Кладбище для большинства людей было местом скорби и последнего прощания. Для Лёни оно было домом. Не в том смысле, что у него здесь была крыша над головой — ее не было, если не считать старого гранитного склепа, где он прятался в самые лютые морозы. Кладбище было домом для его души.
Здесь царил покой, нарушаемый лишь пением птиц да редкими всхлипами посетителей. Здесь никто не смотрел на него с презрением, не гнал прочь, не тыкал пальцем в его рваную куртку и стоптанные ботинки. Мертвым было все равно.
Лёня проснулся от холодной росы, осевшей на его импровизированном одеяле из старого картона. Утро было свежим, туманным. Он сел, потер заспанные глаза и привычно оглядел свои владения — ряды крестов и надгробий, утопающих в зелени.
Его день начинался не с кофе, а с обхода. Нужно было проверить, не нахулиганил ли кто за ночь, не повалил ли ветер хлипкий венок. Его главным другом и, по совместительству, начальником был Саныч, седой и ворчливый сторож с неожиданно добрыми глазами.
— Лёнь, опять ты тут, с утра пораньше? — раздался его скрипучий голос из сторожки. — Иди хоть чаю выпей, замерз небось.
— Спасибо, Саныч, сейчас подойду, — отозвался Лёня, не отрываясь от своего главного дела.
Он направлялся к скромной могиле в дальнем углу кладбища. Простая серая плита с выбитой надписью: «Антонина Сергеевна Волкова. 1965–2010». Ни фотографии, ни эпитафии. Но для Лёни эта могила была самым важным местом на земле. Здесь покоилась его мать.
Он почти не помнил ее лица, не помнил ее голоса. Все его воспоминания начинались с детского дома, с казенных стен и чужих людей. Она ушла слишком рано. Но рядом с её могилой он чувствовал что-то необъяснимое. Тепло. Зов. Словно его оберегала она. Мама, Антонина.
Он аккуратно выдернул несколько сорняков, протер влажной тряпкой камень, поправил маленький букетик полевых цветов, который принес вчера. Он разговаривал с ней, делился своими нехитрыми новостями, жаловался на холодные ночи и благодарил за редкие подаяния. Он верил, что она слышит его и оберегает. Эта вера давала ему силы жить. Для всех он был бездомным бродягой. Но здесь, у этого камня, он был сыном.
День катился своей чередой. Лёня помог Санычу подкрасить оградку на одной из старых могил, получил за это тарелку горячего супа и снова вернулся к своей «маме». Он сидел на корточках, рассказывая ей о том, как смешно сегодня каркал ворон, усевшись на макушку старой березы, когда тишину нарушил нехарактерный для этого места звук — шуршание дорогих шин по гравию. У ворот остановился блестящий черный автомобиль, из которого вышла женщина.
Она была из другого мира. Дорогое кашемировое пальто, идеальная укладка, на лице — скорбь, не тронутая, однако, следами тяжелой жизни. В руках она держала огромный букет белых лилий. Лёня инстинктивно вжал голову в плечи, надеясь, что его не заметят. Но женщина уверенной, хоть и медленной походкой направилась прямо в его сторону. Прямо к его могиле.
Сердце Лёни тревожно екнуло. Женщина остановилась у надгробия, и ее плечи затряслись от беззвучных рыданий. Она опустилась на колени, не заботясь о чистоте дорогой одежды, и положила лилии на камень, рядом с его скромным букетиком.
— Простите, — тихо кашлянул Лёня, не в силах молчать. Он чувствовал себя хранителем этого места. — Вы… вы к ней?
Женщина вздрогнула и подняла на него заплаканные, удивленные глаза.
— Да, — ее голос был хриплым от слез.
— Вы тоже мою маму знали? — с простой, обезоруживающей искренностью спросил Лёня.
На мгновение в глазах женщины промелькнуло недоумение. Она оглядела его с ног до головы — рваная одежда, исхудавшее лицо, наивный, преданный взгляд, устремленный на надгробие. Затем ее взгляд снова упал на надпись «Антонина Сергеевна Волкова».
Осознание ударило ее с силой физического толчка. Ее лицо исказилось смесью ужаса, шока и чего-то еще, что Лёня не мог понять. Губы женщины приоткрылись, она хотела что-то сказать, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Глаза ее закатились, и она медленно, как подкошенная, стала оседать на землю. Лёня едва успел подхватить ее, не дав удариться головой о холодный гранит.
— Саныч! Саныч, сюда! — закричал Лёня, паникуя. Он неловко держал обмякшее тело женщины, не зная, что делать.
