиеся заборы. Он завывал в печных трубах, словно предвещая беду. Дом Анны Ивановны стоял темный и молчаливый, и даже старая береза у калитки, обычно раскидистая и приветливая, сегодня казалась скорбным стражем.
Внутри было холодно. Холодно не просто от неутепленных стен, а от пустоты, от отсутствия жизни. Печка с утра не топлена, а дверь в сени открыта настежь. Только хозяйка словно не замечала ни сквозняков, ни завываний ветра.
Анна Ивановна сидела в своем привычном кресле у давно остывшей печи, кутаясь в поношенный пуховый платок. Взгляд ее, мутный и отсутствующий, был устремлен в окно, но видела она не оголенный сад, а что-то свое, далекое и недоступное другим. На столе стояла тарелка с нетронутой картошкой и огурцом – соседка, Мария, принесла её часа два назад, но старушка даже не прикоснулась к еде.
Скрип калитки и звук подъезжающей машины не заставили ее вздрогнуть. Шаги на крыльце, а потом и скрип отворенной двери тоже. Она жила в каком-то своем, параллельном мире, где звуки доносились как сквозь толщу воды.
В дверях кухни замерла дочь – Наталья. Сердце ее упало и забилось где-то в горле, учащенно и болезненно.
– Мама? – тихо, почти шепотом, позвала она, боясь спугнуть тишину. — Мамочка, это я.
Ответа не последовало. Наталья, скинув пальто на первую попавшуюся табуретку, подошла и опустилась на корточки перед креслом, стараясь поймать мамин взгляд.
– Мамуль, здравствуй. Я приехала. Ты почему не отвечаешь?
– Ты… – прошелестели ее сухие губы. – Ты из соцзащиты? Я уже всё заполнила… Всё заполнила, мне ничего не надо.
У Натальи перехватило дыхание. Комок подкатил к горлу, и она с силой сглотнула его, заставляя себя улыбнуться.
– Нет, мама, это я. Наташа. Твоя дочь. Я тебе пирог принесла, с курицей, твой любимый.
Она взяла мамину руку – легкую, костлявую, прохладную. Прижала её к своей щеке. Рука дрогнула:
– Наташенька? – в голосе старушки послышалась робкая надежда, слабый проблеск сознания. – Это ты? А почему… почему ты не в школе? Опять двойку получила?
Вот тут Наталья не выдержала. Слеза скатилась по щеке и упала на мамину ладонь. Она быстро смахнула другие, делая вид, что поправляет волосы.
– Нет, мамуль, я уже давно выросла. У меня свои дети. Помнишь, Максим, внук твой? Он вон уже в институт готовится.
– Максим… – повторила Анна Ивановна, и на ее лице на миг проступило что-то похожее на улыбку. Но тут же стерлось. – Холодно, – сказала мать вдруг, поеживаясь. – Дров нет. Миша обещал принести, да всё некогда. Вечно ему некогда.
Мишей звали покойного мужа Анны Ивановны. Отец Натальи, умерший много лет назад. Младшая дочь закрыла глаза. Боль была острой и физической.
– Ничего, мамочка, я сама растоплю. Сейчас будет тепло и уютно.
Она встала, чувствуя страшную усталость во всем теле, и принялась за работу: сгребала золу, искала спички, щепала лучину. Механические, знакомые с детства движения немного успокаивали.
В это время на улице затормозила вторая машина. Из нее вышла Людмила, старшая дочь. Движения её были быстрыми и четкими, лицо – сосредоточенным. Она несла несколько пакетов с продуктами. Перешагнув порог, Людмила поморщилась.
– Господи, тут как в холодильнике! – её голос, громкий и деловой, резко врезался в тишину дома. – Мама, ты что, совсем не топила? Здравствуйте, вообще-то!
Анна Ивановна вздрогнула от резкого звука и беспомощно посмотрела на вошедшую.
– Людочка… Ты приехала. Хлебца надо… корову подоить.
