Пыль. За пять лет кассета покрылась тонким слоем пыли. Я сдула ее, вставила в старый видеомагнитофон. Семён был в командировке, и мне захотелось окунуться в тот день. В наш день.
С экрана полились размытые краски, потом картинка сфокусировалась. Вот мы, выходим из ЗАГСа, смеемся, щурясь от солнца. Вот Семён неуклюже пытается открыть шампанское.
Я перемотала банкет. Все эти тосты, крики «Горько!», душные конкурсы — это я помнила и так. Мне хотелось другого.
Атмосферы. Того загородного коттеджа, соснового бора за окном, ощущения двухдневного праздника, который казался началом бесконечного счастья.
Вот оно. Второй день. Утро. Гости еще сонные, кто-то плавает в бассейне, кто-то пьет минералку на веранде.
Камера дрожит в руках двоюродного брата Семёна, пятнадцатилетнего мальчишки, которому доверили быть нашим оператором.
Галина Аркадьевна, свекровь, подплывает ко мне с бокалом в руке. Ее улыбка — образец материнской нежности.
— Линочка, деточка, ты вчера почти ничего не пила. Выпей за здоровье нашей новой семьи.
Я помню этот момент. Ее глаза смотрят так ласково, с такой неподдельной заботой. А в руках — бокал с чем-то рубиновым.
Ее фирменная наливка. «На лесных ягодах, для женского здоровья», — так она сказала.
Я тогда взяла бокал. Поблагодарила. А потом меня окликнула подруга, я отвлеклась, поставила его на столик у камина и забыла. Весь день меня мучила легкая мигрень, и я пила только воду.
Вечером, убирая посуду, я увидела тот самый нетронутый бокал и с виноватой улыбкой вылила его в раковину. Галина Аркадьевна это заметила, и мне показалось, что ее лицо на секунду окаменело.
Но она тут же снова заулыбалась: «Ну что ты, деточка, не извиняйся, дело житейское».
На пленке оператор-племянник, видимо, устал. Он поставил камеру на полку серванта, направив объектив вглубь гостиной, а сам убежал к друзьям. Запись не прервалась.
Люди ходят туда-сюда, смеются, звенят бокалами. Картинка статична. Я уже хотела выключить, но что-то заставило смотреть дальше.
В кадр входит она. Галина Аркадьевна. Оглядывается по сторонам. Убедившись, что на нее никто не смотрит, подходит к столику у камина. К тому самому, где я оставила бокал.
Ее движения точны и выверены. Она достает из ридикюля крошечный пузырек, похожий на аптечный. Отвинчивает крышку. И выливает его содержимое в мой бокал с рубиновой наливкой.
Секунда. Две. Она аккуратно размешивает яд тонкой шпажкой для канапе, которую тут же прячет обратно в сумочку. Ее лицо в этот момент… оно не злое. Оно сосредоточенное. Деловое. Будто она не человека убить пытается, а просто сорняк на грядке выдергивает.
Потом она разворачивается и уходит из кадра. А камера продолжает снимать. Снимает мой нетронутый бокал, в котором плещется смерть, заботливо приготовленная для меня.
Я нажала на «стоп». Изображение замерло. Замерло на этом проклятом бокале.
Воздуха не хватало. Я отмотала назад. Еще раз. И еще. Движения свекрови были отточены до автоматизма. Не было ни капли сомнения, ни страха. Только холодный, будничный расчет.
Всё это время я жила рядом с ней. Приезжала в гости. Помогала с заготовками на зиму. Слушала ее жалобы на здоровье и рассказы про молодость. Я верила, что она меня любит. А она… она просто ждала. Ждала нового удобного случая.
То, что я увидела на этой пленке, не просто открыло мне глаза. Оно доказало, что моя свекровь — монстр.
Входная дверь щелкнула. Вернулся Семён. Раньше на день.
— Лина, ты чего такая бледная? — спросил он, входя в комнату.
Я молча повернула к нему экран телевизора. И снова нажала «play».
Семён смотрел. Не моргая. Его лицо медленно теряло цвет, становилось таким же белым, как и мое. Он досмотрел до конца. Потом перевел взгляд с экрана на меня. Пустой, растерянный взгляд.
