Картонная коробка с надписью «Зима 1997» выскользнула из рук и рассыпалась по бетонному полу подвала.
Ольга опустилась на корточки, собирая пожелтевшие фотографии.
Вадим улыбался с каждого снимка — молодой, красивый, с этими своими добрыми глазами. Двадцать шесть лет назад она влюбилась именно в эти глаза. В то, как они смотрели на нее — внимательно, нежно, будто она была самым ценным сокровищем на свете.
— Прости, милый, — прошептала она, вытирая пыль с одной из фотографий.
Три недели назад его не стало.
Инфаркт. Внезапно. Врачи ничего не успели. Вадим сидел в своем кабинете, проверял студенческие работы, и просто… перестал дышать.
Соседка по лестничной площадке потом говорила, что видела его утром — он выглядел прекрасно, даже насвистывал что-то.
Теперь Ольга разбирала дом. Их дом. Который казался таким огромным и пустым без его голоса, без звука его шагов по паркету, без запаха его одеколона в прихожей.
Ей было пятьдесят пять. Она надеялась прожить с ним еще лет двадцать, минимум.
Вадим следил за здоровьем, не курил, почти не пил. Как это вообще могло случиться?
Ольга поднялась, прижимая коробку к груди, и огляделась.
Подвал был большим — метров двадцать, наверное. Вадим обустроил его сразу после покупки дома, еще до их свадьбы. Говорил, что нужно место для хранения. Для инструментов. Для старых вещей, которые жалко выбросить, но которые не нужны наверху.
Она спускалась сюда редко. Может быть, раз в год. Вадим не любил, когда она копалась в его вещах. Не запрещал, нет — он никогда не запрещал, он вообще не из тех мужчин, что приказывают.
Просто… огорчался. Говорил, что у каждого должно быть свое пространство. Свой уголок. Она понимала. У нее была гардеробная наверху, куда он тоже не совался.
Взгляд упал на старый деревянный шкаф у дальней стены.
Массивный, темный, дубовый. Он стоял там с тех пор, как они въехали. Вадим всегда говорил, что там только старый инструмент и строительный хлам. Гвозди, шурупы, банки с краской, засохшей еще в прошлом веке.
Но шкаф стоял странно — чуть-чуть отодвинут от стены.
Ольга нахмурилась.
Она спускалась сюда три дня назад, приносила пустые коробки для вещей. И шкаф точно стоял вплотную к стене. Она помнила, потому что зацепилась плечом за его угол, чертыхнулась, потерла ушибленное место.
А теперь между шкафом и стеной была щель. Сантиметров пятнадцать, не меньше.
Может, его сдвинули грузчики, когда забирали старую мебель на прошлой неделе? Она вызывала их, чтобы вывезли сломанный диван и кресло из гостиной. Но они же не спускались в подвал… Или спускались?
Ольга не помнила.
Поставив коробку на пол, она подошла ближе.
За шкафом действительно было пространство. Метр, может, полтора. Достаточно, чтобы пройти.
— Что за ерунда…
Ольга попыталась отодвинуть шкаф дальше, чтобы посмотреть, что там.
Но он не поддавался. Слишком тяжелый. Массив дуба, набитый железными ящиками с инструментами.
Она постояла, размышляя.
Потом решила. Протиснулась в узкий проход боком, царапая спину о грубое дерево и переднюю часть куртки о холодную бетонную стену.
Пролезла.
И увидела дверь.
Низкую, почти квадратную, выкрашенную в тот же серый цвет, что и стены подвала. Если бы не металлическая ручка, потертая от времени, ее легко можно было бы не заметить. Она сливалась с бетоном, была частью стены.
Ольга замерла, глядя на нее.
Сердце забилось быстрее. Непонятная тревога сжала грудь.
Двадцать шесть лет. Она прожила в этом доме двадцать шесть лет. И никогда не видела эту дверь.
Двадцать шесть лет Вадим не говорил ей о ней ни слова.
Ольга шагнула вперед и потянула ручку.
Заперто.
Она попробовала еще раз, сильнее, дернула изо всех сил.
Дверь не шелохнулась. Замок был крепким, надежным. Такие ставят на сейфы или на входные двери в квартирах, где хранят что-то ценное.
— Вадим, — прошептала Ольга. — Что ты здесь прятал?
Вопрос повис в пустоте подвала, в затхлом воздухе, пахнущем сыростью и старым деревом.
Она вернулась к коробкам, но мысли уже не отпускали.
Запертая дверь.
За шкафом.
О которой она не знала почти тридцать лет.