Людмила тяжело вздохнула, отнесла продукты на кухню и вернулась, снимая пальто.
– Как дела? – спросила она у Натальи, но взгляд ее был прикован к матери, оценивающий, тревожный.
– Плохо, – тихо ответила Наталья, раздувая огонь в печи. – Совсем плохо, Люд. Меня не узнала сначала, потом спросила, почему я с уроков сбежала.
Людмила подошла к матери, присела рядом.
– Мам, а как ты себя чувствуешь? Голова не болит? Кушать хочешь?
– Кушать? – Анна Ивановна посмотрела на нее с тем же недоумением. – Я уже ела. Сейчас только чаю попью и пойду… пойду… – она замолчала, забыв, куда же она собиралась.
Людмила поднялась и жестом позвала Наталью на кухню. Пламя в печи уже весело потрескивало, наполняя комнату живым светом, но на душе у обеих сестер было темно и холодно.
– Ты видела? – начала Людмила, понизив голос. Старшая сестра взялась за чайник, но руки ее слегка дрожали. – Это уже не шутки. Она полностью выпадает из реальности. Вчера тетя Маня звонила, говорила, мама в два часа ночи по улице в одном халате гуляла. Говорила, что папу ищет.
– Я знаю, – Наталья обхватила ладонями горячий стакан, пытаясь согреть озябшие пальцы. – Я знаю, Люда. Это ужасно. Я не могу больше этого видеть. Мы больше не можем оставлять её здесь одну даже на несколько дней.
– А что мы можем? – резко обернулась Людмила. В её глазах читалась не злость, а отчаяние, загнавшее в угол. – Нанять сиделку на 24 часа? Ты в курсе, сколько это стоит? Моя зарплата медсестры и половина Сергеевой. У тебя-то как с деньгами? Ипотека у тебя есть? У меня есть! И она не маленькая.
– Я не о сиделке! – Наталья повысила голос, но тут же осеклась, боясь испугать мать. – Я о том, чтобы забрать маму к себе. В город. К одной из нас.
В кухне повисла тяжелая, давящая тишина. Было слышно, как трещит огонь и как мама что-то бессвязно напевает в соседней комнате.
– К одной из нас, – безжалостно точно повторила Людмила. – Конкретнее, Наташ. Ко мне? В нашу двушку, где девятилетняя дочь до сих пор спит в проходной гостиной? Где мы с мужем из-за денег на ту же ипотеку уже на волоске? Или к тебе? Где ты одна с сыном-подростком, где ты на двух работах вкалываешь, чтобы свою квартиру тянуть? Ты готова с работы уволиться? Я – нет.
– Но мы не можем оставить маму здесь умирать! – вырвалось у Натальи, и слезы снова потекли по её щекам. – Она же наша мама! Она нас растила, не спала ночей! А мы теперь из-за денег, из-за квартир…
Я не из-за денег! – вспылила Людмила, и ее тоже прорвало. Слезы, скупые и злые, покатились из глаз. — Я из-за реальности! Я не знаю, куда её деть! Ты понимаешь, что будет, когда она ночью забудет, где туалет? Когда она газ включит и не выключит? Когда мама выйдет из дома и потеряется? Мы с ума сойдем от беспокойства! Мы с работы будем звонить каждые полчаса! Это жизнь? Это для нее жизнь? В четырех стенах, в чужой квартире, где она ничего не понимает?
Людмила умолкла, тяжело дыша. Обе сестры стояли, отвернувшись друг от друга, подавленные грузом неподъемной ответственности и безысходности.
И тут Людмила тихо, уже без всякой злобы, с одной лишь бесконечной усталостью, произнесла:
– Есть один вариант. Единственный, который я вижу. Продать этот дом.
Наталья широко раскрыла глаза.
– Что?