— Это… это какая-то ошибка.
Голос у него был глухой, чужой.
— Ошибка? Семён, ты видел то же, что и я. Она что-то подлила мне в бокал.
— Может, это лекарство? Валерьянка? У тебя же голова болела, она хотела помочь.
Я посмотрела на него, и во мне что-то начало замерзать. Неужели он не видит? Не хочет видеть?
— Помочь? Тайно? Озираясь по сторонам? Сёма, очнись! Она достала пузырек из сумочки и тут же его спрятала. Так помогают?
Он встал, прошелся по комнате. Нервно потер шею.
— Я не знаю, Лин. Но это моя мать. Она не способна… Это просто не укладывается в голове. Может, это какой-то дурацкий розыгрыш? Кто-то из гостей решил подшутить?
Его отчаянное желание найти другое объяснение было почти осязаемым. Оно висело в воздухе плотным, удушливым облаком.
— Розыгрыш? Отравить меня на собственной свадьбе — это розыгрыш? А если бы я выпила? Что тогда?
— Но ты же не выпила! — он почти крикнул, в его голосе прорвалось отчаяние. — Ничего же не случилось!
Эта фраза ударила меня под дых. Ничего не случилось. Просто его мать пыталась меня убить. Всего-то.
— Я не выпила случайно, Семён. Просто случайно. А она сделала все, чтобы я выпила.
Я встала и подошла к нему вплотную. Заставила посмотреть мне в глаза.
— Давай подумаем. Просто на секунду представим, что это правда. Зачем ей это?
Он молчал, отвел взгляд. Я видела, как в его голове борются две реальности. Привычная, где есть любящая мама. И новая, кошмарная, с этой кассеты.
И тут я вспомнила. Год назад. Я слегла с тяжелейшим гриппом, температура под сорок. Семён был в отъезде. Галина Аркадьевна вызвалась помочь, приехала с кастрюлькой «целебного» куриного бульона.
«Пей, деточка, — ворковала она, — я туда травок специальных добавила, от простуды. Сразу на ноги поставит».
Я сделала пару глотков. Бульон был горьким. Я сослалась на искаженный вкус из-за болезни и больше есть не стала.
Ночью мне стало так плохо, как не было никогда. Резкая боль в животе, тошнота. Я вызвала скорую. Врачи списали все на вирус. Сказали, бывает такая реакция.
Тогда я ни о чем не подумала. А сейчас… теперь все эти разрозненные кусочки складывались в чудовищную картину. Ее «забота» была лишь прикрытием.
— Семён, — мой голос звучал твердо, без истерики. — Мы должны что-то делать. Это нельзя так оставлять.
— Что делать? — он посмотрел на меня как на сумасшедшую. — Пойти в полицию? Сказать, что моя мама пять лет назад что-то подлила тебе в бокал, но ты его не выпила? Нас на смех поднимут! У нас нет доказательств.
— У нас есть кассета!
— Это просто старая пленка! Экспертиза? Чего? Бокала, которого давно нет? Наливки, которую вылили? Это бесполезно, Лин.
Он сел на диван, обхватив голову руками.
— Я поговорю с ней.
— О чем? Ты спросишь: «Мама, ты пыталась отравить мою жену?» Что она тебе ответит?
Он не ответил. Мы оба знали, что она ответит. Она заплачет. Скажет, что мы ее не ценим, что она нам всю жизнь посвятила. Обвинит меня в том, что я настраиваю сына против родной матери. И Семён… он сломается.
— Хорошо, — сказала я. — Ты не хочешь в полицию. Не хочешь верить. Это твое право. Но я в этот дом больше не поеду. И видеть ее я не хочу. Никогда.
Я взяла кассету из видеомагнитофона. Положила ее в коробку. Это была моя единственная защита. Мое единственное доказательство.
— Лин, не руби с плеча. Давай… давай просто забудем. Как страшный сон.
И в этот момент я поняла, что осталась одна. Мой муж, мой защитник, выбрал самый простой путь — закрыть глаза и сделать вид, что ничего не было.
— Я не могу это забыть, Семён. Потому что это не сон. И она не остановится.