Руки дрожали, когда она складывала фотографии обратно в коробку.
Может быть, там просто техническое помещение? Электрический щиток? Вентиляция? Что-то в этом роде? Вадим мог просто забыть ей сказать. Или посчитал неважным. В конце концов, она никогда не интересовалась технической стороной дома — это была его епархия.
Но почему тогда дверь так тщательно спрятана?
И почему шкаф стоял так, что пройти за него было почти невозможно?
Ольга поднялась наверх, в кабинет мужа.
Комната пахла книжной пылью и его одеколоном — «Фаренгейт» от Диор, она дарила ему каждый Новый год.
Стол был завален бумагами — лекции, конспекты, студенческие работы. Она еще не успела разобрать его вещи. Слишком больно. Каждая тетрадь, каждая ручка напоминала, что его больше нет.
Ольга открыла верхний ящик стола.
Ручки, скрепки, старые визитки коллег. Резинки для денег. Зажимы для бумаг.
Второй ящик — документы на машину, квитанции об оплате коммунальных услуг, гарантийные талоны на бытовую технику. Все аккуратно разложено по папкам. Вадим всегда был педантичным.
В третьем ящике, самом нижнем, лежала небольшая кожаная шкатулка.
Ольга нахмурилась.
Она никогда не видела эту шкатулку раньше. Темная кожа, потертая по углам, с металлической застежкой, покрытой патиной.
Она открыла ее.
Внутри блеснули ключи.
Десятки ключей на разных кольцах. Маленькие, большие, старые и новые. Некоторые были подписаны — «гараж», «дача», «сарай». Другие без подписей.
Ольга взяла одно кольцо — три маленьких ключа на потертой цепочке.
На ярлычке, привязанном к цепочке выцветшей ниткой, было написано одно слово:
«Подвал».
Руки снова задрожали.
Она взяла шкатулку целиком и вернулась вниз.
Протиснулась за шкаф снова. Остановилась перед дверью, глядя на замок.
Первый ключ не подошел. Даже не вошел в скважину.
Второй провернулся со скрипом, но не до конца.
Третий…
Замок щелкнул с громким металлическим звуком, который отдался эхом в тесном пространстве.
Ольга обхватила ручку обеими руками и потянула на себя.
Дверь открылась внутрь, в кромешную темноту.
Затхлый воздух ударил в лицо — запах сырости, плесени, пыли и чего-то еще. Чего-то органического, застарелого, почти сладковатого. Как будто там давно не открывали окна. Не проветривали. Годами.
Ольга нащупала рукой стену внутри.
Пальцы скользили по холодному бетону, пока не наткнулись на выключатель.
Щелк.
Свет залил маленькую комнату.
Ольга замерла на пороге.
Три на три метра, не больше. Низкий потолок — метра два с небольшим, не выше. Голые бетонные стены без штукатурки, без обоев. Бетонный пол. В углу — старый матрас на металлической раскладушке. Серое одеяло. Плоская подушка без наволочки.
Рядом с матрасом стояло металлическое ведро с крышкой.
У противоположной стены — деревянная полка, прикрученная прямо к бетону.
На полке — аккуратная стопка тетрадей в синих обложках. Штук двадцать, не меньше.
Рядом с тетрадями — пластиковая бутылка с водой. Пустая.
И еще — маленькая фотография в рамке, прислоненная к стене.
Ольга не могла войти.
Не могла заставить себя сделать шаг внутрь.
Потому что в этой комнате было что-то совершенно, абсолютно неправильное. Что-то, что кричало об опасности, о боли, о чем-то ужасном, что происходило здесь.
Это не было кладовкой. Не было техническим помещением.
Это была камера.
На матрасе лежало одеяло. Серое, тонкое, выцветшее. Сложенное. Аккуратно сложенное пополам, с подвернутыми краями.
Кто-то сложил это одеяло.
Кто-то спал под ним.
Недавно.
— Нет, — выдохнула Ольга.
Ноги сами понесли ее назад.
Она сделала шаг. Потом еще один.
Развернулась и протиснулась обратно за шкаф, царапая кожу о дерево и бетон, не обращая внимания на боль.
Поднялась по лестнице наверх почти бегом.
Захлопнула дверь подвала за собой.
Стояла в коридоре, тяжело дыша, прислонившись спиной к двери, будто боялась, что оттуда кто-то выйдет.
Сердце билось так сильно, что в висках пульсировала боль.
Ольга сидела на кухне, сжимая в руках кружку с недопитым чаем.