– Продать дом, – повторила Людмила, глядя в окно на пустынный огород. – Деньги… они решают массу проблем. Твоих и моих. Часть можно пустить на то, чтобы обустроить маму у кого-то из нас. Сделать нормальную комнату, нанять приходящую сиделку на несколько часов в день. Или… – сестра запнулась, – или я заберу мать к себе. Но только если мы продадим дом и я закрою ипотеку. Иначе мы просто не вытянем. У нас не хватит ни денег, ни сил.
Наталья молчала. Мысли путались. Продать дом? Этот старый, ветхий дом, который был их крепостью, их детством? В котором каждый уголок хранил память об отце? Это казалось кощунством. Но взгляд на маму, беспомощную и потерянную, на холодные стены, на пустую тарелку на столе… Что было важнее? Воспоминания или реальная помощь здесь и сейчас?
– Я не знаю, Люда, – прошептала младшая сестра. — Я не знаю. Это же папин дом…
– Папы давно нет, – жёстко, но правдиво сказала Людмила. – А мама – есть. И она медленно угасает. Нам нужно решать не для себя, а для нее.
Из комнаты донесся тихий, дребезжащий голосок:
– Девочки? Вы дома? А где же папа? Он скоро с работы?
Сёстры переглянулись. В их глазах читалась одна и та же боль, один и тот же страх и понимание, что другого выхода и правда нет. Приговор был произнесен.
Решение, брошенное Людмилой как камень в тихую воду семейного совета, разошлось кругами тягостного молчания. Наталья смотрела на сестру, не в силах найти слов. Мысль о продаже дома была настолько чудовищной и неожиданной, что не укладывалась в голове.
– Продать дом? – наконец выдохнула Наталья, и голос ее прозвучал слабо и недоуменно. — Люда, ты это серьезно? Это же… это же папин дом. Здесь все наше детство. Каждый уголок…
– Я ещё раз тебе говорю: я знаю, чей это дом! – резко оборвала сестру Людмила, и в ее глазах вспыхнуло что-то нервное, оборонительное. – Ты думаешь, мне легко это говорить? Но я смотрю на вещи трезво. Что для нас важнее: старые бревна и воспоминания или живой человек, которому нужна помощь?
Из комнаты снова донесся шорох и тихий, жалобный голос:
– Девочки, вы поссорились? Не ссорьтесь, пожалуйста…
Эти слова заставили обеих сестёр вздрогнуть и понизить голос. Людмила нервно провела рукой по волосам.
– Послушай, Наташ, – заговорила Людмила уже тише, но с невероятной интенсивностью, впиваясь в сестру взглядом. – Давай будем реалистами. Я предлагаю не украсть у матери дом, а найти единственно возможный выход. Смотри: дом старый, он все равно постепенно разрушается. Он требует вложений, которых у нас нет. Кому он нужен? Он нам не нужен. Нашим детям? Он им и даром не нужен будет.
Люда сделала паузу, давая словам улечься.
— Мы продаем его. Эти деньги… – Людмила замолчала, подбирая выражения. – Эти деньги становятся не нашими деньгами. Они становятся мамиными деньгами. Ресурсом на её же содержание. Деньги решат все проблемы. Моя ипотека – это семьдесят пять процентов моего семейного бюджета. Если мы её закроем, у нас появится дыхание. Появится возможность сделать нормальную комнату для мамы, перевести Соню из гостиной. У нас появится финансовый ресурс, чтобы нанять сиделку на несколько часов в день, когда мы на работе. Мы сможем покупать ей хорошие лекарства, хорошие продукты. Это не мы у нее забираем. Это мы для нее используем единственное, что у нее есть, чтобы спасти ее!
Наталья молча слушала, прислонившись к стене. Аргументы сестры были железобетонными и неоспоримыми, но внутри все сжималось от протеста.
– А если… а если мама поправится? – слабо выдохнула она саму нелепую, детскую надежду.
Людмила лишь грустно покачала головой.
– Она не поправится, Наташ. Ты сама это знаешь. Это не грипп, это путь в одну сторону. И мы должны обеспечить маме этот путь максимально достойно. Не в холоде и голоде, не в страхе, что она что-то подожжет, а в тепле, в заботе.
