— Мариночка, постой!
Голос, вкрадчивый и до тошноты знакомый, заставил её замереть в шаге от парковки. Марина медленно обернулась. Автоматические двери супермаркета с шипением закрылись за её спиной, отсекая тёплый запах свежей выпечки и гомон предвечерней толпы. На неё, подгоняемая порывом ледяного ноябрьского ветра, двигалась Галина Матвеевна.
Она была одета в своё лучшее «страдальческое» пальто, которое она надевала исключительно для походов по инстанциям или для встреч, где нужно было вызвать сочувствие. На голове — нелепая вязаная шапочка, из-под которой выбивались редкие седые пряди. Вся её фигура, от сгорбленных плеч до шаркающей походки, кричала о вселенской скорби.
— Галина Матвеевна, — произнесла Марина ровно, без удивления и уж тем более без радости. Она крепче перехватила ручки двух тяжёлых пакетов, полных продуктов. Это был чисто инстинктивный жест — подготовиться, укрепить оборону.
— Я тебя сразу и не признала, так хорошо выглядишь, — зачастила бывшая свекровь, хватая её за рукав пальто. Её пальцы были холодными и цепкими. — Бегу из аптеки, опять давление подскочило, ноги гудят, сил нет. Думаю, хоть хлеба купить, а тут ты. Как ты, доченька? Совсем нас с Вадиком забыла, не звонишь, не пишешь.
Марина смотрела поверх её головы, на серые многоэтажки на горизонте. Она не пыталась вырвать руку, это было бесполезно. Она просто ждала. Она знала этот зачин наизусть. Сейчас последует второй акт — подробный рассказ о болезнях, маленькой пенсии и всеобщей несправедливости. А потом, когда почва будет достаточно удобрена чувством вины, начнётся третий, главный акт.
— У меня всё в порядке, Галина Матвеевна, — ответила Марина. Голос её был спокойным, почти безразличным. — Спешу домой, ужин готовить нужно.
— Спешишь, конечно, спешишь, — закивала та, не разжимая хватки. Её глаза бегали по лицу Марины, пытаясь найти хоть какую-то трещинку в этой ледяной маске. — Все мы спешим, бежим куда-то. А жизнь-то проходит. Я вот одна совсем осталась. Вадик… ох, Мариночка, что с ним делается…
Вот оно. Началось. Марина мысленно вздохнула. Пакеты неприятно оттягивали руки, холодный ветер пробирался под воротник. Весь этот разговор был таким же неприятным и неуместным, как этот промозглый вечер.
— Что с ним? — спросила она только для того, чтобы ускорить процесс. Чем быстрее Галина Матвеевна дойдёт до сути, тем быстрее всё это закончится.
Лицо свекрови мгновенно приняло трагическое выражение. Она поджала губы, её глаза увлажнились, но слёз, как знала Марина, не будет. Слёзы были для более серьёзных случаев. Сейчас в ход шла тяжёлая артиллерия скорби.
— Пропадает мальчик, Мариночка! Совсем пропадает! После того, как вы… разошлись, он сам не свой. С работы его попросили, новую найти не может. Целыми днями лежит на диване, в потолок смотрит. Не ест почти ничего, похудел, почернел весь. Я ему и супчик, и котлетки, а он только отмахивается. Говорит, жизнь кончена, ничего ему не нужно. Сердце кровью обливается смотреть на это! Мой единственный сын… и так страдает.
Марина перевела взгляд с серых многоэтажек прямо в глаза бывшей свекрови. В них плескалась хорошо отрепетированная скорбь, но на самом дне, как ил в мутном пруду, таился холодный расчёт. Она видела этот взгляд десятки раз.
— Вадиму сорок два года, Галина Матвеевна, — произнесла Марина, и её голос прозвучал на ледяном ветру ещё холоднее. — Он взрослый мужчина.
Этот ответ явно не входил в планы Галины Матвеевны. Она ожидала сочувствия, уточняющих вопросов, может быть, даже предложения помощи. Но не этого спокойного, констатирующего факта, который одним махом перечёркивал всю её трагическую прелюдию.
— Взрослый? — она почти взвизгнула, и её хватка на рукаве Марины стала железной. — Да что ты понимаешь! У него душа тонкая, ранимая! Он не такой, как все, не пробивной. Ты же знаешь, ему всегда поддержка нужна была, опора. Ты была этой опорой! А теперь что? Бросила его, и всё? Как собаку на улицу выкинула!
Она говорила всё громче, и несколько прохожих, спешивших мимо, с любопытством обернулись на них. Марина не обратила на них внимания. Пластиковые ручки пакетов впивались в ладони, напоминая о реальности, о том, что дома её ждёт ужин, тёплая квартира и жизнь, в которой больше нет места ни ранимой душе Вадика, ни манипуляциям его матери.
— Я никого не бросала. Мы развелись, — отчеканила она, стараясь говорить как можно тише, но твёрдо.