Наступила ночь. Мы легли в одну постель, но между нами была пропасть. Семён долго ворочался, вздыхал, потом затих. Я не спала. Я смотрела в потолок и думала.
Почему? Зачем ей моя смерть? Мысли крутились вокруг одного — наша квартира. Эта квартира досталась Семёну от отца. Свёкор умер за год до нашей свадьбы.
Галина Аркадьевна тогда так убивалась. Но жить здесь отказалась, переехала в свой загородный дом, оставив всё сыну. «Живите, деточки, пользуйтесь», — сказала она со слезами на глазах.
А что, если бы меня не стало? Семён — единственный наследник. В случае моей смерти квартира остается ему.
А он, убитый горем, слабый и податливый, разве смог бы отказать матери, если бы она захотела вернуться? Она не просто хотела меня убрать. Она хотела вернуть себе всё. Свою квартиру, своего сына. Свою жизнь, в которой мне не было места.
Утром зазвонил телефон. На дисплее высветилось: «Мама». Семён вздрогнул и посмотрел на меня с мольбой.
— Возьми трубку, — сказала я холодно. — Поговори. Веди себя как обычно.
Он неуверенно кивнул.
— Да, мам, привет… Да, вернулся пораньше… Нет, всё в порядке. Просто работа.
Я слышала ее щебечущий голос из динамика.
— Сёмочка, а что это Линочка трубку не берет? Я ей звонила утром. Обиделась, что ли? Я же ей вчера обещала рецепт нового варенья скинуть.
Семён бросил на меня затравленный взгляд.
— Она в душе, мам. Перезвонит.
Ложь. Легкая, привычная ложь, чтобы избежать неудобного разговора.
— Ну хорошо. Вы на выходных приедете? Поможете мне с теплицей? Я огурчиков свежих насолила, как Линочка любит.
Она расставляла сети. Заботливая, любящая свекровь.
— Мы… мы посмотрим, мам. Я позвоню.
Он быстро свернул разговор и бросил телефон на диван.
— Она ждет нас в гости, — сказал он, не глядя на меня. — Что мне ей сказать?
— Правду. Что мы не приедем.
— Лина, это будет скандал! Она начнет расспрашивать, что случилось. Она приедет сюда!
Я подошла к окну. Утро было серым, моросил дождь.
— Пусть приезжает. Я с ней поговорю. Я покажу ей кассету.
Семён вскочил.
— Ты с ума сошла? Зачем? Чтобы довести ее до инфаркта? Чтобы она поняла, что у нас есть доказательство? Лин, она может быть опасна!
— Она и так опасна! — я повернулась к нему, впервые за сутки повысив голос. — Или ты уже забыл, что на этой пленке? Ты боишься ее реакции, а я боюсь за свою жизнь!
Он подошел ко мне, взял за плечи.
— Лин, послушай. Может… может, избавимся от этой кассеты?
Я отшатнулась, как от удара. Его слова прозвучали как приговор.
— Что?
— Ну, сотрем ее. Уничтожим. И будем жить дальше. С чистого листа. Не будет кассеты — не будет проблемы. Мы просто будем осторожнее. Не будем у нее ничего есть, пить…
Он предлагал мне жить в вечном страхе. Оглядываться. Подозревать. Жить с осознанием того, что мать моего мужа — убийца, и делать вид, что все в порядке. Это было не просто предательство. Это было безумие.
— Нет, — я покачала головой, чувствуя, как внутри все каменеет. — Проблему это не решит. Это решит твою проблему, Семён. Избавит тебя от необходимости делать выбор.
Я отошла от него. Подошла к шкафу, где лежала коробка с кассетой. Мой единственный козырь.
— Я поняла тебя. Ты свой выбор сделал. Теперь моя очередь.
Он смотрел на меня, не понимая. А я уже знала, что буду делать. Я не могла больше прятаться и ждать.
Если мой муж не может меня защитить, значит, я должна защитить себя сама. И для этого мне нужно было нечто большее, чем старая видеозапись. Мне нужно было новое доказательство. Бесспорное.
И я знала, как его получить.
— Семён, — мой голос был абсолютно спокоен. — Позвони своей маме. Скажи, что мы приедем в субботу. Скажи, что я очень соскучилась. И хочу испечь свой фирменный торт. Специально для нее.