– Но почему именно к тебе? – вырвалось у Натальи. – Почему не ко мне? Деньги мы поделим…
– Потому что у тебя кризис! – мягче, но твердо сказала Людмила. – У тебя муж вот-вот уйдёт из семьи, ты одна тащишь на себе дом и сына. У тебя нет сил на это. У меня есть семья, есть муж, который, как ни крути, будет помогать. Да, будет трудно, будут ссоры, но мы справимся. А ты… ты просто сломаешься и мы потеряем уже не только маму, но и тебя. Я не хочу этого.
В словах сестры была жестокая, горькая правда. Наталья понимала, что сестра права. Она едва справлялась со своей жизнью. Взять на себя еще и ежедневный уход за больной матерью… она бы не потянула.
Наталья подошла к дверям и посмотрела на мать. Анна Ивановна снова уставилась в окно, тихо напевая что-то безмятежное и детское. Она была абсолютно беззащитна, как ребенок. И они, ее взрослые дочери, решали её судьбу.
– Хорошо, – тихо, почти неслышно, сказала Наталья, поворачиваясь к сестре. В горле стоял ком. – Ты права. Поступай так, как считаешь нужным. Я… я согласна.
Людмила закрыла глаза на мгновение, будто сбрасывая с себя тяжелый груз. На её лице отразилось облегчение, смешанное с такой же горечью.
– Хорошо, – прошептала она. – Я обещаю, мы сделаем все наилучшим образом.
Решение было принято. Дальше все закрутилось с пугающей скоростью. Людмила, с её практичной хваткой, взяла все в свои руки. Быстро нашлись риелторы, покупатели. Дом был продан за сумму, которая показалась Наталье одновременно огромной и кощунственно маленькой.
В день, когда нужно было окончательно разобрать и вывезти вещи, они собрались вместе. Было холодно и сыро. Мать, которой так и не сумели толком объяснить, что происходит, сидела в кресле, которое уже не было её креслом, и с тревогой наблюдала, как дочери перебирают старые фотоальбомы и посуду.
– Вы это зачем папины инструменты складываете? – спросила она вдруг, увидев, как Людмила выносит ящик с плотницкими инструментами отца. – Он с работы придет, будет искать.
Наталья не выдержала и вышла на крыльцо, давая волю слезам. Она плакала о папе, о маме, об этом доме, в стенах которого оставалось столько любви и тепла.
Людмила вышла следом. Лицо её было каменным, но в уголках глаз тоже блестели слезы.
– Перестань, – сказала старшая сестра хрипло. – Надо держаться. Ради мамы.
– Я знаю, – всхлипнула Наталья, вытирая лицо рукавом. – Просто так больно… Кажется, мы предаем их. И папу, и маму.
– Мы не предаём, – строго ответила Людмила. – Мы поступаем жестоко, чтобы быть добрыми. Иного выхода нет. Поверь мне.
Через несколько дней Анну Ивановну перевозили в городскую квартиру Людмилы. Старушка была напугана и растеряна. Она молча смотрела в окно машины на уходящие назад знакомые поля и леса, не понимая, куда и зачем её везут.
Новая жизнь началась с попыток обустроить быт. Под маму отвели небольшую комнатушку, бывшую кладовку, которую спешно очистили и поставили туда её кресло и старый комод. Дочка Людмилы, Соня, с любопытством и робостью наблюдала за странной бабушкой, которая говорила невпопад и все время кого-то искала глазами.
Первое время казалось, что все налаживается. Ипотека была выплачена, финансовый камень с плеч свалился. Людмила стала чуть мягче, в доме появилась атмосфера если не радости, то хотя бы передышки.
Наталья приезжала каждые выходные. Она привозила маме вкусные пироги, новые платочки, старалась часами сидеть с ней, разговаривать, смотреть старые фотографии.
– Вот смотри, мама, это ты и папа на море. Помнишь?