Чай давно остыл. Она даже не помнила, когда заварила его.
Телефон лежал на столе перед ней.
Она трижды брала его, набирала 102, и трижды клала обратно, не нажимая вызов.
Потому что не знала, что говорить.
Что она нашла запертую комнату в собственном доме? Комнату, похожую на камеру? С матрасом и ведром? С тетрадями на полке?
Полиция решит, что она сумасшедшая вдова, которая от горя видит то, чего нет.
Вадим был уважаемым человеком. Профессор истории. Преподавал в университете двадцать восемь лет.
Его студенты обожали — он умел объяснять так, что даже самые скучные темы становились увлекательными. Коллеги говорили речи на похоронах о том, какой он был прекрасный человек. Декан плакал.
Соседи присылали соболезнования. Бывшие студенты писали в социальных сетях, как сильно они будут скучать по нему.
Я считала покойного мужа самым лучшим человеком на свете.
Добрым. Внимательным. Заботливым.
Он никогда не повышал на нее голос. Никогда не грубил. Всегда помнил о годовщинах и днях рождениях. Дарил цветы просто так, без повода. Готовил ей завтрак в постель по воскресеньям.
Коллеги завидовали. Подруги говорили, что ей повезло.
И она верила в это. Двадцать шесть лет верила.
А теперь…
Ольга посмотрела на телефон.
Потом резко поднялась, схватила связку ключей и фонарик из ящика.
Спустилась обратно в подвал.
На этот раз она вошла внутрь камеры.
Включила фонарик — лампочка под потолком давала мало света, и углы тонули в полумраке.
Подошла к полке.
Сняла верхнюю тетрадь. Синяя обложка, потрепанная по углам. На ней не было никаких надписей.
Ольга открыла ее.
Почерк был мелким, аккуратным, старательным. Женским. Буквы ровные, написанные под линейку, хотя страница была в обычную клетку.
На первой странице стояла дата: 15 сентября 1998 года.
«Меня зовут Людмила Крылова. Мне тридцать два года. Если кто-то когда-нибудь найдет эту тетрадь, прочитайте, пожалуйста. Прочитайте и поймите — меня держит здесь мой муж. Вадим Соколов. Он говорит, что я больна. Что мне нужно лечение. Что я опасна для себя и для окружающих. Это ложь. Я не больна. Я абсолютно здорова. Он запер меня здесь, в этой комнате, и не выпускает.»
Ольга медленно опустилась на корточки прямо у двери, не в силах оторвать глаз от текста.
Людмила.
Людмила Крылова.
Первая жена Вадима.
Та самая, которая пропала без вести в 1999 году.
Ольга помнила эту историю — Вадим рассказывал ей, когда они только начали встречаться. Говорил, что они поженились молодыми, по любви. Но через несколько лет Людмила изменилась.
Стала замкнутой, странной. Начала обвинять его в том, чего он не делал. Устраивала сцены. Однажды она собрала вещи и ушла. Сказала, что едет к родителям в Новосибирск. Он пытался найти ее, но она словно растворилась.
Полиция искала. Долго. Проверяли вокзалы, аэропорты, больницы. Ничего.
Вадим страдал. Винил себя. Говорил, что, может быть, она действительно была больна, а он не заметил. Не помог вовремя.
Через полтора года после исчезновения Людмилы он встретил Ольгу.
Они поженились в 2000 году, когда ей было двадцать девять, а ему тридцать пять.
А Людмила…
Людмила была здесь. Под их домом. Все это время.
Ольга перелистнула страницу, и следующую, и еще одну.
«День второй. Вадим спустился утром. Принес воду и хлеб. Я просила его отпустить. Умоляла. Он погладил меня по голове и сказал: ‘Скоро ты поймешь, милая. Я делаю это ради тебя.’ Потом ушел. Закрыл дверь. Я слышала, как щелкнул замок.»
«День третий. Я кричала. Кричала, пока не охрипла, пока не заболело горло, пока голос не пропал совсем. Билась в дверь кулаками. Он не пришел. Никто не пришел. Наверное, он прав — никто не слышит. Дом стоит далеко от соседей. Ближайшие метрах в пятистах.»
«День пятый. Он принес тетрадь и ручку. Сказал, что писать полезно для психического здоровья. Что так я быстрее приму свою ситуацию и успокоюсь. Я смотрела на него и не узнавала. Это не Вадим. Это не тот мужчина, за которого я выходила замуж. Или я просто не знала его настоящего?»