Лицо Семёна вытянулось. Он смотрел на меня с ужасом, будто я предложила войти в клетку с тигром.
— Лина, ты не понимаешь… Ты играешь с огнем.
— Наоборот, Семён. Я прекрасно понимаю. Я иду туда, где горит, чтобы набрать воды и потушить этот пожар раз и навсегда.
Всю неделю я готовилась. Я купила не муку и сахар для торта. Я купила миниатюрную камеру, замаскированную под брошь, и диктофон размером с флешку.
Я часами сидела в интернете, читая про бытовые яды, которые трудно обнаружить в организме. Информация леденила кровь, но придавала решимости.
Семён наблюдал за мной молча. Он не помогал, но и не мешал. Он просто отстранился, погрузившись в свое состояние паралича. Он сделал свой выбор — бездействие. И этим вычеркнул себя из моей борьбы.
В субботу мы ехали в ее дом. На моих коленях стояла коробка с тортом. Красивым, аппетитным, который я действительно испекла. В моей сумочке лежал диктофон. На лацкане жакета сверкала «брошь».
Галина Аркадьевна встретила нас на крыльце. Она расцвела, увидев нас. Объятия, поцелуи, причитания о том, как она соскучилась. Фальшь сочилась из каждого ее слова, из каждого жеста.
— Линочка, деточка, какая ты умница! Торт для меня! Проходите, я как раз чайник поставила. Заварила свой фирменный сбор, успокаивающий.
Вот оно. Началось.
Мы сели за стол на ее идеальной кухне. Все блестело чистотой. На столе стояли три чашки. Она разлила по ним дымящийся ароматный чай.
— Я сейчас, — прощебетала она, — сметанки к торту принесу из погреба.
И вышла.
Я тут же включила камеру на телефоне, поставив его так, чтобы он снимал стол, и активировала диктофон в сумочке. Семён сидел белый как полотно, глядя в свою чашку.
Она вернулась. Поставила розетку со сметаной. Села.
— Угощайтесь, дорогие мои.
Я взяла свою чашку. Сделала вид, что хочу отпить, но тут же поморщилась.
— Ой, Галина Аркадьевна, а можно мне без сахара? Я что-то в последнее время стараюсь сладкое ограничивать. Можно я себе перелью в другую чашку?
Ее улыбка дрогнула всего на мгновение.
— Конечно, деточка. Вон, в серванте чистые чашки.
Это был ключевой момент. Я встала, взяла чистую чашку. Вернулась к столу. И на глазах у нее и Семёна я поменяла чашки местами. Свою, с сахаром и, возможно, с чем-то еще, я подвинула ей. А себе налила из чайника в чистую.
На ее лице не дрогнул ни один мускул. Но я видела, как в глубине ее глаз промелькнул холодный блеск.
— Ну что же, — сказала я, мило улыбаясь. — Давайте пить чай. За здоровье. За наше общее здоровье.
Она взяла чашку, которую я ей подвинула. Ту самую, что предназначалась мне.
— За здоровье, — эхом повторила она.
Она поднесла чашку к губам. Я смотрела на нее, не отрываясь. Семён замер, боясь дышать.
Галина Аркадьевна сделала маленький глоток. И ничего не произошло. Она улыбнулась мне своей самой обаятельной улыбкой.
— Вкусный чай, правда?
Я почувствовала, как земля уходит из-под ног. Неужели я ошиблась? Неужели это все — плод моего больного воображения?
А потом она сказала фразу, от которой у меня по спине пробежал мороз.
— Ты же знаешь, Линочка, я плохого не посоветую. Пей, дочка. А торт… торт мы потом поедим. Когда чай остынет. Яд, знаешь ли, лучше действует в горячем.
Она сказала это тихо, почти шепотом, продолжая улыбаться. Но в ее глазах больше не было ласковой свекрови. В них был хищник, который загнал свою жертву в угол и наслаждался ее страхом.
Семён вскочил, опрокинув стул.
— Мама, что ты…
— Сиди, сынок, — она даже не посмотрела на него. — Мы с Линой просто разговариваем.