Анна Ивановна смотрела на пожелтевшую фотографию, и на ее лице иногда проступала улыбка.
– Да… жарко было. Миша загорел как шоколадка.
В такие моменты Наталье казалось, что они все сделали правильно. Что маме здесь лучше, теплее, сытнее. Она видела, как Людмила старается, как покупает маме йогурты, какие ей нравятся, как терпеливо, хотя и устало, объясняет ей, где туалет, как пользоваться пультом от телевизора.
Однажды вечером, помогая Людмиле мыть посуду, Наталья сказала:
– Спасибо тебе, Люд. Я знаю, как тебе тяжело. Но я вижу, что маме здесь лучше.
Людмила, вытирая тарелку, вздохнула:
– Пока тихо, да. Но она очень сильно сдает, Наташ. Сильнее, чем в деревне. Город, новая обстановка… это ее пугает еще больше. Вчера ночью встала и пошла не в туалет, а на кухню, начала открывать шкафы. Говорила, что корову надо доить. Сергей чуть с ума не сошел.
В ее голосе снова послышалась усталая тревога, тот самый подводный камень, о который уже начала спотыкаться, казалось бы, выстроенная логичная жизнь. Но тогда, в тот вечер, им обеим еще хотелось верить, что самое страшное позади. Они ещё не знали, что болезнь только набирает силу, и их решение было не концом трудностей, а лишь началом новой, еще более тяжелой главы.
Прошло несколько месяцев. Первое время в квартире Людмилы царило хрупкое, вымученное спокойствие. Но болезнь Анны Ивановны, словно злой и терпеливый противник, только набирала силу в новых стенах. Тишину все чаще разрывали нервные ссоры, а в воздухе витало постоянное, невысказанное напряжение.
Однажды поздно вечером раздался звонок, от которого у Натальи похолодело внутри. Звонила Людмила, и в ее голосе стояла настоящая паника.
– Наташа, ты не представляешь, что тут было! – она задыхалась, слова лились пулеметной очередью. – Я на минуту в ванную отошла, прибегаю, а на кухне газом пахнет! А мама стоит у плиты и спичку пытается чиркнуть! Говорит, суп хочет разогреть! Чуть мы все на воздух не взлетели!
Наталья прижала телефон к уху, сердце бешено колотилось.
– Господи, Люда… Жива? Все целы?
– Целы, слава богу! Сергей успел перекрыть. Но ты бы видела его лицо! Он сейчас как чугунный ходит. Говорит: “Либо тёща, либо я. Я не готов просыпаться каждую ночь от запаха газа”.
На следующий же день Наталья примчалась к сестре. Обстановка в квартире была накалена до предела. Сергей, обычно приветливый, молча кивнул ей и ушел в комнату. Лицо его было мрачным. Людмила металась по кухне, беспорядочно расставляя посуду. Было видно, что она на грани срыва.
– Я не сплю уже третью ночь, – без предисловий выпалила она, увидев сестру. – Вскакиваю от каждого шороха. Кажется, вот-вот опять что-то случится. Я на работе не могу сосредоточиться, все кажется, что она там одна…
В этот момент из комнаты матери послышался грохот. Сестры бросились туда. На полу валялся опрокинутый стакан с водой, а Анна Ивановна испуганно смотрела на лужу, растерянно теребя край халата.
– Это не я… Это оно само… – пробормотала мать виновато.
Людмила сдавленно вздохнула, её плечи опустились.
– Мама, я же просила, не бери стеклянный стакан! Держи пластиковый! – в ее голосе прозвучали нотки безнадежного раздражения. – Сколько можно повторять?
– Да отстань ты от нее! – не выдержала Наталья. – Она же не специально! Ты что, не понимаешь?
– Понимаю! – вспылила Людмила, резко оборачиваясь к сестре. Глаза её блестели от слез и злости. – Я понимаю, что моя семья на грани развала! Я понимаю, что мой муж вот-вот соберет вещи! Я понимаю, что моя дочь боится подойти к собственной бабушке! А что ты понимаешь? Ты приезжаешь раз в неделю, привозишь пирожков, играешь в хорошую дочку и уезжаешь! А я здесь одна в этой войне живу!