«День седьмой. Сегодня он сидел здесь больше часа. Сидел на полу рядом с матрасом и рассказывал о своем дне. О работе, о студентах, о погоде. Как будто мы дома, в гостиной, пьем чай. Как будто все нормально. Я не отвечала. Он не обижался. Перед уходом поцеловал меня в лоб.»
Ольга читала, и с каждой страницей мир, который она знала двадцать шесть лет, рассыпался на мелкие осколки.
Вадим. Ее добрый, внимательный, любящий Вадим.
Методично, день за днем, превращался на этих страницах в монстра.
Хладнокровного. Расчетливого. Спокойного.
Он не бил Людмилу. Не насиловал. Не истязал физически.
Он просто держал ее здесь. В этой бетонной коробке три на три метра. Без окон. Без свежего воздуха. Без солнечного света.
И приходил каждый день. Разговаривал с ней. Приносил еду. Объяснял, что делает это из любви.
Что она его. Навсегда. Что он никогда ее не отпустит.
«День двенадцатый. Я пыталась договориться. Сказала, что понимаю его. Что люблю его. Что готова остаться с ним, но, пожалуйста, не здесь. Наверху. Как нормальные люди. Он улыбнулся и покачал головой. Сказал: ‘Ты еще не готова, милая. Но скоро будешь. Я вижу прогресс.’ Какой прогресс? К чему я должна быть готова?»
«День пятнадцатый. Сегодня я не ела. Отказалась от еды. Думала, что так смогу надавить на него, заставить выпустить меня. Он пожал плечами и забрал тарелку. Сказал: ‘Как хочешь. Но умирать от голода долго и мучительно. Ты сдашься через дня три.’ Он прав. Я уже знаю, что он прав.»
«День двадцатый. Я съела всю еду, которую он принес. Суп, хлеб, яблоко. Он сидел рядом и смотрел, как я ем. Улыбался. Сказал, что я молодец. Погладил по голове. Как собаку.»
Ольга взяла вторую тетрадь. Потом третью. Четвертую.
Записи становились все короче.
Людмила писала все реже.
Надежда уходила со страниц, растворялась, уступая место апатии, пустоте, безразличию.
«День сорок первый. Я больше не кричу. Бесполезно. Никто не услышит. Я больше не прошу выпустить меня. Бесполезно. Он не выпустит. Я просто существую. Ем. Сплю. Пишу. Это все, что я могу.»
«День пятьдесят восьмой. Сегодня Вадим сказал, что я стала спокойнее. Что вижу, наконец, как сильно он меня любит. Что скоро мы сможем быть по-настоящему счастливы. Я кивнула. Не знаю, зачем. Может, чтобы он ушел быстрее.»
«День семьдесят второй. Время стало странным. Я не знаю, сколько прошло часов с момента, когда он последний раз приходил. Может, шесть. Может, двенадцать. Часов нет. Окон нет. Я сплю, когда устаю. Ем, когда приносят. Все остальное не важно.»
«День девяносто седьмой. Он спросил, люблю ли я его. Я сказала ‘да’. Он обнял меня. Я не дергалась. Не сопротивлялась. Просто стояла. Может, он и правда выиграл.»
«День сто двадцать третий. Сегодня Вадим сказал, что я выгляжу умиротворенной. Что я наконец поняла. Что я его. Навсегда. Я улыбнулась ему. Он поцеловал меня. В губы. Как раньше, когда мы были счастливы. Только теперь я не чувствую ничего.»
А потом, в самой последней тетради, запись от 12 марта 1999 года:
«День сто пятьдесят восьмой. Вадим сказал, что я готова. Что испытательный срок закончен. Что завтра он откроет дверь, и я выйду отсюда. Не на свободу — нет, он объяснил, что свободы не будет никогда. Но в другое место. Где будет окно. Где я смогу видеть небо.
Он снял квартиру. Специально для меня. Сказал, что я буду жить там. Одна. Но он будет приходить. Каждый день.
Проверять меня. Я должна показать, что мне можно доверять. Что я не убегу. Что не обращусь в полицию. Он сказал: если я попытаюсь — он найдет меня. И в следующий раз камера будет меньше. И темнее. И навсегда.»
«Я притворяюсь счастливой. Улыбаюсь ему. Говорю, что люблю. Что благодарна. Что понимаю, как сильно он обо мне заботится.»
«Но если завтра представится шанс, хотя бы малейший, хотя бы на секунду — я попытаюсь. Попытаюсь убежать. Или убить его. Или умереть, пытаясь. Потому что это последний шанс остаться человеком.»
Это была последняя запись.
Дальше страницы были пустыми.
