Григорий смотрел на свое отражение в панорамном окне пентхауса и видел не успешного сорокалетнего мужчину в дорогом костюме, а оборванного мальчишку из нищего послевоенного городка. Жизнь пронеслась перед глазами, как выцветшая кинопленка: голодное детство, где краюха хлеба была праздником, мелкое воровство на рынке, чтобы выжить.
Потом была торговля ширпотребом, первые шальные деньги, короткая передышка и армия. Горячая точка выжгла в его душе все, что еще могло гореть. Он вернулся другим — жестким, циничным, не верящим ни во что, кроме хруста купюр. Особенно он не верил женщинам.
В юности была одна, казалось — навсегда. Она предала его, выбрав кого-то побогаче, и эта рана так и не затянулась. С тех пор он менял их, как перчатки, покупая их время и внимание, но никогда не подпуская к сердцу. Единственным светлым пятном в его памяти оставался Степан, его лучший друг. Они вместе прошли через ад войны.
Во время одного из боев Степан потерял ногу, спасая его, Григория. Когда Григорий уже сколотил состояние, он разыскал друга. Степан жил впроголодь в крохотной каморке, гордый, сломленный и спивающийся. Григорий предложил деньги, помощь, все, что угодно. Но Степан наотрез отказался.
— Дружбу за деньги не купишь, Гриш. Это подачка. Я сам тебя найду, если смогу выползти из этой ямы.
Больше они никогда не виделись.
Судьба настигла Григория в чужом городе, куда он прилетел на очередную сделку. Резкая, пронзающая боль в животе скрутила его прямо в ресторане. Скорая, больница, экстренная операция. Диагноз — прободная язва. Он очнулся в отдельной VIP-палате, оглушенный и слабый. Врач, пожилой усталый мужчина, сообщил, что операция прошла успешно, но ближайшие дни придется провести в постели.
— К вам приставлена отдельная ночная санитарка, так что будете под присмотром, — добавил он и вышел.
Григорий стиснул зубы от бессильной ярости. Он, привыкший все контролировать, теперь был беспомощным мешком с костями, зависящим от чужой милости. Это унижало. Дверь тихо отворилась, и в палату вошла женщина. Худенькая, почти прозрачная, в мешковатом больничном халате и с платком, низко повязанным на лоб.
Лицо ее было уставшим и совершенно невыразительным, «безликим», как отметил про себя Григорий. Она молча, но удивительно ловко и профессионально сменила ему капельницу, поправила подушку. Ее движения были отточенными и бесшумными. Закончив, она уже собиралась уйти, но задержалась у двери.
— Вы не переживайте так, — тихо сказала она. — Сильные мужчины всегда тяжелее всего переносят беспомощность. Это пройдет.
Григорий, не ожидавший этого, вскинул на нее глаза. В ее голосе не было ни жалости, ни лести — только спокойное понимание. И он, вопреки своему цинизму, невольно улыбнулся. В этот момент в приоткрытую дверь заглянула маленькая головка с двумя смешными косичками.
— Мам, мне страшно там одной, в коридоре темно, — прошептала девочка лет пяти.
Григорий ожидал, что женщина сейчас строго отправит дочь обратно, но вместо этого сам произнес, удивляясь себе:
— Пусть останется. Тут не темно.
Так в его больничной жизни появились Елена и Маша. Они приходили каждый вечер. Пока Елена выполняла свои обязанности, Маша тихо сидела на стуле в углу, рисуя в стареньком альбоме. Постепенно Григорий разговорился с Еленой.
Он узнал, что ее муж умер четыре года назад от сердечного приступа, родственников у них не осталось, и она одна тянет дочку, работая на двух работах. Она рассказывала об этом просто, без жалоб, как о данности. Григорий слушал и всматривался в ее лицо. Несмотря на мягкую улыбку, которую она дарила дочери и иногда ему, в глубине ее серых глаз стояла такая глубокая, застарелая печаль, что ему становилось не по себе.
Однажды вечером, поправляя ему одеяло, Елена неловко зацепилась платком за штатив капельницы. Платок упал, и на ее плечи густой волной хлынули каштановые волосы. В этот миг стерлось все: усталость, мешковатый халат, больничная обстановка. Перед ним на секунду предстала невероятно красивая женщина с лебединой шеей и огромными печальными глазами.