Этот выпад был таким несправедливым и болезненным, что Наталью будто обдали кипятком.
– Как ты можешь так говорить? – прошептала она. — Я помогаю, чем могу! Деньги от продажи дома разве не тебе все достались? Я же не просила ни копейки!
– А за что тебе просить? — в разговор неожиданно вмешался Сергей, появившийся в дверях. Он говорил тихо, но каждое слово било точно в цель. – Ты что, ухаживаешь? Ты что, несешь этот груз? Эти деньги – не подарок, Наталья. Это плата. Плата за наш разрушенный покой. И знаешь что? Их уже почти нет. Их съела твоя мамина “нормальная жизнь”: сиделка, лекарства, специальное питание. Так что не надо тут.
Наталья отшатнулась, словно от удара. Она посмотрела на Людмилу, ища поддержки, но та лишь отвернулась, вытирая платком пыль с комода. Предательство сестры обожгло сильнее чужих слов.
– Я… я поеду, – тихо сказала Наталья, чувствуя, как подкатывают слезы. – Мама, я скоро приеду.
– Уезжаешь? – Анна Ивановна посмотрела на нее пустым, ничего не выражающим взглядом. — Ну ладно. Передай отцу, чтобы дров не забывал подкидывать в печь. Холодно стало.
Это было последней каплей. Наталья выбежала из квартиры, рыдая. Весь мир рушился. Семья сестры, ее последняя опора, трещала по швам. И она была здесь лишней. Дома ее ждал новый удар. Максим встретил ее в прихожей хмурым взглядом….
– Мам, с тобой папа хочет поговорить. – Он кивнул на телефон. – Он два раза звонил. Говорит, срочно.
Сердце Натальи упало. Она набрала номер бывшего мужа, и его холодный, отстраненный голос добил ее окончательно.
– Наталья, я звоню сказать, что заберу свои вещи в выходные. И общаться дальше через юристов. Я не могу больше это выносить. Ты вся в своих проблемах с матерью и сестрой, ты не видишь собственного сына. Ты не замечаешь, что у него уже месяц проблемы в школе? А наши вечные ссоры из-за денег, которые ты вечно просишь в долг? Я устал. Я снимаю квартиру и ухожу.
Она не помнила, как положила трубку. Она просто сидела на полу в прихожей, обхватив колени руками, и тихо раскачивалась. Рухнуло все. Все, что оставалось от ее семьи. И виной тому был бесконечный, всепоглощающий кризис с матерью.
Через несколько дней, собрав последние силы, она снова позвонила Людмиле. Голос ее звучал плоско и безжизненно.
– Люда, слушай. Я больше не могу. У меня самой все разваливается. Давай скинемся, я буду искать хороший частный пансионат. Я буду работать, займу, но мы сдадим ее туда. Это же наш общий долг. Не только твой.
На другом конце провода повисло тяжелое молчание.
– Ты с ума сошла? – наконец раздался ледяной голос Людмилы. – Какие деньги, Наталья? Я тебе сказала – денег нет! Они ушли на то, чтобы здесь все обустроить! На ту же сиделку! А моя ипотека-то новая никуда не делась, просто стала меньше! У Сони кружки, у меня машина старая ломается! Какие нафиг пансионаты?
– Но ты же забрала все деньги от продажи дома! – не выдержала Наталья. – Ты обещала, что…
– Я обещала обеспечить маме уход! – перебила ее сестра. – Я это и делаю! А если тебе не нравится, как я это делаю – забирай ее к себе! Нет? Не можешь? Тогда не учи. Есть вариант — государственный дом престарелых. Бесплатно. Можем попробовать сдать ее туда.
Наталья представила себе ужасающие картины казенных учреждений, которые она видела в отчетах по телевизору. Холодные палаты, равнодушный персонал, запах смерти.
