— Сынок, я сегодня подслушала, как твоя жена с кем-то разговаривала и услышала, что она собирается отжать мою пенсию, а потом и квартиру!
Григорий только вышел за проходную завода, вдохнув полной грудью промозглый ноябрьский воздух, пахнущий сырым асфальтом и близкой зимой. И этот голос, пронзительный, на грани срыва, ударил его, как порыв ледяного ветра. Он обернулся. Валентина Павловна стояла в двух шагах, кутаясь в свой старый драповый плащ, который делал её похожей на испуганную серую птицу. Она судорожно хватала ртом воздух, её рука была прижата к груди, а глаза, выпученные от ужаса, были устремлены на него. Она поджидала его, как поджидают спасателя у места катастрофы.
Он почувствовал, как усталость от двенадцатичасовой смены мгновенно сменилась глухим, вязким раздражением. Он знал, что она не смогла дозвониться. Она никогда не могла дозвониться, когда ей требовалось устроить срочную драму.
— Мама, успокойся. О чём ты вообще? — он подошёл ближе, инстинктивно оглядываясь по сторонам. По тротуару текли такие же уставшие рабочие, некоторые бросали на них любопытные взгляды.
— Я о чём?! Я о твоей Ирине! — она вцепилась в рукав его куртки, пальцы её были холодными и сильными, как клещи. — Я пришла полить цветы, пока вас нет, а она по телефону разговаривает! Громко так, нагло! Говорит, мол, тётка совсем плохая стала, надо быстро оформлять бумаги, чтобы её недееспособной признали! Чтобы получить доступ к её деньгам, пока она их все не растранжирила! А потом и с квартирой вопрос решать! Сынок, это же она про меня!
Григорий закрыл глаза, на секунду представив себе этот разговор. Он знал, что Ирина уже неделю носится с документами для своей двоюродной тётки, у которой после инсульта стремительно развивалась деменция. Знал, сколько сил и нервов это отнимает. И вот теперь эта изматывающая ситуация, пропущенная через фильтр материнских страхов, превратилась в зловещий заговор.
— Мама, Ира говорила про свою тётю, Веру Игнатьевну, — устало и раздельно произнёс он, пытаясь высвободить рукав. — У неё проблемы со здоровьем, они с матерью оформляют опекунство. Это не имеет к тебе никакого отношения.
Но Валентина Павловна его не слышала. Она уже неслась по рельсам своей паники, и никакие факты не могли остановить этот локомотив.
— Не имеет?! Она так и сказала: «старуха из ума выжила»! Я всё слышала! Это она репетирует! Сначала на тётке своей потренируется, а потом и за меня возьмётся! Выставит меня такой же больной, чтобы всё себе забрать! Гриша, ты не понимаешь, она хитрая, она всё продумала!
Поток слов лился из неё, как мутная вода из прорванной трубы. Григорий чувствовал, как его лицо начинает гореть от стыда. Ему казалось, что каждый прохожий останавливается и слушает этот уличный спектакль. Он перехватил её руки, заставив разжать пальцы.
— Прекрати. Мы не будем обсуждать это здесь. Пойдём домой.
— К ней?! В её логово?! — взвизгнула Валентина Павловна, и несколько человек действительно обернулись. — Я боюсь её, сынок! Ты должен меня защитить!
Григорий перестал пытаться её успокоить. Он просто взял её под локоть, крепко, почти грубо, и повёл за собой в сторону остановки. Сопротивления она не оказала, но продолжала что-то бормотать про чудовищ, которых он пригрел, и про то, как она останется на улице. Он молча шагал рядом, глядя перед собой на серые многоэтажки. Он понимал, что, приведя её сейчас домой, он не потушит пожар. Он просто перенесёт его в свою квартиру и бросит прямо под ноги жене. И в глубине души он уже знал, что этот вечер закончится катастрофой.
Ключ в замке повернулся с тяжёлым, натужным скрежетом. Этот звук всегда раздражал Григория, но сегодня он показался ему особенно неуместным, почти неприличным — как громкий кашель на похоронах. Он буквально ввёл мать в квартиру, продолжая крепко держать её под локоть, словно она была не пожилой женщиной, а арестованной, которую ведут на допрос. Воздух в прихожей был тёплым и пах жареным луком с морковью — Ирина явно готовила заправку для супа. Этот домашний, уютный запах резко контрастировал с ледяной драмой, которую Григорий притащил с улицы.