Сторож, услышав крик, прибежал так быстро, как только позволяли его старые ноги. Увидев картину, он крякнул, но не растерялся.
— Тащи ее в сторожку, живо! Что стоишь?
Вдвоем они кое-как донесли женщину до маленькой каморки, пропахшей табаком и крепким чаем, и уложили на скрипучую кушетку. Саныч плеснул водой ей в лицо, сунул под нос пузырек с нашатырным спиртом. Женщина застонала, ее ресницы дрогнули. Она медленно открыла глаза, обводя мутным взглядом убогую обстановку. Ее взгляд остановился на Лёне, который стоял рядом, испуганно сжимая в руках свою грязную шапку.
Она смотрела на него долго, изучающе. В ее глазах больше не было шока, только бездонная печаль и неверие. Она медленно приподнялась на локте, протянула к нему руку, и ее губы прошептали фразу, которая перевернула для Лёни весь мир:
— Как долго… как долго я тебя искала!
Лёня и Саныч переглянулись в полном недоумении. Саныч налил в граненый стакан воды и протянул женщине. Она сделала несколько глотков, немного пришла в себя и села на кушетке.
— Меня зовут Наталья, — сказала она тихим, но уже более твердым голосом. — Чтобы вы поняли, почему я так отреагировала… я должна рассказать вам все с самого начала.
И она начала свой рассказ, который унес их всех на тридцать с лишним лет назад.
Она была совсем юной девушкой из провинциального городка, приехавшей в столицу в поисках лучшей жизни. Без денег и связей, она устроилась горничной в большой, богатый дом. Хозяйкой дома была властная, холодная вдова, а единственной радостью в жизни Натальи стала тайная, страстная любовь к хозяйскому сыну, Игорю. Он был красив, обаятелен, но слаб характером, полностью подчиняясь воле матери.
Их роман был обречен. Когда Наталья забеременела, Игорь испугался. Он обещал жениться, уговорить мать, но под ее ледяным напором сломался. Вдове не нужна была нищая невестка и незаконнорожденный внук.
Наталью оставили в доме до родов, пообещав, что потом ей дадут денег и отправят восвояси, а ребенка отдадут в приют. Единственным человеком, кто поддерживал ее в то страшное время, была другая горничная, Тоня — Антонина.
Тихая, незаметная, она всегда была рядом, утешала, приносила еду. Наталья считала ее своей единственной подругой, не замечая в ее глазах тщательно скрываемой зависти к ее красоте, к ее любви, даже к ее нежеланному ребенку.
Роды были тяжелыми. Когда Наталья очнулась, ей сообщили страшную весть: ребенок родился слишком слабым и умер через несколько часов. Ее мир рухнул. Убитую горем, ее выставили из дома с небольшой суммой денег. Игорь даже не вышел попрощаться.
Спустя несколько лет, когда боль немного утихла, Наталья случайно узнала правду. Тоня, Антонина, уволилась сразу после ее ухода. Она оставила записку для другой служанки, в которой, терзаемая муками совести, каялась: она подменила живого, здорового мальчика на мертворожденного ребенка из больницы, заплатив санитарке.
Она похитила сына Натальи. Зачем? Из безумной, извращенной жалости, из желания иметь хоть что-то, что было у ее красивой подруги. Она написала, что будет любить его как собственного, и исчезла. С тех пор Наталья искала. Годы, десятилетия она пыталась найти хоть какой-то след, хоть какую-то зацепку, но все было тщетно.
Наталья закончила свой рассказ и посмотрела прямо в глаза ошеломленному Лёне. Саныч сидел, открыв рот, и забыл про свою дымящуюся папиросу.
— Антонина, которую ты считал своей матерью… она была моей подругой и моей мучительницей, — голос Натальи дрожал. — Она похитила тебя у меня. Я не знаю, что с ней случилось потом. Видимо, она не смогла справиться, испугалась ответственности и оставила тебя в детском доме. А сюда, на эту могилу, которую она, видимо, купила для себя заранее, приходила каяться в своем грехе. Это единственное объяснение.
Лёня молчал. Его мир, такой простой и понятный, с мамой под гранитной плитой, рушился на глазах. Все, во что он верил, оказалось ложью.