Она испуганно ахнула и, быстро собрав волосы в узел, снова спрятала их под платок. Григорий сделал вид, что ничего не заметил, но этот образ еще долго стоял у него перед глазами. С Машей он сблизился еще больше. Девочка, поначалу дичившаяся, быстро к нему привыкла. Она показывала ему свои рисунки, они вместе читали детские книжки, которые приносила Елена, и отгадывали загадки.
Григорий, человек, чей мир состоял из цифр, контрактов и биржевых сводок, с головой погрузился в этот наивный детский мир. Он учил ее считать до ста, она рассказывала ему сказки про волшебных пони. Эти часы были единственным, что скрашивало его больничные будни и приглушало ноющую боль — и физическую, и душевную.
В ночь перед выпиской Григорий не спал. Он думал о Елене и Маше. Просто сунуть ей в карман пачку денег — значило унизить ее. Он это прекрасно понимал. Как отблагодарить их за ту неожиданную теплоту, что они подарили ему в эти тяжелые дни? И тут он вспомнил ее слова, оброненные в одном из разговоров. Она сказала, что до сих пор не может поставить мужу нормальный памятник на могилу — не хватает денег.
— Стоит временный крест, уже покосился весь, стыдно перед ним, — с горечью произнесла она тогда.
Вот оно! Утром, когда Елена пришла на последнюю перевязку, он изложил ей свое предложение.
— Елена, я хочу оплатить памятник вашему мужу. Пожалуйста, не отказывайтесь. Если бы не вы с Машей, я бы тут с ума сошел от тоски.
Она смутилась, начала отказываться, говорить, что это слишком. Но Григорий был настойчив и убедителен. Он говорил, что это не милостыня, а его искренняя благодарность. В итоге она сдалась, продиктовав свой номер телефона. Он обещал позвонить, когда все будет готово. Через месяц памятник из черного гранита был изготовлен. Григорий оплатил счет, но вместо того, чтобы просто сообщить об этом Елене, он решил поехать на установку сам.
Купив по дороге огромного плюшевого медведя и кучу сладостей для Маши, он заехал за ними. На кладбище было тихо и пустынно. Пока рабочие готовили место для установки, распаковывая детали монумента, Григорий стоял чуть в стороне. И вот они подняли главную стелу. С полированной поверхности на него смотрело до боли знакомое лицо. Улыбающиеся глаза,прямой нос, упрямая складка у губ… Григорий почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он медленно повернулся к Елене, которая с грустной улыбкой смотрела на портрет.
— Ваш муж… — пересохшими губами прошептал он. — Его звали Степан?
Она удивленно кивнула.
— Да, Степан. А вы откуда знаете?
Григорий молчал, не в силах произнести ни слова. Это был он. Его друг. Стёпка.
Елена с недоумением смотрела на побелевшее лицо Григория. Что-то в его изменившихся чертах показалось ей знакомым. Она вгляделась внимательнее, пытаясь соединить этого холеного, властного мужчину с историями, которые рассказывал муж.
— Постойте… — неуверенно произнесла она. — А вас в армии не… не Слоном звали?
Григорий медленно кивнул. Узнавание волной захлестнуло их обоих. На глаза Елены навернулись слезы.
— Степа так часто о вас вспоминал, — заговорила она, всхлипывая. — Особенно когда выпьет. Говорил, что один у него друг настоящий был, Гришка-Слон. И что стыдно ему перед вами за свою слабость, за то, что не смог выкарабкаться.
Она рассказывала, а Григорий слушал, и в его душе смешивались горечь, вина и острое чувство невосполнимой утраты. Вечером они сидели на крохотной кухне в ее съемной квартире. Обстановка была более чем скромная: старенький гарнитур, потертый линолеум. Григорий налил себе водки, выпил залпом, не закусывая. Помянул друга. Потом посмотрел на Елену, на Машу, спящую в соседней комнате, и принял решение.
— Здесь вы не останетесь, — твердо сказал он. — Я не оставлю семью лучшего друга в этой нищете.