Ольга медленно закрыла тетрадь.
Руки тряслись.
Она посмотрела на фотографию в рамке на полке.
Подошла ближе. Взяла рамку в руки.
На фотографии была молодая женщина. Темные волосы до плеч. Карие глаза. Широкая улыбка. Она стояла на фоне моря, в летнем платье, прикрывая рукой глаза от солнца.
На обороте рамки, написанное выцветшими чернилами: «Люда. Ялта. 1995».
Ольга не помнила, как поднялась наверх.
Она сидела в гостиной, на диване, где они с Вадимом смотрели фильмы по вечерам. Где он клал ее ноги себе на колени и массировал ступни после работы. Где они пили вино по пятницам и обсуждали прошедшую неделю.
После Людмилы.
Он никогда не говорил «после первой жены». Всегда называл ее по имени. С такой грустью в голосе. С такой болью, которая казалась настоящей.
Ольга утешала его. Гладила по спине. Говорила, что прошлое осталось позади. Что у них будет своя, новая, счастливая жизнь.
И была. Двадцать шесть лет.
А Людмила…
Ольга резко поднялась. Схватила телефон. На этот раз набрала номер до конца, не колеблясь.
— Полиция, слушаю вас.
— Я… — голос сорвался, и Ольга откашлялась. — Мне нужна помощь. Я нашла… Я нашла дневники. Дневники женщины, которая пропала без вести двадцать шесть лет назад.
— Ваше имя?
— Ольга. Ольга Соколова.
— Ваш адрес?
Ольга продиктовала.
Оператор попросила оставаться на месте, никуда не уходить и ничего больше не трогать.
Полиция приехала через восемнадцать минут.
Двое следователей — мужчина лет пятидесяти с усталым лицом и молодая женщина с короткими волосами и внимательными глазами — выслушали ее сбивчивый рассказ на кухне.
Ольга говорила быстро, перескакивая с одной детали на другую, боясь, что если остановится — не сможет продолжить.
— Людмила Крылова, — повторил старший следователь, доставая блокнот. — Дело закрыли в 2003 году. Безрезультатно. Официально числится как пропавшая без вести.
— Она там, — Ольга указала на пол. — Внизу. Вернее, не она, а ее дневники. Комната. За шкафом. Я не знала… Двадцать шесть лет я не знала, что эта комната существует.
— Ваш покойный муж — Вадим Соколов, верно? — уточнила молодая женщина.
— Да. Он умер три недели назад.
— И он был женат на Людмиле Крыловой до вас?
— Да. Они поженились в девяносто пятом, кажется. Людмила пропала в девяносто девятом. Нас познакомили друзья в две тысячном. Мы поженились в том же году.
Следователи переглянулись.
— Покажите нам эту комнату, — сказал старший.
Они спустились втроем в подвал.
Ольга показала, как протиснуться за шкаф. Следователи надели перчатки — синие латексные, которые они достали из кейса.
Старший вошел в комнату первым. Огляделся. Присвистнул тихо.
— Господи. Самодельная тюрьма.
Молодая женщина — она представилась Дашей Корниловой — вошла следом. Достала фонарик и осветила углы.
— Вентиляция есть, — она указала на узкую решетку под потолком. — Минимальная, но есть. Электричество подведено. Дверь стальная, замок серьезный. Это не спонтанное решение. Это планировалось.
Даша подошла к полке. Аккуратно взяла одну из тетрадей. Открыла. Пролистала несколько страниц, читая выборочно.
Ее лицо каменело с каждой секундой.
— Это… — она закрыла тетрадь и посмотрела на Ольгу. — Это подробная исповедь жертвы. День за днем. Здесь все. Даты, описания того, что он делал, что говорил. Это доказательство похищения и незаконного лишения свободы.
— Но где она сама? — спросил старший следователь. — Тело есть?
— Нет, — Ольга покачала головой. — Я нигде не видела… Я не искала специально, но…
— Нужно вызывать криминалистов, — сказала Даша. — И собак. Если он убил ее и закопал где-то на участке или в самом подвале — найдем.
Старший достал рацию и передал информацию.
Ольга стояла у двери камеры, глядя на матрас, на ведро, на тетради.
Двадцать шесть лет она спала в одной постели с человеком, который держал свою первую жену в подвале. В камере. Как животное.
Двадцать шесть лет она считала его добрым.
Как она могла не заметить?
Какие-то знаки должны были быть. Сигналы. Странности в поведении. Что-то.
— Не делайте этого, — Даша вдруг оказалась рядом. — Я вижу, о чем вы думаете. Не вините себя.