— Но это еще не все, — продолжила Наталья, видя его состояние. — Несколько месяцев назад меня нашел человек. Это был Игорь. Твой отец. Все эти годы он жил с чувством вины. Его мать давно умерла, он унаследовал все ее состояние, но не был счастлив ни дня. Недавно врачи поставили ему смертельный диагноз. Перед лицом смерти он решил искупить свой грех. Он потратил огромные деньги, нанял лучших частных детективов, и они нашли меня. А потом… они нашли и тебя, Лёня. Они отследили путь Антонины, выяснили, в какой детский дом она тебя отдала. Игорь передал мне все свое состояние и умолял об одном: найти тебя и привезти к нему. Он хочет увидеть тебя. Попросить прощения. Он умирает, Лёня. Он в хосписе, и ему остались считанные дни, может быть, часы
Она замолчала, и в сторожке повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь тиканьем старых часов и тяжелым дыханием Лёни. Правда была слишком чудовищной, чтобы ее можно было принять сразу.
Лёня сидел, опустив голову, и смотрел на свои руки — грязные, с обломанными ногтями, на свои рваные штаны. Вся его жизнь пронеслась перед глазами: холодные ночи, голод, насмешки, одиночество. И все это было построено на лжи. Женщина, которую он считал матерью, оказалась его похитительницей. А настоящая мать сидела перед ним — красивая, богатая, чужая. И где-то умирал отец, которого он никогда не знал.
— Лёня, — голос Натальи был полон отчаянной мольбы. — Пожалуйста. Поедем к нему. Он ждет. Он должен увидеть тебя перед смертью.
Лёня поднял на нее глаза. В них была буря: шок, обида, неверие и… стыд. Острый, всепоглощающий стыд за свой вид, за свою жизнь. Как он, такой, появится перед умирающим отцом? Как он сядет в ее роскошную машину?
— Я… я не могу, — прохрипел он. — Посмотрите на меня.
— Мне все равно, как ты выглядишь! — воскликнула Наталья, и в ее голосе впервые прорвались материнские, властные нотки. — Ты мой сын! Слышишь? Мой сын! И мы едем к твоему отцу. Сейчас же.
Она встала и протянула ему руку. Лёня смотрел на ее ухоженную ладонь, потом на ее заплаканное, но решительное лицо. И что-то в нем дрогнуло. Он медленно, неуверенно вложил свою грязную руку в ее. Саныч, наблюдавший за сценой, молча кивнул ему, одобряя.
Дорога в хоспис показалась вечностью. Сначала они ехали в полном молчании. Лёня сидел на мягком кожаном сиденье, боясь пошевелиться и что-то испачкать. Потом Наталья тихо спросила:
— Тебе… было очень холодно зимой?
— Бывало, — так же тихо ответил Лёня.
— А ты… ты был один все эти годы? — спросила она, и ее голос снова дрогнул.
— У меня был Саныч. И… она, — он кивнул в сторону оставшегося позади кладбища.
И тут их прорвало. Слезы текли по лицу Натальи. Лёня, впервые за много лет, тоже не сдержался. Он плакал беззвучно, утирая слезы грязным рукавом куртки. Они говорили — о потерянных годах, об одиночестве, о боли. В этой дорогой машине, несущейся сквозь город, два чужих человека становились матерью и сыном.
Хоспис встретил их тишиной и запахом лекарств. Их провели в отдельную палату. На кровати, опутанный проводами и трубками, лежал исхудавший седой человек. От былой красоты Игоря не осталось и следа. Его глаза были закрыты, дыхание было поверхностным и редким.
— Игорь, — тихо позвала Наталья. — Игорь, посмотри. Я его нашла. Я привела нашего сына.
Веки мужчины дрогнули и медленно поднялись. Его мутный, почти незрячий взгляд скользнул по Наталье и остановился на Лёне. Он смотрел долго, напряженно. И вдруг в глубине его глаз мелькнул огонек — узнавание, боль, раскаяние и бесконечное облегчение. Он слабо пошевелил рукой, пытаясь дотянуться до Лёни.
Лёня шагнул вперед и взял его сухую, холодную руку в свои. Слова были не нужны. В этом прикосновении было все: прощение, которого отец не смел просить, и принятие, которое сын даровал ему в этот последний миг. Лёня видел в этих угасающих глазах отражение своего собственного лица, и вся горечь, вся обида на судьбу отступила, оставив место лишь тихой, светлой печали.
Отец слабо сжал его пальцы, его губы тронула тень улыбки, и он закрыл глаза. Аппарат рядом издал долгий, протяжный писк. Игорь умер на глазах у сына, которого искал почти всю жизнь и нашел лишь за несколько минут до конца. Наталья обняла Лёню сзади, и они стояли так, вместе, в тишине новой, общей реальности, где больше не было места лжи, а только долгому пути друг к другу, который только начинался.