Он говорил отрывисто, жестко, словно отдавал приказ.
— Степан мне жизнь спасал, и не раз. Считайте, что я возвращаю ему долг. Помочь вам с Машей — это самое меньшее, что я могу для него сделать. Собирайте вещи. Вы переезжаете ко мне в город.
Маша, которую разбудил их разговор, обрадовалась переезду, но потом вдруг загрустила:
— А папа? Он тут один останется?
Григорий присел перед ней на корточки, посмотрел в ее серьезные глазенки.
— Мы будем часто навещать его, ангелочек. Обещаю.
Прошло четыре месяца. Елена и Маша жили в огромной квартире Григория. Он выделил им две комнаты и постарался сделать так, чтобы они ни в чем не нуждались. Елена преобразилась. Исчезла изможденная худоба, плечи расправились, в глазах появился блеск. Григорий, используя свои связи, тайно помог ей устроиться на хорошую работу по ее давней специальности — она была реставратором книг.
Он видел, как она расцветает, занимаясь любимым делом, и чувствовал странное удовлетворение. Однажды, с первой полноценной зарплаты, Елена отправилась в салон красоты. Вечером она вернулась совершенно другим человеком. Стильная стрижка, красиво уложенные волосы, легкий макияж и элегантное платье.
Григорий остолбенел на пороге. Перед ним стояла эффектная «женщина-вамп», уверенная в себе и невероятно притягательная. Он даже растерялся на мгновение. Но тут она улыбнулась ему — все той же знакомой, доброй и немного застенчивой улыбкой, и он понял, что за этой блестящей оболочкой скрывается все та же его тихая больничная спасительница. Домработница Григория, пожилая и мудрая женщина, как-то заметила ему:
— Что ж вы, Григорий Андреевич, ходите и счастья своего под носом не замечаете? Такая женщина рядом, а вы все один да один.
Ее слова запали ему в душу. В тот вечер, увидев, как Елена и Маша вместе смеются над какой-то книжкой, он вдруг ясно представил их как семью. Он, она и эта смешная девчонка. Эта мысль, вместо того чтобы принести радость, лишила его покоя. Как он может? Как он смеет даже думать об этом? Ведь это Елена. Вдова его лучшего друга.
Внутренний конфликт разрывал его на части. Он избегал Елену, становился резок и молчалив. Она чувствовала эту перемену и тоже замыкалась в себе, думая, что стала ему в тягость. Так продолжалось несколько дней, пока Григорий не понял, что больше не может этого выносить. Вечером он решительно подошел к двери ее комнаты и постучал. Она открыла, удивленная и встревоженная. Он вошел и начал говорить — сбивчиво, путано, совсем не так, как привык вести деловые переговоры.
— Елена, я не знаю, как это сказать… Я понимаю, что не имею права… Степан… он был моим лучшим другом… но я…
Он замолчал, не в силах подобрать нужные слова. Елена смотрела на него своими огромными глазами, в которых больше не было застарелой печали, а было понимание и что-то еще, теплое и нежное. Она сделала шаг к нему, прервав его мучительные попытки объясниться, и приложила палец к его губам.
— Молчи. Я все понимаю.
И просто обняла его. Через день они стояли у могилы Степана. На черном граните сиял знакомый улыбающийся портрет. Григорий положил на могилу цветы и мысленно обратился к другу:
— Прости меня, Стёпа. Так получилось. Я не искал этого, честно. Но я сделаю ее счастливой. И твою дочь не оставлю. Благослови нас, если можешь.
Он молчал, а рядом тихо стояла Елена.
— Он не обиделся бы, — сказала она, словно услышав его мысли. — Он бы только порадовался за нас.
И в этот самый момент, несмотря на хмурый осенний день, тучи внезапно разошлись, и яркий солнечный луч упал прямо на них и на могилу друга. Григорий глубоко вздохнул. Он почувствовал, как тяжесть, давившая на его сердце, ушла. Он получил прощение и благословение. Взяв Елену за руку, он ощутил невероятный покой и уверенность, что теперь, после стольких лет боли и одиночества, они наконец-то будут счастливы. Вместе.