— Как я могла не знать? — прошептала Ольга.
— Вы не могли. Такие люди… — Даша помолчала, подбирая слова. — Они виртуозы обмана. Они живут двойной жизнью годами, десятилетиями. И никто не замечает. Ни жены, ни дети, ни коллеги. Потому что они умеют. Это не ваша вина.
Но Ольга не могла избавиться от чувства вины, которое жгло изнутри.
Следующие пять дней дом превратился в место преступления.
Желтая лента на воротах. Полицейские машины у входа. Соседи собирались кучками на улице и перешептывались, показывая пальцами.
Приехали эксперты-криминалисты в белых комбинезонах.
Сняли половицы в подвале. Вскрыли бетонную стяжку в нескольких местах. Проверили стены — простукивали, искали пустоты, проверяли на наличие органических следов специальными химикатами.
Собаки обнюхали каждый квадратный метр подвала, дома, участка. Проверили гараж. Сарай. Огород.
Ничего.
Никаких следов Людмилы Крыловой. Никаких останков. Никаких захоронений.
— Возможно, он вывез тело, — предположила Даша на шестой день, когда они сидели на кухне, пока внизу все еще работали эксперты. — Или сжег. Или утопил в реке. Варианты есть.
— А если она жива? — спросила Ольга.
Даша подняла взгляд от планшета, на котором что-то записывала.
— Что?
— Последняя запись в дневнике — март девяносто девятого. Он написал, что она готова. Что он выпустит ее. Переведет в другое место, в квартиру с окном. А если он действительно это сделал? И она там? До сих пор?
Даша медленно отложила планшет.
— Прошло двадцать шесть лет. Если она была жива и находилась в каком-то другом месте… Почему она не сбежала? Не обратилась в полицию?
— Страх, — Ольга вспомнила строчки из дневника. — Он угрожал ей. Сказал, что найдет. Что в следующий раз камера будет меньше и темнее. Может быть, она боялась. Или… Или он сломал ее настолько, что она не могла даже попытаться.
Даша задумалась, глядя в окно.
— У нас нет адреса. Никаких зацепок. Мы проверили все финансовые операции вашего мужа — съемные квартиры, покупки недвижимости. Ничего подозрительного. Если он и снимал где-то жилье, то платил наличными и не на свое имя.
— Проверьте его кабинет еще раз, — сказала Ольга. — Там… Там должно быть что-то еще. Должно быть.
Они поднялись в кабинет вдвоем.
Ольга уже перевернула здесь все вверх дном за последние дни, но теперь смотрела другими глазами.
Даша методично проверяла документы. Открывала книги — вдруг внутри что-то спрятано. Простукивала полки и стены.
Ольга разбирала старый письменный стол. Доставала бумаги из ящиков, перечитывала записи на полях конспектов.
А потом заметила, что нижний ящик — самый глубокий — на самом деле не такой глубокий, каким должен быть.
Она полностью выдвинула ящик. Вытащила его из пазов. Перевернула.
На дне, приклеенная скотчем, была тонкая тетрадь.
Ольга сорвала скотч. Достала тетрадь.
— Нашла что-то? — Даша подошла ближе.
— Не знаю.
Ольга открыла тетрадь.
На первой странице был почерк Вадима. Крупный, размашистый, узнаваемый — она видела его тысячи раз на записках, оставленных на холодильнике, в поздравительных открытках.
Но здесь он писал не для нее.
«Эксперимент №1. Субъект: Людмила, 32 года. Начало: 15 сентября 1998 года.»
«Цель: исследование процесса адаптации человека к полной изоляции и последующего формирования эмоциональной зависимости от единственного источника контакта.»
«Гипотеза: при правильном подходе возможно полностью перепрограммировать личность, заменив все прежние привязанности и ценности на единственную — привязанность к экспериментатору.»
Ольга почувствовала, как внутри все похолодело.
— Господи, — выдохнула Даша, читая через плечо. — Он считал это экспериментом. Научным экспериментом.
Ольга перелистнула страницу.
«День 30. Субъект демонстрирует типичные признаки стокгольмского синдрома. Агрессия сменилась апатией. Наблюдается растущая зависимость от моего присутствия. При входе в камеру субъект заметно оживляется, хотя пытается скрыть это.»
«День 60. Первые попытки физического контакта со стороны субъекта. Она взяла меня за руку сегодня. Держала несколько секунд. Я расценил это как прогресс.»
