— Кать, ну ты же сестра… Ты ведь поможешь? Я не знаю, что мне делать…
Голос был тонкий, с надрывной, плаксивой ноткой, которая всегда раздражала Екатерину. Светлана сидела за идеально чистым кухонным столом сестры, подперев голову рукой, и второй рукой размазывала по лицу чёрные ручьи туши и слёз. Перед ней стояла нетронутая чашка с ромашковым чаем, которую Катя поставила десять минут назад. Чай остывал.
Екатерина не отвечала. Она стояла спиной к сестре, у раковины, и с методичной, неторопливой тщательностью домывала последнюю кофейную чашку. Губка с тихим скрипом тёрла фарфор. Журчание воды было единственным громким звуком в этой залитой утренним солнцем кухне. Наконец, она так же медленно ополоснула чашку, поставила её в сушилку рядом с другими, выстроившимися в идеальный ряд, и с силой выключила кран. Последняя капля упала с гулким стуком, и наступила тишина.
— Рассказывай, — сказала она, не оборачиваясь. Она взяла вафельное полотенце и принялась вытирать руки. Каждый палец по отдельности.
— Он ушёл, Кать… Просто собрал вещи и исчез. Телефон отключен, — проскулила Света, снова шмыгнув носом. — А кредиты… все на мне. Все до копейки. Он говорил, это на наше общее дело, на бизнес… Говорил, что через пару месяцев мы всё вернём и заживём… Я поверила ему!
Екатерина медленно повернулась. Её лицо было спокойным, почти непроницаемым. Она повесила полотенце точно по центру крючка, подошла к столу и села напротив. Её взгляд скользнул по заплаканному, опухшему лицу младшей сестры, по её дрожащим рукам, которые комкали бумажную салфетку, превращая её в мокрый серый комок. В её глазах не было ни капли сочувствия. Только усталость. Глубокая, застарелая усталость от одних и тех же ситуаций, повторяющихся из года в год.
— На твоё имя? Все? — её голос был ровным, лишённым каких-либо эмоций. Это был не вопрос участия, это был вопрос для протокола.
— На моё! Конечно, на моё! Я же дура влюблённая! — снова взвыла Светлана. — Он говорил, что у него кредитная история плохая, что ему не дадут. А мне, с моей работой, одобрили сразу. Три банка, Кать… Три! Что мне теперь делать? Меня же в долговую яму посадят! Ты должна мне помочь, у тебя же есть накопления, я знаю! Я тебе всё отдам, честно! Как только…
Она не закончила, потому что сама не знала, как сможет что-то отдать. Екатерина смотрела на неё долгим, немигающим взглядом. Она видела перед собой не несчастную жертву обстоятельств, а взрослую женщину, которая в очередной раз наступила на те же самые грабли, которые Катя лично убирала с её дороги уже много раз.
— Сколько раз, Света, я тебе говорила, что он альфонс? — начала она всё тем же спокойным, убийственно-ровным тоном. — Не просила. Не советовала. А именно говорила. Прямым текстом. Что он живёт за твой счёт, что все его «бизнес-планы» — это сказки для таких, как ты. Сколько раз? Пять? Десять?
— Но я его любила! — выкрикнула Света, будто это слово было универсальным оправданием любой глупости.
— Нет, — отрезала Екатерина. — Ты не его любила. Ты любила сказку, которую сама себе придумала. А он просто оказался хорошим актёром. Ты меня не слушала. Ты выбрала его. Теперь это твои проблемы.
Слова Екатерины повисли в воздухе, холодные и тяжёлые, как куски льда. «Твои проблемы». Света смотрела на сестру, и её лицо медленно менялось. Выражение отчаянной мольбы сменилось уязвлённой обидой, а затем — плохо скрываемым возмущением. Она ожидала чего угодно — нравоучений, вздохов, упрёков, — но не этого ледяного, безжалостного отсечения. Она решила сменить тактику. Слёзы не сработали, значит, нужно было давить на другое.
— Мои проблемы? — переспросила она, и в её голосе появились стальные нотки. — Катя, ты забыла? Ты забыла, как я сидела с твоим Антошкой, когда тебе нужно было диплом дописывать? Ночи напролёт сидела, пока ты свою карьеру строила! А когда у мамы сердце прихватило, кто к ней через весь город по пробкам каждый день мотался? Я! А ты звонила раз в день, чтобы спросить, как дела! Ты всегда была занята, у тебя всегда были дела поважнее!
Она наклонилась вперёд через стол, её мокрое лицо исказилось гримасой праведного гнева. Это была её старая, проверенная тактика — выставить себя вечной жертвой, а сестру — эгоистичной и неблагодарной. В прошлые разы это иногда работало.
Екатерина даже не шелохнулась. Она выдержала взгляд Светланы, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на скуку.