Я смотрела на нее, на свой нетронутый торт, на две чашки с чаем. И понимала. Она не подсыпала яд в мою чашку. Она отравила весь чайник. Она хотела убить нас обоих. И себя.
— Зачем? — только и смогла прошептать я.
— Ты отняла у меня сына. Ты заняла мой дом. Но ничего, — она похлопала меня по руке. — Теперь мы снова будем все вместе. Навсегда.
Она спокойно сделала еще один глоток. Я посмотрела на Семёна, на его искаженное ужасом лицо. А потом на «брошь» на своем жакете. И на телефон, который все это время лежал на столе и писал.
Всё было кончено. Я получила то, за чем приехала.
Эпилог
В тот момент, когда ее маска спала, время для меня сжалось в одну точку. Не было ни страха, ни паники. Была только ледяная, кристальная ясность.
Я молча взяла свой телефон со стола, остановила запись. Потом так же молча достала из сумочки диктофон и выключила его.
Галина Аркадьевна наблюдала за мной с любопытством, словно за редким насекомым. Она уже не играла. Она была собой.
— И что теперь, деточка? — спросила она с усмешкой. — В полицию побежишь?
— Да, — ответила я ровно. И нажала вызов.
Семён смотрел то на меня, то на мать. Он был сломлен. Разбит на тысячи осколков. Мир, в котором он жил, рухнул, и под обломками обнаружилось чудовище с лицом его матери.
Полиция и скорая приехали быстро. Галина Аркадьевна не сопротивлялась. Она вела себя так, будто все это — досадное недоразумение, которое скоро разрешится.
Когда эксперты забирали чайник и чашки, она лишь заботливо крикнула им вслед: «Осторожнее, это мамин сервиз!»
Ее признали невменяемой. Тяжелое психическое расстройство, которое она годами скрывала под маской нормальности.
Тихая, всепоглощающая ревность к покойному мужу, которую она перенесла на сына, а потом и на меня, превратилась в манию.
Она не считала, что делает что-то плохое.
В ее извращенной реальности она «спасала» свою семью, воссоединяла ее единственным доступным ей способом.
Ее отправили в специализированную клинику закрытого типа. Без права на посещения в первые годы. Навсегда.
С Семёном мы развелись через три месяца. Тихо, без скандалов. Он не спорил, когда я подала на развод. Мы сидели в пустой квартире после суда, ждали, когда приедет его такси.
— Я не знаю, как с этим жить, Лин, — сказал он, глядя в стену.
— А я знаю, — ответила я. — Просто жить. Каждый день.
Я не винила его. Ненависти не было. Была только выжженная пустыня на месте того, что когда-то было любовью. Он не был плохим, он был просто слабым.
Он не смог выдержать правду. Не смог защитить меня, потому что для этого нужно было предать маму, образ которой жил в его голове. Он так и остался маленьким мальчиком, который до ужаса боится своего родителя.
Квартиру мы продали. Деньги поделили поровну. Я купила себе маленькую студию на окраине города, с большими окнами, выходящими на парк. Я выбросила почти все старые вещи.
Мне нужно было пространство, воздух.
Старую видеокассету я сохранила. Она лежит в дальнем ящике комода. Не как улика, а как напоминание.
О том, что зло часто носит самую безобидную и заботливую маску. О том, что слепое доверие может стоить жизни.
Иногда я думаю о ней, о Галине Аркадьевне. Мне не жаль ее. Но я понимаю, что ее история — это трагедия не только ее жертв, но и ее самой.
Сломанная психика, отравленная ревностью душа, которая не нашла иного выхода, кроме как уничтожить все вокруг себя.
Я не искала новой любви. Я искала себя. Училась снова доверять миру, но уже не так безоглядно.
Училась ставить свои границы не там, где удобно другим, а там, где безопасно мне.
Иногда по вечерам я завариваю чай. Простой, черный, без всяких «фирменных сборов».
Я сижу у своего большого окна, смотрю, как в парке зажигаются фонари. И я знаю, что монстры реальны.
Но я также знаю, что внутри меня живет сила, способная им противостоять. Сила, которую я обрела в тот день, когда решила посмотреть старую свадебную кассету.