«День 120. Субъект полностью сломлен психологически. Воля подавлена. Собственная идентичность практически стерта. Остается только базовая функциональность и инстинкт самосохранения, привязанный ко мне как единственному источнику ресурсов.»
«День 158. Эксперимент завершен успешно. Субъект готов к переходу на следующий этап — существование в условиях частичной свободы при сохранении абсолютного психологического контроля.»
«12 марта 1999 года. Сегодня перевез субъекта в подготовленную квартиру по адресу: ул. Строителей, 12, кв. 37. Квартира снята на имя умершего однокурсника Петра Громова — документы я получил год назад через знакомого. Оплата наличными, раз в полгода, вперед. Собственник — пожилая женщина, почти слепая, не задает вопросов.»
— Вот, — Ольга ткнула пальцем в строчку. — Вот адрес. Строителей, двенадцать, квартира тридцать семь.
Даша уже хватала телефон.
Они ехали молча.
Ольга сжимала в руках тетрадь с записями Вадима, боясь, что она исчезнет, растворится, окажется кошмаром.
Но тетрадь была реальной. Холодной. С пожелтевшими страницами и выцветшими чернилами.
Даша вела машину быстро, включив мигалки.
Улица Строителей оказалась на окраине города. Старый район, построенный еще в семидесятых. Пятиэтажные хрущевки, серые и обшарпанные. Облупившаяся краска на козырьках подъездов. Заросший бурьяном газон между домами.
Дом номер двенадцать ничем не отличался от соседних.
Они поднялись на третий этаж по узкой лестнице, пахнущей мочой и затхлостью.
Квартира тридцать семь была в конце коридора, последняя. Дверь старая, обитая дерматином, с облупившейся коричневой краской.
Даша позвонила в звонок.
Никто не ответил.
Она позвонила еще раз. Постучала в дверь.
— Полиция! Откройте!
Тишина.
Даша уже доставала рацию, чтобы вызвать подкрепление и разрешение на взлом, когда за дверью послышался тихий шорох.
Шаги. Медленные, тихие, неуверенные.
Щелчок замка. Потом еще один. И еще — замков было несколько.
Дверь открылась.
На пороге стояла женщина.
Лет пятидесяти восьми — шестидесяти на вид, хотя по документам ей должно было быть пятьдесят восемь. Худая, почти прозрачная. Волосы седые, убранные в тугой пучок. Лицо бледное, без косметики. Глаза темные, карие, но пустые — как будто там никого нет.
На ней был простой серый халат, застегнутый на все пуговицы. Тапочки домашние, старые.
Ольга узнала ее.
Черты лица изменились — возраст, усталость, что-то еще. Но это была она.
Женщина с фотографии. С той фотографии в рамке, которая стояла в камере.
— Людмила Крылова? — спросила Даша тихо.
Женщина медленно кивнула.
— Да.
Голос тихий, тусклый, без интонаций.
— Мы из полиции. Вы… Вас можно считать пропавшей без вести с тысяча девятьсот девяносто девятого года. Вы в порядке? Вам нужна помощь?
Людмила посмотрела на Ольгу. Долго, внимательно, изучающе.
— Вы его жена? — спросила она. — Новая жена?
— Я… Да. Была. Он умер три недели назад.
Что-то мелькнуло в пустых глазах. Эмоция. Слабая, едва заметная. Радость? Облегчение? Ольга не могла понять.
— Наконец-то, — выдохнула Людмила.
— Можем мы войти? — спросила Даша. — Поговорить?
Людмила отступила, пропуская их внутрь.
Квартира была маленькой. Однокомнатная. Прихожая, крошечная кухня, совмещенный санузел, комната.
Чистая. Очень чистая. Почти стерильная.
На стенах ничего. Ни фотографий, ни картин, ни календарей. Просто голые обои, выцветшие от времени.
В комнате — диван, стол, стул, старый телевизор. Никаких личных вещей. Никаких книг. Ничего, что говорило бы о том, что здесь кто-то живет.
— Вы жили здесь все это время? — спросила Даша.
Людмила села на диван. Ровно, прямо, руки на коленях.
— Да. Двадцать шесть лет.
— Дверь не была заперта снаружи. Вы могли уйти. Почему вы не ушли?
— Куда?
Вопрос завис в воздухе, тяжелый, как камень.
— У меня нет документов, — продолжила Людмила тем же ровным, безжизненным голосом. — Он забрал паспорт и сжег его при мне. Сказал, что Людмила Крылова больше не существует.