— Я помню. Помню, как ты сидела с Антоном, получив за это деньги на новый телефон, который разбила на следующий день. Помню, как ты ездила к маме, а потом она мне звонила и жаловалась, что ты полчаса посидела, сожрала всё, что было в холодильнике и уехала «по своим делам», оставив её без лекарств, которые я просила тебя купить. Я всё помню, Света. Особенно хорошо я помню, как разгребала последствия твоих «дел».
Каждое слово было гвоздём, который Екатерина методично вбивала в крышку гроба их родственных отношений. Она говорила фактами, без эмоций, и это было страшнее любого крика. Светлана отшатнулась, будто её ударили.
— Да это просто деньги! Для тебя это просто цифры в банке, ты же откладываешь! А для меня это жизнь! Ты хочешь, чтобы меня коллекторы по подъездам ловили? Чтобы с работы уволили? Ты этого хочешь для родной сестры?
Она снова попыталась надавить на жалость, но было уже поздно. Терпение Екатерины, копившееся годами, наконец, лопнуло. Она не закричала. Она лишь немного повысила голос, и он стал твёрдым, как сталь. Она резко встала, опёршись костяшками пальцев о столешницу.
— Ты сама набрала кредитов для своего хахаля, вот сама с этим и расплачивайся, сестрёнка! Я тебе ни копейки на это не дам! Ищи его где хочешь и вытрясай свои деньги!
Она произнесла эту длинную, отточенную фразу как приговор. В ней не было места для торга или обсуждения. Затем она молча подошла к холодильнику, открыла его и достала кастрюлю с супом. Она поставила её на плиту и зажгла конфорку. Щелчок пьезорозжига прозвучал в тишине кухни оглушительно. Она действовала так, будто Светланы больше не было в комнате. Будто её проблема была настолько ничтожной, что не заслуживала даже того, чтобы отложить обед.
Запах разогреваемого супа — вчерашнего, с фрикадельками — начал медленно расползаться по кухне. Этот домашний, уютный аромат был настолько неуместен в сложившейся ситуации, что казался издевательством. Он был из мира, где сёстры пьют чай вместе, а не ведут холодную войну над остывшими чашками. Светлана смотрела на спину Екатерины, на её собранные в тугой пучок волосы, на спокойные, размеренные движения, с которыми та помешивала суп в кастрюле, и её отчаяние начало мутировать, превращаясь в чистую, ядовитую злость. Жалость не сработала. Чувство вины — тоже. Значит, оставалось только одно — бить по больному.
— Ясно, — протянула Света, и её голос стал низким и язвительным. Она встала из-за стола, скрестив руки на груди, принимая боевую позу. — Всё с тобой ясно, Катерина. Ты просто завидуешь.
Екатерина замерла, ложка застыла в кастрюле. Но она не обернулась.
— Завидуешь, что у меня была любовь! Что меня мужчина на руках носил, цветы дарил, говорил, что я самая лучшая! — продолжала наступать Света, обходя стол и приближаясь к сестре. — А у тебя что? Работа, недоносок твой мелкий, квартира в ипотеку и одинокие вечера с супом. Ты же высохла вся изнутри, превратилась в счётную машинку! Конечно, ты не можешь понять, что такое настоящие чувства! Что такое рискнуть всем ради любви! Тебе это неведомо, ты живёшь в своём стерильном мирке, где главное — чтобы чашки в ряд стояли и деньги на счёте копились!
Наконец, Екатерина медленно повернула голову. Она посмотрела на Светлану так, как энтомолог смотрит на особо шумное, но совершенно неопасное насекомое. Её губы тронула едва заметная, горькая усмешка.
— Любовь? — переспросила она тихо. Она выключила газ под кастрюлей. — Ты называешь это любовью? Давай-ка разберём твою «любовь» на запчасти, Света. Он говорил тебе, что ты красивая? Конечно, говорил. Ты ведь его кормила и крышу над головой давала. Он носил тебя на руках? Один раз, от такси до подъезда, когда ты купила ему новую игровую приставку. Он дарил тебе цветы? Три гвоздики на Восьмое марта, купленные на твои же деньги.
Она говорила спокойно, раскладывая всё по полочкам, и каждое её слово было как точный укол иглой в самый нерв.
— Это не любовь, сестрёнка. Это была сделка. Ты покупала себе иллюзию счастья, а он тебе её продавал. Ты платила за комплименты, за видимость заботы, за сказки о «нашем общем бизнесе». Ты была не любимой женщиной, а удобным инвестором с хорошей кредитной историей. Ты не рисковала всем ради любви. Ты просто оплатила мошеннику красивую жизнь. И самое жалкое в этом то, что ты до сих пор пытаешься убедить себя, что это было по-настоящему.
Светлана открыла рот, чтобы выкрикнуть очередное обвинение, но слова застряли в горле. Холодная, безжалостная логика сестры разрушала её защитную стену из обид и самооправданий. Она смотрела в спокойные, ясные глаза Екатерины и с ужасом понимала, что та не злится. Она просто констатирует факт.
— Ты… ты ничего не понимаешь… ты просто бессердечная, — пролепетала Света, но это прозвучало уже не как обвинение, а как последняя, слабая попытка защититься.