– Ты… ты не можешь говорить об этом серьёзно? – прошептала она. – Это же наша мама! Ты отдашь её в такое место?
– А что мне делать? – в голосе Людмилы послышались истерические нотки. – У меня своей жизни нет! Я превратилась в сторожевого пса! Я срываюсь на ребенка, я ненавижу мужа, я ненавижу тебя за то, что ты бросила это на меня! Я больше не могу! Пусть будет как будет!
Щелчок в трубке прозвучал как приговор. Связь оборвалась. Наталья медленно опустила телефон. Она осталась совсем одна. С разрушенной семьей, с сестрой, ставшей врагом, и с матерью, которую они не могли спасти и которую теперь были готовы сдать в приют. Мир почернел и замер. Казалось, выхода нет.
Тишина, воцарившаяся после разрыва с сестрой, была тяжелой и звенящей. А где-то там, в чужой теперь уже квартире, медленно угасала их мать, ставшая яблоком раздора.
Наталья почти не выходила из дома, отменила все съемки (она работала фотографом), игнорировала звонки клиентов. Целыми днями она то и дело смотрела на экран телефона, надеясь и боясь увидеть сообщение от Людмилы.
Звонок раздался неожиданно, среди ночи. Наталья, уже засыпающая, вздрогнула и уронила телефон. Сердце заколотилось – наверняка что-то случилось с мамой. Но на экране горело незнакомое имя. С дальнего номера.
– Алло? – сдавленно прошептала она.
– Мам? – голос в трубке был низким, спокойным и до боли знакомым. Это был ее старший сын от первого брака, Антон, который уже несколько лет работал инженером на Дальнем Востоке.
– Тоша? Сынок? Что случилось? – у Натальи перехватило дыхание от страха.
– Мне тут Максим на днях написал. Объяснил ситуацию. Не всю, я так понимаю, но достаточно, – Антон говорил медленно, взвешивая каждое слово. Его тон был не осуждающим, но твердым, как сталь. – Я знаю что, у тети Люды сейчас живет бабушка, вы с теткой разругались в хлам, а дядя Сергей съехал. Я правильно понял?
Наталья закрыла глаза. Стыд и ощущение собственной несостоятельности накатили такой волной, что она не могла вымолвить ни слова. Она лишь тихо всхлипнула в трубку.
– Мам, ты чего? Не плачь. Слушай меня внимательно. Я все уладил.
– Что… что уладил? – прошептала она.
– Я нашел здесь, через знакомых, частный пансионат в Подмосковье. Не бойся, не тот, государственный. Хороший. Его наш начальник отдела для своей матери присматривал. Чисто, персонал с медицинским образованием, уход достойный. Я уже внес первый взнос. Завтра к тебе приедет моя знакомая, юрист, она поможет все документы оформить и отвезти бабушку. Дальше я буду платить сам.
Наталья сидела в оцепенении, не в силах поверить в то, что слышит.
– Антоша… Сынок, это же очень дорого! У тебя своя жизнь, ты не можешь…
– Могу, – коротко и ясно ответил он. — Я все просчитал. И я могу. Потому что я не позволю вам обеим с теткой превратить бабушку в яблоко раздора и похоронить заживо самих себя. Вы с ума сошли вообще?
В его голосе впервые прорвалась… не злость, а горькое разочарование.
– Я поговорил с тетей Людой час назад, – продолжал он. – Сказал ей то же самое. И знаешь что? Она сначала орала, что денег нет. А потом… потом просто заплакала. Сказала: “Извини, Антон, я просто сломалась”.
Парень помолчал, давая матери прийти в себя.
– Я вам обоим сейчас скажу то, что, похоже, давно нужно было сказать. Вы обе – взрослые женщины, а ведете себя как избалованные девочки. Вы увязли в своих обидах, в своих “я тянула”, “а я страдала”, что забыли, ради кого все это затевалось. Ради бабушки. А в итоге каждая тянет одеяло на себя и доказывает свою правоту. Вы думаете, бабушке от этого легче?