— Развелись! — передразнила Галина Матвеевна. — Бумажку получили, и всё, не человек больше? А десять лет жизни куда деть? Десять лет, что ты за ним как за каменной стеной была! Всё на тебе держалось — и дом, и быт, и его работа эта дурацкая, на которую ты его устраивала! А теперь, значит, всё?
Ветер швырнул в лицо горсть колючего снега, и Галина Матвеевна на мгновение замолчала, съёжившись. Она воспользовалась этой паузой, чтобы сменить тактику. Её голос обрёл ту самую дребезжащую, надрывную ноту, которая безотказно действовала на её сына.
— Мариночка… доченька, ну войди в положение, — зашептала она, придвигаясь ближе. От неё пахло аптекой и чем-то кислым, старческим. — Я же не о себе прошу, я старая, мне уж немного осталось. За сына душа болит. Забери его к себе. Ну хоть на время. На месяц, на два. Пока он в себя не придёт, на ноги не встанет. У меня же условия не те, однокомнатная хрущёвка, сама знаешь. Ему там и развернуться негде, он совсем с ума сойдёт в четырёх стенах. А у тебя просторно… ты ему поможешь, поддержишь. Ты же единственная, кого он слушает. Он же тебя любит до сих пор, Мариночка…
Это было апогеем представления. Вершиной наглости, на которую Марина, даже зная эту женщину много лет, не рассчитывала. Она медленно, с усилием, разжала пальцы бывшей свекрови со своего рукава. Затем, не говоря ни слова, аккуратно поставила оба пакета на грязный, припорошенный снегом асфальт. Выпрямилась и посмотрела Галине Матвеевне прямо в лицо.
— Нет.
Короткое, отточенное слово «Нет» повисло в морозном воздухе. Оно было похоже не на отказ, а на удар. На мгновение лицо Галины Матвеевны застыло в недоумении, словно она услышала что-то на незнакомом языке. Она ожидала уговоров, оправданий, торгов — чего угодно, но не этого глухого, окончательного тупика.
А потом её лицо начало меняться. Трагическая маска сползла, обнажив нечто уродливое и злое. Кожа вокруг рта пошла красными пятнами, а глаза, ещё минуту назад пытавшиеся изображать материнскую скорбь, сузились и потемнели.
— Что?! — прошипела она, и это слово было похоже на звук рвущейся ткани. — Что ты сказала?
Она сделала шаг вперёд, вторгаясь в личное пространство Марины, заставляя её отступить. Её голос, потеряв заискивающие нотки, обрёл металлическую мощь, отточенную годами домашних скандалов.
— Ты что себе позволяешь, а?! Ты забыла, кто тебя в люди вывел? Забыла, как приехала в наш город с одним чемоданчиком? Мы с Вадиком тебя приютили, обогрели! Мой сын на тебя лучшие годы потратил, всё для тебя делал, а ты?! Бессердечная!
Крик привлёк внимание. Женщина с коляской, проходившая мимо, замедлила шаг, с любопытством глядя на них. Двое подростков в дутых куртках остановились у входа в магазин, откровенно пялясь и что-то обсуждая. Галина Матвеевна почувствовала эту аудиторию, и это придало ей сил. Она играла на публику, превращая улицу в свою личную сцену.
— Люди, вы посмотрите на неё! — взвыла она, простирая руку в сторону Марины, как прокурор, указывающий на преступника. — Бросила мужа в самый трудный момент! Он из-за неё страдает, здоровье теряет, а ей хоть бы что! Вырядилась, накупила полные сумки жратвы, а родной человек, с которым десять лет прожила, с голоду помирает! Эгоистка! Только о себе и думает!
Марина стояла неподвижно. Каждое слово било по ней, но не так, как рассчитывала бывшая свекровь. Она не чувствовала стыда. Она чувствовала, как внутри неё что-то холодное и твёрдое, сформировавшееся за последний год их с Вадиком жизни, окончательно кристаллизуется. Она смотрела на искажённое яростью лицо Галины Матвеевны, на любопытные лица прохожих, на свои пакеты с продуктами, стоящие на грязном снегу, и понимала, что это представление должно закончиться. Прямо здесь и сейчас.
Она сделала глубокий вдох, набрав в лёгкие ледяного воздуха. И когда она заговорила, её голос прозвучал неожиданно громко и отчётливо, перекрывая вопли Галины Матвеевны.
— Всё, Галина Матвеевна! Всё! Я вашему сыну больше ничего не должна! Мы развелись! И пускать в свою квартиру пожить я его не намерена, как бы вам с ним не было тяжело!
Она произнесла это не для Галины Матвеевны. Она говорила это для женщины с коляской, для подростков, для всего мира. Это была не защита, не оправдание. Это была публичная декларация о независимости. Точка, поставленная жирно и размашисто.