— О, нет. Я всё понимаю, — Екатерина сделала шаг навстречу, и её голос стал ещё тише, почти доверительным. — Я понимаю, что тебе было одиноко. Понимаю, что хотелось верить в сказку. Но взрослые люди, Света, отличают сказки от реальности. А ты предпочла закрыть глаза и уши, потому что правда была слишком неприятной. И теперь ты хочешь, чтобы я заплатила за твою слепоту. Но я не буду. Не потому что я бессердечная. А потому что это будет для тебя худшей услугой. Так ты никогда и ничему не научишься.
Вся злость, весь яд, который Светлана накопила для ответного удара, испарился, оставив после себя лишь выжженную, гулкую пустоту. Аргументы закончились. Манипуляции были вскрыты и выброшены на стол, как внутренности дешёвой игрушки. Перед ней стояла не просто старшая сестра — перед ней стоял человек, которого она не знала и которого, как оказалось, боялась. Этот ледяной, хирургический анализ её «любви» обезоружил её полностью. Она опустилась обратно на стул, плечи ссутулились. Вся её поза выражала полное и окончательное поражение.
— Так что мне делать? — прошептала она. Это был уже не вопрос, а просто звук, вырвавшийся из горла. Бессмысленный, как вздох. — Просто пойти и повеситься? Ты этого хочешь?
Это был её последний, самый жалкий патрон. Угроза, настолько слабая и избитая, что не могла вызвать ничего, кроме презрения.
Екатерина посмотрела на неё, и её лицо не дрогнуло. Она не ответила. Вместо этого она молча вышла из кухни. Светлана услышала, как шаги удалились в коридор, как открылась и закрылась дверца шкафа. На секунду в ней вспыхнула безумная, идиотская надежда: может, она пошла за деньгами? Может, её последняя фраза всё-таки пробила эту броню?
Екатерина вернулась. В руках у неё был тонкий блокнот в клетку и дешёвая шариковая ручка. Она подошла к столу и с тихим стуком положила их перед Светланой. Затем она открыла блокнот на первой чистой странице и аккуратно положила сверху ручку.
— Ты спросила, что тебе делать, — сказала Екатерина своим ровным, бесцветным голосом. — Ты хочешь помощи? Вот реальная помощь. Не деньги, которые ты снова спустишь на какую-нибудь чушь. А план.
Она слегка постучала указательным пальцем по чистому листу.
— Первое. Ты продаёшь свой новый телефон. Он стоит прилично. Это будет первый взнос по самому мелкому кредиту. Купишь себе кнопочную звонилку. Тебе сейчас не соцсети листать надо, а работать. Второе. Ты ищешь вторую работу. Вечером, после своей основной. Мыть полы в бизнес-центре. Раздавать листовки у метро. Фасовать товар на складе. Мне всё равно. Третье. Ты составляешь бюджет. Подробный. На еду — гречка, макароны, куриные спинки. Никаких кафе, никаких суши, никаких стаканчиков с кофе. На проезд — только общественный транспорт. Никаких такси, даже если очень устала. Всю оставшуюся зарплату — до копейки — на погашение долгов.
Светлана смотрела на этот блокнот, как на змею. Она не могла оторвать от него взгляд.
— Записывай, — приказала Екатерина. — Чтобы не забыть. При таком режиме, если не будешь себя жалеть, может быть, за год или полтора выкарабкаешься. Это и есть ответ на твой вопрос. Это то, что тебе делать.
Она помолчала, давая словам впитаться. Затем она сделала шаг назад от стола, создавая между ними окончательную дистанцию.
— Это последнее, что я для тебя делаю, Света. Этот совет. Этот блокнот. С этой минуты ты взрослый человек, который сам решает свои проблемы. Не приходи ко мне больше с этим. Не звони и не плачь в трубку. Для меня этот разговор окончен. И, кажется, всё остальное тоже.
Не дожидаясь ответа, Екатерина подошла к мойке, взяла из сетки пакет с картошкой, нож для овощей и села на табуретку в углу кухни, демонстративно отвернувшись от стола. Она положила на колени газету, взяла первую картофелину и начала её чистить. Тонкая, грязноватая кожура начала медленно спадать под лезвием ножа ровной спиралью. Этот звук — тихое, монотонное шарканье металла по крахмалистой плоти — был единственным звуком в кухне. Он был методичным. Обыденным. И от этого — окончательно жестоким. Он означал, что инцидент исчерпан. Проблема решена. Жизнь продолжается.
Светлана сидела неподвижно ещё минуту. Она смотрела на спину сестры, на её локоть, совершающий размеренные движения, на блокнот и ручку перед собой. Это было не просто унижение. Это было полное аннулирование её как личности, как сестры, как человека, заслуживающего хоть капли тепла. Она молча встала, на негнущихся ногах обошла стол и пошла к выходу. Дверь за ней закрылась тихо, без хлопка.
Екатерина не обернулась. Она просто взяла следующую картофелину…