Из кухни вышла Ирина. Она была в простом домашнем платье, волосы собраны в небрежный пучок. Увидев их, она сперва улыбнулась, но улыбка тут же застыла, превратившись в маску недоумения. Она посмотрела на напряжённое лицо мужа, на его руку, сжимающую локоть свекрови, и на саму Валентину Павловну, которая стояла посреди прихожей в своём мокром плаще, как мрачный памятник вселенской скорби.
— Добрый вечер. Валентина Павловна, вы что-то промокли. Проходите, снимайте плащ. Я сейчас чай поставлю, — голос Ирины был ровным и спокойным. В нём не было ни подобострастия, ни тревоги, лишь вежливое участие хозяйки дома.
Именно это спокойствие, эта будничная любезность и стали детонатором. Валентина Павловна выдернула свою руку из хватки сына.
— Не нужен мне твой чай! Отравить меня им хочешь? Подсыпать чего-нибудь, чтобы я тоже сговорчивее стала, как твоя тётка?
Ирина замерла, её рука, собиравшаяся поправить выбившуюся прядь волос, так и осталась в воздухе. Она перевела взгляд с перекошенного лица свекрови на Григория, и в её глазах мелькнул немой вопрос. Григорий тяжело вздохнул, проводя ладонью по лицу, по колючей щетине.
— Мама услышала твой дневной разговор по телефону. И решила, что всё это было про неё.
Ирина медленно опустила руку. Теперь всё стало на свои места. Она посмотрела прямо на Валентину Павловну, и её спокойствие не дрогнуло. Оно стало другим — холодным, как сталь.
— Валентина Павловна, я говорила со своей матерью о тёте. У неё серьёзные проблемы после инсульта, она не узнаёт родных и не может сама себя обслуживать. Мы оформляем документы, чтобы я могла стать её официальным опекуном, получать за неё пенсию и оплачивать сиделку. Это сложный и неприятный процесс. Он не имеет к вам ни малейшего отношения.
Она говорила чётко и размеренно, как будто зачитывала отчёт. Каждый её довод был логичен и неоспорим. И именно эта логика взбесила Валентину Павловну окончательно. В её мире, полном теней и страхов, такая холодная рассудительность могла быть только признаком чудовищного лицемерия.
— Вот видишь, Гриша! Видишь, как она говорит! — зашипела она, тыча пальцем в сторону Ирины. — Ни одна мышца на лице не дрогнула! Как робот! Всё рассчитала, всё продумала! Она и меня потом так же «обслуживать» будет! Скажет, что я из ума выжила, и запрёт в четырёх стенах! А ты будешь стоять и смотреть, как она распоряжается моей квартирой!
— Перестань нести чушь, — вмешался Григорий, его голос стал жёстким. — Я тебе уже всё объяснил на улице. Ты слышишь только то, что хочешь слышать.
— А ты её защищаешь! — не унималась мать, её голос набирал силу. — Потому что тебе это выгодно! Она тебя кормит, обстирывает, постель тебе греет! А родная мать стала помехой! Ты просто ждёшь, когда я сдам, чтобы всё досталось ей!
Обстановка в маленькой прихожей накалилась до предела. Запах жареных овощей казался теперь едким и удушливым. Ирина больше не пыталась ничего объяснять. Она просто стояла, прислонившись к дверному косяку, и смотрела на эту сцену с отстранённым, почти научным интересом. Она видела не свекровь, а чужой, иррациональный организм, который вторгся в её дом и начал распространять яд. Она смотрела на своего мужа, ожидая, как он справится с этим вторжением. И по его дёргающемуся на скуле мускулу она понимала, что предел его терпения уже очень, очень близко.
Ирина молчала. Её молчание было плотным, весомым, оно заполняло пространство лучше любого крика. Она не оправдывалась, не защищалась, не вступала в перепалку. Она просто смотрела. Её взгляд, спокойный и прямой, скользил от мужа к свекрови и обратно, словно она была не участницей скандала, а врачом, наблюдающим за припадком больного. И эта отстранённость, это демонстративное неучастие вывели Валентину Павловну из себя окончательно. Она поняла, что её главное оружие — истерика, рассчитанная на то, чтобы вызвать чувство вины и желание успокоить, — даёт осечку. Перед ней стояла не запуганная девочка, а монолитная, непробиваемая стена, состоящая из спокойствия невестки и глухого раздражения сына.