У меня нет работы. У меня нет денег, кроме тех, что он приносил. Родители умерли, пока я была в той комнате — он сказал мне об этом через год. Сестра переехала в Германию, вышла замуж, у нее новая жизнь. Подруги забыли. Все забыли.
Она говорила это спокойно, без эмоций, будто рассказывала прогноз погоды.
— Я никто, — добавила она. — Я даже не Людмила больше. Я просто… существую. Он приходил раз в неделю. Приносил деньги на продукты и коммунальные. Проверял, что я здесь. Что я не ушла. Иногда оставался на час. Разговаривал. Я слушала.
Ольга не могла говорить. Горло сжалось.
Двадцать шесть лет.
Людмила провела здесь двадцать шесть лет. В этой крошечной, пустой квартире. Не в тюрьме — дверь не была заперта. Но в плену. В психологическом плену, из которого нет выхода, потому что Вадим уничтожил в ней все, что делало ее человеком.
Волю. Надежду. Желание жить.
— Вы свободны, — сказала Даша. — Понимаете? Его больше нет. Вы можете уйти отсюда. Мы поможем восстановить документы. Найдем психолога. Социальные службы помогут с жильем, с деньгами. Вы можете начать жить заново.
— Жить? — Людмила усмехнулась. Это был первый раз, когда на ее лице появилось хоть какое-то выражение. — Я не помню, как это.
— Мы поможем вам вспомнить, — тихо сказала Ольга.
Людмила посмотрела на нее. Долго. Потом качнула головой.
— Вы не виноваты, — сказала она. — Он обманул вас, как обманул меня. Как обманул всех. Он был хорош в этом.
— Я должна была знать, — прошептала Ольга.
— Никто не мог знать. Таким как он… верят.
Даша вызвала скорую и психолога.
Людмилу увезли в специализированную клинику для реабилитации жертв длительного психологического насилия.
Врачи сказали, что восстановление займет годы. Может быть, она никогда не станет прежней — слишком долго, слишком глубоко она была сломлена.
Ольга стояла у окна пустой квартиры и смотрела на серый двор, на детскую площадку с ржавыми качелями, на кривые скамейки.
Двадцать шесть лет Людмила смотрела в это окно. Видела, как проходит жизнь за стеклом. Дети играют. Люди идут на работу, возвращаются домой, смеются, ссорятся, живут.
А она просто существовала. Ждала, когда придет Вадим. Единственный человек в ее мире.
— Как я могла его любить? — прошептала Ольга.
Даша положила руку на ее плечо.
— Вы любили не его. Вы любили маску, которую он носил. А под маской был монстр. Но вы не могли это знать.
— Я должна была видеть. Какие-то знаки. Что-то.
— Послушайте меня, — Даша развернула Ольгу к себе. Ее голос стал жестким. — Вы не виноваты. Слышите? Виноват он. Только он. Он психопат. Он обманывал всех годами — коллег, друзей, студентов. Профессиональные психологи не распознали бы его, пока не столкнулись бы с прямыми доказательствами. Вы обычный человек. Вы не могли знать.
Но чувство вины не отпускало. Жгло изнутри, разъедало, не давало дышать.
Эпилог
Ольга продала дом. Не смогла больше там жить. Каждая комната, каждый угол кричал о предательстве, о лжи, о двадцати шести годах, прожитых в неведении рядом с чудовищем.
Она переехала в съемную квартиру в другом районе. Маленькую, светлую, где не было ничего, что напоминало бы о Вадиме.
Людмила все еще была в клинике.
Ольга навещала ее каждую неделю. Приносила цветы, книги, свежие фрукты. Они почти не разговаривали. Просто сидели рядом в комнате для посещений, пили чай, смотрели в окно.
Две женщины, которых разрушил один человек.
Врачи говорили, что Людмила постепенно возвращается. Медленно, по крупицам. Она начала читать. Начала рисовать — простые карандашные наброски, но это был прогресс. Иногда даже улыбалась.
И однажды, в конце ноября, когда Ольга пришла в очередной раз, Людмила заговорила.
— Я вспомнила кое-что, — сказала она тихо. — О Вадиме. То, о чем не писала в дневнике, потому что… тогда не думала, что это важно.
Ольга подняла взгляд от чашки чая.
— Что именно?
— Он говорил обо мне не как о первой. — Людмила сжала кулаки на коленях. — Как-то раз, в самом начале, когда я еще пыталась с ним разговаривать, пыталась понять, зачем ему это нужно… Я спросила: «Почему я? За что?» И он ответил: «Ты не первая, но будешь последней. Предыдущая не выдержала. Была слишком слабой».