Галина Матвеевна застыла с открытым ртом. Её спектакль был сорван. Главная жертва отказалась играть свою роль и переписала сценарий. Уличный шум — гул машин, далёкий вой сирены — вдруг снова стал слышен. Несколько секунд унизительной тишины растянулись в вечность. Бывшая свекровь смотрела на Марину, и в её глазах уже не было ярости — только растерянность и голая, неприкрытая ненависть.
Марина молча выдержала этот взгляд. Она видела, как в голове у старухи проносятся новые проклятия, новые обвинения. Она ждала следующего акта. Но вместо того чтобы уйти или продолжить перепалку, Марина сделала то, чего Галина Матвеевна никак не могла ожидать. Она спокойно, без всякой суеты, полезла в свою сумочку.
Жест Марины — спокойное, деловитое движение руки к сумочке — сбил весь боевой запал Галины Матвеевны. На секунду её мозг, работавший в режиме скандала, дал сбой. Что это? Что она задумала? В голове бывшей свекрови пронёсся вихрь предположений. Деньги? Решила откупиться? Кинуть ей пару купюр, как подачку, чтобы она замолчала? Мысль была одновременно унизительной и почему-то обнадёживающей.
Её крик оборвался на полуслове. Она замерла, впившись взглядом в сумочку, словно это была шкатулка Пандоры. Прохожие, привлечённые скандалом, тоже затихли, ожидая развязки. Женщина с коляской даже сделала пару шагов назад, инстинктивно защищая ребёнка от эпицентра назревающего взрыва.
Но Марина достала не кошелёк. И не телефон. Её пальцы, не дрогнув, извлекли на свет маленький прямоугольник глянцевого картона. Визитку. Она держала её двумя пальцами, как нечто совершенно обыденное, словно предлагала скидочный купон в химчистку. Галина Матвеевна тупо смотрела на этот белый прямоугольник, не понимая, что происходит. Её сознание отказывалось связывать этот будничный предмет с накалом страстей.
— Вот, — сказала Марина. Её голос был ровным и пустым, как у диктора, зачитывающего прогноз погоды. Она протянула картонку бывшей свекрови.
Галина Матвеевна взяла её чисто механически. Пальцы нащупали гладкую, холодную поверхность. Она опустила глаза. На визитке были напечатаны незамысловатый логотип и несколько строк текста. Она не успела их прочесть, потому что Марина заговорила снова, и каждое её слово падало в стылую тишину, как камень в замёрзшее болото.
— Это центр социальной адаптации. Там помогают людям, оказавшимся в трудной жизненной ситуации.
Марина сделала небольшую паузу, давая казённым словам впитаться в сознание бывшей свекрови. Она видела, как расширяются зрачки Галины Матвеевны, как по её лицу расползается серая тень осознания.
— Кормят, дают ночлег, — методично продолжала Марина, её тон не менялся. Она говорила так, будто объясняла маршрут заблудившемуся туристу. — Помогают с восстановлением документов, если нужно. Там профессионалы, они знают, как работать с такими… случаями.
Последнее слово она произнесла с едва уловимым нажимом. И затем нанесла последний, сокрушительный удар. Она посмотрела прямо в глаза Галине Матвеевне, и в её взгляде не было ни злости, ни жалости, ни даже презрения. Там была только абсолютная, стерильная пустота.
— Вашему сыну там самое место. Передайте ему от меня.
Всё. Это был конец. Не точка, а могильная плита, которую с грохотом водрузили на их общее прошлое.
Галина Матвеевна стояла, глядя на визитку в своей руке. Буквы расплывались, но смысл доходил до неё, как яд, медленно проникающий в кровь. Она поняла. Это было не просто оскорбление. Это было публичное низведение её сына, её Вадика, до уровня бездомного, бродяги, социального отброса, которому место в ночлежке. И сделано это было хладнокровно, расчётливо и при свидетелях. Весь её спектакль, вся её попытка вызвать сочувствие и чувство вины обернулись против неё, превратившись в грандиозное, несмываемое унижение.
Она подняла голову. Марина уже наклонилась, легко подхватила свои тяжёлые пакеты, по одному в каждую руку. Выпрямилась, не удостоив Галину Матвеевну даже мимолётным взглядом. Развернулась и пошла к своей машине. Её походка была уверенной и ровной. Она не бежала. Она уходила из своей прошлой жизни так, как уходят с выполненной работы.
Галина Матвеевна осталась стоять посреди тротуара. Зрители — женщина с коляской, подростки — неловко отвернулись и поспешили по своим делам, унося с собой эту неприглядную сцену. Ветер трепал полы её старого пальто. Она смотрела на удаляющуюся спину Марины, и в её душе не было сил даже на ненависть. Только звенящая, ледяная пустота. Она медленно разжала пальцы. Визитка, подхваченная порывом ветра, закружилась над грязным снегом и упала в лужу талой воды, лицом вниз…