Она сделала шаг вперёд, вторгаясь в личное пространство Григория, и заговорила тише, но с ещё большим нажимом. Её голос стал вкрадчивым и трагическим, как у актрисы в финальной сцене.
— Гриша, я не могу так. Я не усну сегодня. Я не смогу жить, зная, что она рядом с тобой. Она — чужой человек. А я — твоя мать. Ты должен сделать выбор.
Григорий посмотрел на неё. Вся усталость, всё раздражение, что копились в нём не только за этот вечер, но и за многие годы подобных сцен, вдруг исчезли. Они не испарились, а кристаллизовались внутри в нечто твёрдое, холодное и острое. Он почувствовал, как внутри что-то щёлкнуло, как переключатель встал в новое положение. Он больше не видел перед собой несчастную, напуганную мать. Он видел манипулятора. Искусного, опытного, который сейчас играл свою лучшую партию, ставя на кон его семью, его спокойствие, его жизнь.
Ирина, почувствовав эту перемену в муже, едва заметно отступила на полшага назад, к стене кухни. Она давала ему пространство. Она убирала себя из уравнения, оставляя его один на один с матерью. Теперь это была исключительно их территория, их битва, и она предоставила ему право нанести решающий удар.
— Что ты имеешь в виду под «сделать выбор»? — спросил Григорий. Его голос был ровным, почти безжизненным. В нём не осталось ни тени усталости или злости. Только холодный, деловой интерес.
Валентина Павловна приняла этот тон за сомнение, за колебание. Она решила, что он почти сломался, и надавила сильнее.
— Ты должен выгнать её. Прямо сейчас. Скажи ей, чтобы собирала вещи и уходила к своей матери или к своей больной тётке. Куда угодно. Её не должно быть в этом доме. Я не могу находиться с ней под одной крышей, даже зная, что она здесь живёт. Либо она, либо я.
Ультиматум повис в душном воздухе прихожей. Он был ясным, чётким и не оставлял путей для отступления. Это был выстрел в упор.
Григорий медленно, очень медленно повернул голову и посмотрел матери прямо в глаза. Его взгляд был тяжёлым, как плита.
— Ты боишься не её, — произнёс он так же тихо и ровно. — Ты ни на секунду не веришь в ту чушь, которую несёшь про пенсию и квартиру. Ты прекрасно знаешь, о ком говорила Ира.
Валентина Павловна осеклась. Она ожидала чего угодно: криков, уговоров, мольбы, но не этого ледяного, анатомического анализа.
— Что ты такое говоришь…
— Ты боишься остаться одна, — продолжил он, не давая ей вставить ни слова. — Ты боишься тишины в своей квартире. Тебе нужно, чтобы я постоянно был на связи, чтобы я решал твои выдуманные проблемы, чтобы я жил твоей жизнью, а не своей. Тебе нужна драма, потому что без неё твоя жизнь пуста. И ты готова разрушить мою семью, лишь бы удержать меня рядом. Лишь бы я снова стал твоим маленьким мальчиком, который прибежит по первому зову.
Он сделал шаг к ней. Валентина Павловна инстинктивно отступила назад, впервые за весь вечер почувствовав реальный, а не выдуманный страх. Перед ней стоял не её сын Гриша. Перед ней стоял чужой, взрослый мужчина, который смотрел на неё без любви и без жалости.
— Так вот, мама. Хватит. Этот театр закрывается. Прямо сейчас.
Слова Григория упали в тишину прихожей не как камни, а как осколки льда. Они не оглушали, а обжигали холодом. Валентина Павловна смотрела на него, и её лицо, ещё минуту назад искажённое трагической гримасой, начало медленно разглаживаться, обнажая под собой растерянность и непонимание. Сценарий был нарушен. Главный зритель и участник её драмы вдруг вышел из зала, выключил свет и объявил, что представление окончено. Весь её арсенал — обида, страх, чувство вины, на котором она годами играла, как на идеально настроенном инструменте, — вдруг оказался бесполезным хламом.