– Но мы… мы пытались… – слабо попыталась оправдаться Наталья.
– Неправильно пытались! – парировал Антон. – Вы думали о деньгах, о квартирах, о своих амбициях. Но никто из вас не подумал о простом: а что будет с вами, когда вы будете вот такими же? Старыми, беспомощными, никому не нужными? Дай Бог, конечно, чтобы у вас не было деменции, но старость придет ко всем. И вам тоже захочется, чтобы ваши дети не сдали вас в первую попавшуюся казенку, не передрались из-за твоей же квартиры, а проявили хоть каплю человечности и ума. Вы хотите, чтобы ваши дети поступили с вами так же? Чтобы я, Максим и Соня вот так же разругались и сдали вас куда подальше, потому что нам “тяжело”?
Его слова обжигали, как удар хлыста. Наталья молчала, и по ее лицу текли слезы. Она представляла себя на месте матери – беспомощной, забывшей все, и с ужасом думала о том, что ее дети могут однажды так же спорить о ее судьбе.
– Ты прав, сынок, – вздохнула Наталья. — Прости нас. Мы… мы просто не справились.
– Мирись с тетей, мам, – мягче сказал Антон. – Вы обе несчастны. И вы обе – мои самые близкие люди. И вы обе нужны бабушке. Просто теперь – по-другому.
Перевод Анны Ивановны в пансионат прошел на удивление гладко. Юрист, присланная Антоном, оказалась чуткой и компетентной женщиной, которая смогла уладить все формальности. Людмила, когда Наталья приехала к ней за матерью, молча помогла собрать вещи. Только когда уже пришла пора уезжать, Людмила вдруг тихо сказала:
– Прости меня, Наташа. Я… я была ужасной сестрой. Я просто так устала и так испугалась, что озлобилась на всех.
– Я тоже виновата, – ответила Наталья, и камень на душе чуть сдвинулся. – Мы обе были неправы.
Первое время они ездили в пансионат по отдельности, опасливо поглядывая друг на друга, будто ожидая нового взрыва. Но вид их матери в новом, чистом и светлом месте, под присмотром внимательных сиделок, понемногу смягчал сердца. Анна Ивановна была ухожена, накормлена, она спокойно сидела в общем зале или в своей комнате, глядя в окно на ухоженный сад. Она их почти не узнавала, но была спокойна. И это было главное.
Как-то раз Наталья приехала и застала в холле Людмилу. Та сидела и смотрела, как их мать, сидя в кресле, безучастно гладит кошку, живущую в пансионате.
– Знаешь, – тихо сказала Людмила, не глядя на сестру, — я сегодня вошла к ней, а она посмотрела на меня и спросила: “Девочка, а ты не видела моих дочек? Они такие хорошие, я их ни за что не брошу”. И улыбнулась такой… светлой улыбкой.
У обеих на глаза навернулись слезы.
Наталья опустилась на диван рядом с сестрой и осторожно взяла ее руку. Людмила не отдернула ее.
– Прости меня, Люд, – прошептала Наталья. – Прости за все.
– И ты меня прости, – ответила Людмила, сжимая ее пальцы. – Мы были дурами. Самыми настоящими дурами.
Они сидели так молча, держась за руки, две сестры, наконец-то снова ставшие друг для другом опорой. Женщины смотрели на свою мать, которая уже жила в своем, недоступном для них мире. И в этом мире она была счастлива. Она была молодой, полной сил женщиной, которая крепко держала за руки двух маленьких девочек в белых платьицах и говорила им: “Не бойтесь, мои хорошие. Я всегда буду с вами. Никогда не оставлю”.
И она сдержала свое слово. Даже сейчас, забыв их имена и лица, самой своей судьбой, своей болезнью, своим молчаливым прощением она заставила их вспомнить о самом главном. О том, что важнее любых денег и обид – о сестринской любви. И о том, что они есть друг у друга. И это навсегда.