— Я не буду выгонять свою жену из-за твоих фантазий, — продолжил Григорий всё тем же бесцветным, административным тоном. Он говорил не как сын, обращающийся к матери, а как начальник, зачитывающий приказ об увольнении некомпетентному сотруднику. — Ирина — моя семья. Этот дом — наш дом. И в нём больше не будет места для твоих спектаклей.
Он достал из кармана телефон. Его движения были точными и экономичными, без малейшего намёка на суету или нервозность. Он разблокировал экран, и его палец заскользил по списку контактов. Валентина Павловна следила за его действиями с каким-то тупым оцепенением. Она всё ещё не могла поверить, что ситуация вышла из-под её контроля.
— Что ты делаешь? — её голос прозвучал слабо и неуверенно.
— Я сейчас вызову тебе такси, — ответил Григорий, не отрывая взгляда от экрана. — Оно приедет через пять минут. Ты поедешь домой. И не будешь приходить к нам, пока не поймёшь одну простую вещь: моя семья — это не театр для твоих драм. Мы не актёры, нанятые для того, чтобы развлекать тебя и заполнять твою пустоту.
Ирина, всё это время стоявшая у стены, молча прошла мимо них в комнату. Она не хотела присутствовать при этом финале. Она понимала, что это не её победа, а личная трагедия двух самых близких ей людей. Она лишь взяла с вешалки плащ Валентины Павловны и молча протянула его свекрови. Этот жест был лишён всякой эмоции — ни злорадства, ни сочувствия. Это было простое механическое действие, как будто она подавала пальто гардеробщице.
Валентина Павловна посмотрела на плащ в руках невестки, потом на сына, который уже говорил по телефону, называя их адрес оператору такси. И в этот момент она поняла, что проиграла. Проиграла не Ирине. Она проиграла своему сыну, который только что одним решением вычеркнул её из своей повседневной жизни. Он не кричал, не обвинял её в ответ, не ругался. Он просто лишил её главного — своей эмоциональной реакции. Он отказался играть по её правилам. Это было страшнее любого скандала. Её ужас, её обиды, её страдания просто перестали иметь для него значение.
— Гриша… сынок… — начала она, пытаясь вернуться к прежнему, жалкому тону, но голос её не слушался.
— Машина будет через пять минут. Желтый «Рено», — сказал Григорий, убирая телефон. Он посмотрел на неё, и в его глазах не было ничего, кроме безмерной, холодной усталости. — И вот ещё что. Не нужно больше приходить сюда «полить цветы». Если нам понадобится помощь, мы попросим. Не звони Ирине, чтобы рассказать о своих проблемах со здоровьем или о соседях. Все вопросы теперь решай со мной. Но только реальные вопросы. Сломался кран — позвони. Закончились лекарства — позвони. Но я больше не хочу слышать ни одного слова о твоих страхах, подозрениях и о том, как тебе одиноко.
Это было самое жестокое, что он мог сказать. Он не отказывался от обязанностей сына — починить, привезти, помочь материально. Он отказывался от эмоциональной связи. Он ампутировал ту часть их отношений, которая питала её всю жизнь.
Валентина Павловна молча взяла из рук Ирины свой плащ. Пальцы её не слушались, она никак не могла попасть в рукав. Григорий стоял рядом и не двигался, не делая ни малейшей попытки помочь. Он просто ждал. Наконец, она справилась. Не говоря ни слова, она развернулась и пошла к двери. На пороге она на мгновение остановилась, словно хотела что-то сказать, обернуться, но не стала. Она просто открыла дверь и вышла на лестничную клетку, в гулкую пустоту подъезда.
Григорий закрыл за ней дверь. Звук щелкнувшего замка прозвучал в квартире оглушительно громко. Он прислонился лбом к холодной металлической поверхности двери. Из кухни вышла Ирина. Она подошла и молча положила руку ему на плечо. Он не обернулся. Они просто стояли так в тишине, в своей квартире, от которой теперь веяло не только запахом жареного лука, но и ледяным сквозняком окончательного, бесповоротного разрыва. Мосты были сожжены. И никто не знал, стало ли от этого легче…
